Реорганизация органов госбезопасности и разведки в 1946-1947 годах

В конце войны мое служебное положение еще больше упрочилось: 4-е управление, которым я руководил, внесло общепризнанный вклад в нашу победу. Среди двадцати восьми чекистов, удостоенных высшей награды страны – звания Героя Советского Союза, двадцать три были офицерами и сотрудниками моего управления. В декабре 1945 года мне была оказана редкая честь выступить с официальным докладом на ежегодном собрании сотрудников аппарата НКГБ-НКВД, посвященном очередной годовщине образования ЧК. Вскоре я был избран членом парткома Министерства государственной безопасности (МГБ): весной 1946 года Наркомат государственной безопасности (НКГБ) стал называться министерством.

Еще в июле 1945 года, сразу же после окончания войны, накануне Потсдамской конференции, Сталин подписал постановление правительства о введении для офицеров и руководящего состава госбезопасности и внутренних дел аналогичных с Красной Армией воинских званий (старший майор – полковник, комиссар госбезопасности – генерал-майор; комиссар госбезопасности 3-го ранга – генерал-лейтенант, 2-го ранга – генерал-полковник, 1-го ранга – генерал армии; генеральный комиссар – маршал). Берия получил звание маршала в июле 1945 года. Фитину и мне тем же постановлением правительства присвоили звание генерал-лейтенанта, а Эйтингону – генерал-майора. Так в первый раз мое имя и Эйтингона было упомянуто на страницах нашей прессы среди руководящих работников НКВД, которым были присвоены генеральские звания.

Между тем «холодная война» приняла ожесточенный характер, что в конце 1947 года привело к важной реорганизации структур наших разведорганов. Война показала, что политическая и военная разведки не всегда квалифицированно справлялись с оценкой и анализом всей информации, которую они получали по своим каналам. И тогда Молотов, который перед Ялтинской конференцией несколько раз председательствовал на совещаниях руководителей разведслужб, предложил объединить их в одну централизованную организацию. Сталин согласился с этим предложением – так появился на свет Комитет информации, куда вошли 1-е управление МГБ и Главное разведуправление Министерства обороны (ГРУ). Что касается Министерства госбезопасности, то решено было также сохранить в его составе специальную службу разведки и диверсий – на случай возможной войны или локальных военных конфликтов на Ближнем Востоке, в Европе, на Балканах или на Дальнем Востоке. Аналогичное спецподразделение было сохранено в Министерстве обороны.

Оглядываясь на прошлое, я вижу, что вполне здравая идея создания единого аналитического центра для обработки разведывательной информации была реализована на практике не так, как следовало. Оперативное руководство разведывательными операциями не надо было передавать в чужие руки. Что же касается нового Комитета информации, то его задачи надо было ограничить анализом материалов разведки.

Эффективность и продуманность операций зарубежной разведки органов безопасности и Генштаба Вооруженных Сил в значительной мере зависели от взаимодействия этих служб. Разведслужба МГБ сотрудничала с контрразведкой, а ГРУ контактировало с соответствующими отделами управления Генштаба. Ни ГРУ, ни разведка МГБ, отличаясь высоким профессионализмом при выполнении заданий военного или политического характера, сами не определяли приоритеты и цели своей деятельности, касающиеся проникновения наших спецслужб и внедрения наших агентов на объекты противника. При новой системе любые запросы о содействии от высшего военного командования или Министерства госбезопасности сначала поступали к Сталину, а затем к Молотову как к главе Комитета информации, а это, естественно, увеличивало поток бюрократических бумаг и неизбежных согласовании, затрудняя процесс принятия решений.

