Двадцать девятая глава

ПОКРОВ

Настал Покров. Надо было бы покормить скотину последним пожинальным снопом. Но в далекую Орду ушел рязанский скот, и в пламени погорели снопы. Журавли улетели задолго до Покрова, и это сулило раннюю и холодную зиму. Ветер весь день дул с востока, с Орды, — та же примета: жди суровой зимы.

А девушки по всей Руси в этот день молились:

— Батюшко Покров! Покрой землю снежком, а меня молоду — женишком.

Наступили сроки осенних свадеб, и над теплым пеплом Рязани в глухих и темных землянках закипели свадебные каши, загудели венчальные пиры.

Звенели песни, поминая богородицу и Ярилу, и старики за свадебным столом завистливо почесывали бороды, глядя на стыдливое нетерпенье повенчанных, а матери выглядывали за дверь, не лег ли снег: выпадет на Покров снег — добрый знак: молодым он сулит благополучную жизнь.

Кирилл стоял в эту ночь у своих ворот.

Небо над ним чернело зловещей мглой. А по белой земле ветер гнал легкую поземку. Из города долетали голоса, возгласы песен и звонкой девичьей радости.

Кирилл тоскливо вслушивался во тьму. Еще не обсохли землянки, а уж свадьбы поют. А ему — стоять на ветру, слушать далекие пиры да глядеть, как переползают волны снега по буграм окоченелой земли. Так постоял он, отошел от ворот и крикнул:

— Анюта!

И ветер отнес во тьму его тягучий зов.

Кирилл прошелся по пустырям. Всюду мело, отовсюду долетали вскрики свадебных песен и причитаний. Никогда так не томил его пустой, неприютный дом.

«Может, в Коломну к Домне сходить? Нет, не то думается».

Невдалеке, меж изгородями, шарахнулась, ляскнув зубами, тень волка. Кирилл свистнул. Тотчас волк остановился и повыл. Ему откликнулись издалека.

«Подмогу зовет!»

Кирилл вспомнил о доме.

«Как бы вой Андрейшу не напугал».

Не спеша он пошел обратно; ветер бил в лицо сухим, жестким снегом, мешал смотреть. Отворачиваясь от ветра, он видел, как не спеша следом плелся волк.

«Чего пристал?»

Но невдалеке от дома волк взвизгнул и остановился. Кирилл оглянулся на него. Волк стоял, ощетинившись, поводя носом по ветру, и тревожно, негромко скулил.

«Кого чует?»

Кирилл тоже остановился и огляделся. Впереди ничего нельзя было рассмотреть: ветер слепил. Возле своих ворот увидел свежий медвежий след: его еще не успело замести.

Кирилл вынул кинжал и пошел к дому. На ступеньках и на крыльце виднелись по снегу свежие медвежьи следы. Медведь, шатающийся в эту пору, страшен. Кирилл огляделся и вдруг заметил, что дверь в сени приоткрыта и следы уходят туда.

Он прислушался. В глубине сеней было темно и тихо.

Тогда, с кинжалом в руке, Кирилл решительно вошел в сени, запер изнутри за собой дверь и остановился.

«Притаился? Оробел?»

Так же быстро он перешагнул сени и рванул дверь в избу. И Кирилл увидел в тусклом свете свечи Андрейшу, сидящего на скамье, и медведя, разлегшегося у его ног. А у печки, прислонившись к ней спиной, скинув на пол шапку и рукавицы, стоял бледный и лохматый человек, дуя на обмерзшие руки. Он ошалело уставился на кинжал и, взвизгивая, вдавился в стену:

— Не надоть!

— Отколи ты, Тимоша?

— С Коломны. — Тимоша сразу отошел.

— Давно?

— Еще не садился, сразу с пути.

— Как же меня-то сыскал?

— Я давно думал, что ты сюда подашься. А теперича, как на пристани спросил, не видали ль человека с кольцом на пальце да борода курчавая, так сразу к тебе путь показали. Открыто живешь.

— А чего таиться?

— Гляди! На Коломне тебя разыскивали.

— Тут не достанут.

— Правда? — Тимоша сразу перестал дуть на руки и повеселел.

— А кто ж достанет? Тут — не Москва.

— Хорошо бы.

— А ты сбежал, что ль?

— Всю дорогу бежал. Ой, батюшки, страх какой!

— А что?

— Да выследили меня. Еле ушел. Гриша-то еще прежде обо мне знал, да молчал до времени. А то вдруг схватили. Я у одного вырвался, а другой Топтыги забоялся — отскочил. Я в переулок да вниз, Топтыга следом. Сам не пойму, как ушел. Ведь что мне теперь будет? Клеймо поставят. А еще что? Живым-то оставят? Не знаешь?

— Аль смерти боишься?

— А как жа!

— А сам-то убивал!