Прежнее разведуправление НКВД – НКГБ, являвшееся основным инструментом обеспечения интересов госбезопасности за рубежом, по существу, превратилось в придаток Министерства иностранных дел, основная деятельность которого – дипломатия, а не разведка. Как и Комитет информации, министерство находилось под контролем Молотова. В результате такие операции, прежде успешно осуществлявшиеся НКВД – НКГБ, как проникновение в эмигрантские организации, внедрение наших агентов в британские и американские спецслужбы и сотрудничество с органами контрразведки в подавлении националистических движений в Прибалтике и в Западной Украине, начали заметно терять свое значение. Комитет информации был учрежден одновременно с образованием ЦРУ в Соединенных Штатах. Это была попытка – глубоко ошибочная! – аналогичным образом отреагировать на происходящие изменения в Америке.

Даже сейчас, после развала Советского Союза, я все еще убежден: эффективное функционирование спецслужб в России зависит от их тесного сотрудничества с органами безопасности. Мы не имеем прочной оперативной самостоятельной базы для работы, скажем, налоговой полиции, таможенной службы и т. п. На Западе все эти службы обладают серьезными рычагами контроля над важными сферами жизни общества. В России же эти службы лишь рождаются. Вместе с тем орган по анализу и оценке разведданных должен действовать самостоятельно, непосредственно обслуживать руководство страны, а не быть в подчинении у бюрократов и тех или иных влиятельных политиков или руководителей спецслужб.

Необходимость в таком аппарате ощущается особенно остро сейчас ввиду того, что на стол президенту, как мне рассказывают, зачастую попадает противоречивая информация от фактически конкурирующих между собой в деле ориентирования руководства страны спецслужб: СВР, ФСБ, ФАПСИ и других ведомств.

К такому выводу пришли не сразу, а постепенно, к 1951, точнее, к 1952 году, когда Сталин распорядился, чтобы вся оперативная разведывательная работа была вновь сосредоточена в разведывательном управлении Министерства обороны и новом 1-м главном управлении (внешняя разведка) Министерства государственной безопасности. Комитет информации стал играть роль аналитического центра по обработке материалов военной и политической разведки. Там начали работать Берджес и Маклин, когда им удалось бежать в Советский Союз.

Возможно, по этой причине в 1960-х годах Хрущев создал Отдел международной информации при ЦК КПСС для анализа и обработки материалов по внешнеэкономическим и внешнеполитическим вопросам. После событий в августе 1991 года Горбачев и Ельцин совершили ту же ошибку: вместо того чтобы выработать механизм общественно-демократического и парламентского контроля за деятельностью спецслужб, они объединили аналитическую и оперативную работу и создали службу внешней разведки, которая в своей зарубежной деятельности не может не опираться на материалы контрразведки. Отсутствие эффективной координации действий с органами внутренней безопасности, налоговой полицией и таможней остается уязвимым местом в ее работе.

Упоминавшийся Комитет информации возглавлялся сначала Молотовым, затем три месяца Вышинским, а после него Зориным, впоследствии нашим представителем в Организации Объединенных Наций. Мне довелось присутствовать на нескольких совещаниях при Вышинском: до последнего дня своего пребывания на посту председателя комитета он умудрился лично не подписать ни одного сколько-нибудь важного документа, переложив всю ответственность на своих заместителей. При этом он неизменно повторял: «В столь серьезном деле я совершенно некомпетентен».

По его словам, он дважды говорил товарищу Сталину о своей некомпетентности в вопросах разведывательной деятельности. Всякий раз, бывая у Сталина, Вышинский брал с собой и своего заместителя. Он совершенно откровенно хотел, чтобы кто-то еще делил с ним ответственность за решения: это давало ему возможность в случае неудачи переложить вину на другого. Кстати, Вышинский был куда более компетентен, чем пытался представить. Как-то в неофициальной обстановке он признался, что разведка, как правило, связана с неприятностями, а не с успехами в работе. Он был прав: в нашем деле действительно нельзя рассчитывать только на успех – риск остается всегда достаточно высоким. В конце концов он убедил Сталина, что его следует освободить от этого груза забот. Просьбу Вышинского удовлетворили, назначив Зорина на пост председателя Комитета информации.

Еще до этих перемен, в июне 1946 года неожиданно для меня с поста министра госбезопасности был смещен Меркулов. Делались смутные намеки, что спецслужбы, Дескать, не справились со своими обязанностями, допустив ошибки в проведении традиционной первомайской демонстрации. Речь шла о возникших во время празднования Первомая пробках на столичных улицах. Вскоре мне стало совершенно ясно, что это был просто предлог, чтобы снять Меркулова.

После окончания войны на первый план выдвигалась проблема реорганизации Вооруженных сил. Вслед за этим Сталин предложил Политбюро рассмотреть деятельность органов госбезопасности и поставить перед ними новые задачи. Позднее Мамулов и Людвигов рассказали мне, что от Меркулова потребовали представить на Политбюро план реорганизации Министерства госбезопасности. На заседании Берия, по их словам (оба они, как я упоминал, возглавляли секретариат Берии), обрушился на Меркулова за неспособность определить направления в работе контрразведки в послевоенное время. К нему присоединился и Сталин, обвинив Меркулова в полной некомпетентности.

На заседании, где присутствовали заместители Меркулова, должны были обсудить новые задачи Министерства госбезопасности. Военная контрразведка (СМЕРШ), которая в годы войны находилась в ведении Наркомата обороны, возглавлялась Абакумовым и контролировалась Сталиным, вновь возвращалась в состав Министерства госбезопасности, поскольку Сталин перестал возглавлять Наркомат обороны. Министром обороны был назначен Булганин, сугубо штатский человек, не имевший военного образования – его срочно произвели в маршалы, после чего последовало это назначение.

Тогда, на совещании, произошла интересная сцена. Сталин спросил, почему начальник военной контрразведки не может быть одновременно заместителем министра госбезопасности. Меркулов туг же с ним согласился, чтобы Абакумов был назначен первым заместителем министра. При этом Сталин саркастически заметил, что Меркулов ведет себя на Политбюро как двурушник и целесообразно заменить его на посту министра госбезопасности. Похоже, Меркулов совершил ошибку, так легко согласившись с предложением Сталина, но на самом деле Сталин просто искал подходящий предлог, чтобы его убрать. У Сталина была уже готова и кандидатура – Огольцов, честный человек, но провинциал, никогда не работавший в Центре; всего полгода как его перевели из Куйбышевского управления госбезопасности в Москву. Огольцов умолял Сталина не назначать его на эту должность. Как честный коммунист, заявил он на Политбюро, я совершенно не подхожу для такого высокого поста, поскольку у меня недостает для столь ответственной работы необходимых знаний и опыта. Тогда Сталин тут же предложил назначить министром Абакумова. Берия и Молотов промолчали, зато член Политбюро Жданов горячо поддержал эту идею.

Через неделю Эйтингона и меня вызвали к Абакумову. – Почти два года назад, – начал он, – я принял решение никогда с вами не работать. Но товарищ Сталин, когда я предложил освободить вас от выполняемых вами обязанностей, сказал, что вы должны продолжать работать в прежней должности. Так что, – заключил новый министр, – давайте срабатываться.

Сперва мы с Эйтингоном почувствовали облегчение – подкупила его искренность. Однако последующие события показали, что нам не следовало слишком предаваться благодушию. Через несколько дней нас вызвали на заседание специальной комиссии ЦК КПСС, на котором председательствовал новый куратор органов безопасности секретарь ЦК А. Кузнецов.

Комиссия рассматривала «преступные ошибки» и случаи служебной халатности, допущенные прежним руководством Министерства госбезопасности. Это было обычной практикой: всякий раз при смене руководства в министерствах (обороны, безопасности или иностранных дел) Центральный комитет назначал комиссию для рассмотрения деятельности старого руководства и передачи дел.