— То я, а то меня!

Вдруг Андрейша сказал:

— Все равно, дядя, помрешь.

— Ой, что ты! Не надоть!

Кирилл присмотрелся к Тимоше:

— А ты, видать, и впрямь напуган.

— Да нешто врать стану!

— Жрать будешь?

— А в лесу кто ж нас накормит?

— А ты лесом пер?

— Прямиком. Страшно дорогой-то!

Кирилл достал варева, отрезал хлеба; Тимошу кинуло в озноб, руки дрожали, ложка стучала по чашке, расплескивая щи.

— С бараниной! Сытно живешь.

— Ешь, ешь!

— Ты Топтыгу покорми. Его все в сон клонит, да какой тут сон! А ты не бойсь! Хозяин-то навряд ли вернется.

— Какой?

— Да этой-то избы. Она ведь бежецкая.

— Бежецкая. А чего ж ему не вернуться?

— А кому ж он тут будет капусту растить? Народ-то иссяк. Изба — не хоромы: такую-то везде срубит, а землю и там найдет, где народу поболе. Можешь, спокойно ею володать.

— Ты вон про что! А пущай приходят, я им избу не изломал.

— Будто тебе все одно!

— Придут, веселей будет.

— Да хозяевами-то они станут.

— Ну и что ж: в другое место пойду, мне это привычно. Чего ты чешешься-то?

— Вши заели!

— А полезай в печь, мойся. Исподнее дам. Вода в печке.

— Вот хорошо-то!

Тимоша скинул белье и выбросил на мороз в сени. Все еще охая от холода и ежась, он, голый, возился в избе, тащил в печь то веник, то шайку, то попросил огарок свечи, зажег его и наконец полез.

— Гляди, на шостке уголья, не измарайся.

— Теперь все одно: отмоюсь.

Он осветил печь изнутри, урчал там и веником гнал из себя озноб, усталь, ужас, временами восклицая:

— Господи, как хорошо-то!

— Ой и хорошо!

— Ой, батюшки, как тут тепло-то!

Наконец, раскрасневшийся, потный, полез назад.

Пришло время сна. Андрейша уже спал на скамье, Топтыгу прогнали спать в сени, Кирилл лег на коник, а Тимоша запросился на печь.

Уже лежа на печи под овчинным тулупом, он заговорил:

— А нехорошо так жить, Кирилл, как ты.

— Чем?

— Бобылем-то? Бобылю надо в семейную избу на постой идти.

— Зачем?

— Домового у вас слыхать?

— Не слышно.

— Домовой не любит, когда так вот, без баб, бобыли живут. В таком доме не жди добра.

— А ты женат?

— А как жа? Стал бы один в избе ночевать! Я домового уважаю Я кажную пятницу от своей бабы отдельно сплю. Пущай, его дело.

— А баба что говорит?

— Не сознается.

— А ты?

— Бил ее. Бил, каюсь. Не сознается. Не приходит, говорит. А как может не прийти, ежели баба одна лежит?

— А может, у тебя домового нет.

— Что ж, моя изба хуже других, что ль?

— А может, твои домовой в Орду сбежал?

— А он нешь татарин? В Орде небось свои есть.

— Ну ладно, спи.

— А я сразу приметил, зачем ты мальчишку в дом взял.

— Ну?

— Домового отводишь. Только, скажу тебе, из них не всякий на это идет.

— Спи, дурак. А то в сени сгоню.

— Не, с печи ты меня уж не сволокешь!

Временами они прислушивались, как гудит метель; скулили волки.

Тимоша заснул, а Кирилл долго еще думал о себе: «Бобыль, бобыль, бобыль…»

Ему снился маленький, бородатый, шустрый старик, который сидел на печи и стучал о чело лапотками:

— Чего ж твоя баба дров не несет? Мне, поди, холодно.

— Домовым завсегда тепло!

— А ты послухай, как дует!

А и впрямь дуло от окна. Кирилл отодвинулся к стене, и больше ничего не снилось.

Утром Тимоша рассказывал, как он уходил из Коломны; спасло его, что в Коломну много людей из Рязани сбежалось. В многолюдии потерялся.

— А тут найдут. Одним махом накроют!

— Ну так в лес уходи.

— Да, если б дорогу знать!

Кирилл всмотрелся в Тимошу. Видать, не притворяется. Страх совсем сбил человека с толку.

— Я б сказал, да надежен ли?

— Я тя предавал, что ль? Меня Гриша об тебе пытал, а я к тебе побег; уходи, говорю! Так?

— Тогда я дорогу тебе открою. Только не сбейся, смотри. В эту пору собьешься — сгинешь.

И в тот же день Тимоша повел ленивого и сонного Топтыгу по дороге на Перевитск, в шалаш к Лешему.

Так наступила зима.