Среди вопросов, которые изучала комиссия Кузнецова, был и такой: приостановление Меркуловым уголовного преследования сторонников Троцкого в 1941-1945 годах. Неожиданно всплыли мои и Эйтингона подозрительные связи с известными «врагами народа» – руководителями разведки ОГПУ – НКВД в 30-х голах. Абакумов прямо обвинил меня и Эйтингона в «преступных махинациях»: мы вызволили своих «дружков» из тюрьмы в 1941 году и помогли им избежать заслуженного наказания. Сказанное возмутило меня до глубины души: речь шла о клевете на героев войны, людей, преданных нашему делу. Охваченный яростью, я резко оборвал его.

– Не позволю топтать сапогами память героев, погибших в войне, тех, которые проявили мужество и преданность своей Родине в борьбе с фашизмом. В присутствии представителя Центрального комитета я докажу, что дела этих чекистов были сфабрикованы в результате преступной деятельности Ежова, – заявил я в запальчивости.

Кузнецов (он знал меня лично – мы встречались на соседней даче, у вдовы Емельяна Ярославского), вмешавшись, поспешил сказать, что вопрос закрыт. Обсуждение на этом закончилось, и я ушел.

Вернувшись к себе, я тут же вызвал в кабинет Серебрянского, Зубова, Прокопюка, Медведева и других сотрудников, подвергавшихся арестам и увольнениям в 1930-х годах, и предложил им немедленно подать в отставку. Особенно уязвимым было положение Зубова и Серебрянского, чьи дела вел в свое время Абакумов.

В июле 1946 года – впервые за восемь лет – я взял отпуск и отправился с женой и детьми под Ригу, на прибалтийский курорт Майори. Вначале мы жили в военном санатории, но известный латышский писатель Вилис Лацис, одно время бывший народным комиссаром внутренних дел Латвии, а затем председателем Совета Министров, пригласил нас в свою резиденцию. Когда я вернулся в Москву после отпуска, начальник секретариата Министерства госбезопасности Чернов сообщил мне, что 4-е управление, которым я руководил, расформировано. Поскольку нашего подразделения больше не существовало, я получил указание от министра представить ему свои предложения по использованию личного состава. У меня фактически не было возможности маневра: с одной стороны – Молотов, намеренный создать Комитет информации, а с другой – Абакумов, министр госбезопасности.

Я все еще являлся руководителем разведывательного бюро Спецкомитета правительства по атомной проблеме. От Огольцова я узнал: Абакумова раздражало, что я до сих пор занимаю этот пост и имею прямой доступ в Кремль. Он ничего не мог с этим поделать, поскольку атомная проблема не относилась к его компетенции.

Новый Комитет информации, как предполагалось, должен был объединить военную и политическую разведки, что не могло не затронуть работу Специального разведывательного бюро по атомной проблеме, которое занималось координацией деятельности ГРУ и МГБ по сбору разведданных, связанных с ядерным оружием. Чем же должно было заниматься данное подразделение теперь? В конце 1946 года этот вопрос стоял ребром, а мне все никак не удавалось переговорить с Берией, который был заместителем главы правительства и членом Политбюро. В конце концов я позвонил ему и спросил, каким должен быть статус и кому должно подчиняться разведывательное бюро Спецкомитета правительства по «проблеме номер один» в связи с организацией Комитета информации.

Ответ Берии озадачил меня.

– У вас есть свой министр для решения таких вопросов, – резко бросил он и повесил трубку.

Я понимал, что если у меня все еще есть министр – Абакумов, то он никогда не поддержит меня.

Вот почему я тут же предложил, чтобы функции 2-го разведывательного бюро были переданы Комитету информации. Учитывая важность атомной проблемы, этими вопросами должен был заниматься самостоятельный отдел научно-технической разведки. На должность начальника отдела научно-технической разведки я рекомендовал назначить Василевского. Федотов, который вначале сменил Фитина в должности начальника разведки МГБ а потом стал заместителем Молотова в Комитете информации, согласился, но Василевский проработал всего несколько месяцев. Его убрали из Комитета информации во время антисемитской кампании, начавшейся в стране, позволив, правда, выйти в 1948 году на пенсию в звании полковника по выслуге лет.