Студопедия

Главная страница Случайная страница

КАТЕГОРИИ:

АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника






Сентябрь






 

Ровно через три месяца после того дня в церкви я зашла в супермаркет за едой для друга, который восстанавливался после операции, а заодно и для себя. Когда я стояла возле полок с салатами и горячим питанием, я заметила наблюдавшего за мной человека. Это был белый мужчина средних лет в фланелевой рубашке, грязных джинсах и сапогах, покрытых грязью. Его глаз почти не было видно из-за надвинутой на лоб шапки. Он выглядел так, будто работал на стройке. Возможно, я бы не заметила его, если бы он не стоял на одном месте, переминаясь с ноги на ногу и изучая полку с горячей едой.

Мы посмотрели друг другу в глаза, я смущенно улыбнулась и отвернулась. Он вдруг вытащил из кармана телефон и начал говорить. Как человек, который использует телефон в качестве защиты в неловких ситуациях, я поняла, что на другом конце провода никого нет. Мои подозрения подтвердились, когда парень сунул телефон в карман на полуслове, как только я подошла к другой стороне полки с горячей едой.

Я взяла контейнер с супом из чечевицы для своего друга. Когда я подошла к полке с салатами, я взглянула на парня – тот казался странным. Каждый раз, когда я пыталась поймать его взгляд, он отворачивался, когда же я замечала, что он смотрит на меня, сама отводила глаза.

Я уже убирала еду в сумку, когда краешком глаза заметила какую-то суету. Парень подбежал к стойке с горячими блюдами, обеими ладонями зачерпнул жаркое, соус, жареные овощи и побежал к двери. Кроме меня, это видела еще одна женщина, которая стояла неподалеку: одной рукой она держала корзину, а другой закрывала рот от удивления, так была изумлена.

Подбежал сотрудник и спросил, что случилось. Я объяснила, он покачал головой, быстро схватил большой металлический поддон, на котором оставалось жаркое, и поспешил обратно на кухню. Я наблюдала, не в силах сдвинуться с места.

Что, черт возьми, случилось? Парень нашел безопасное место, где можно поесть, или ел на ходу? Я улыбнулась ему. Почему я отворачивалась, когда он смотрел на меня? Может быть, он пытался что-то сказать мне. Я могла бы купить ему настоящий обед. В контейнере. С вилкой. Обожгла ли еда ему руки? Никто не должен так вести себя с едой.

Тогда я начала задаваться вопросом: что, если мой дискомфорт в меньшей степени связан с тем, что я мало помогаю, и в большей – с моими привилегиями? Может быть, я избегаю смотреть людям в глаза, потому что плохо знакома со своими привилегиями? Я сейчас больше зарабатываю. Мой автомобиль каждый день на ходу. Мы больше не экономим электричество. Я не беру дополнительные смены барменом, чтобы заплатить за жилье. Никто не смотрит на меня в супермаркете и не задается вопросом, что я тут делаю.

В свое время мне выпала большая честь преподавать на курсах по вопросам расы, класса и пола при Университете Хьюстона, в одном из самых этнически и расово неоднородных научно-исследовательских институтов в США. Я довольно много узнала о привилегиях и поэтому понимаю, что самый опасный момент наступает, когда мы предполагаем, что узнали все, что нужно знать. Вот именно в этот момент мы перестаем обращать внимание на несправедливость. Привилегия – это когда мы не обращаем внимания на несправедливость по отношению к другим, потому что нас самих не коснулись преследования, увольнения или низкая оплата труда. Может быть, мне надо подумать о привилегиях; поразмыслить о своем выборе и признать, что, выбирая, что мне видеть, а что нет, я использую одну из самых пагубных функций привилегии.

Чтобы признать привилегии и принимать меры по отношению к несправедливости, нужно сохранять постоянную бдительность. Но привилегия была не единственной проблемой на моем пути. Раскрытие продолжалось.

 

Январь

 

Несколько месяцев спустя холодным январским днем раздался один из тех звонков, которые не просто замедляют время, но и без предупреждения все меняют. Это была моя сестра Эшли: «Что-то не так с мамой! Она упала в обморок прямо на улице. С ней что-то не так!»

Я отношусь к тем людям, которые хронически и навязчиво репетируют трагедию, полагая, что это гарантирует им подготовленность, когда что-то произойдет, или я думаю, что трагедия никогда не случится просто потому, что я готова к ней. В конце концов, я пожертвовала радостью в момент ее переживания ради попытки предотвратить будущую боль. Теперь я хочу получить меньше боли, меньше страха, меньше паники. Но продавать радость, чтобы уменьшить уязвимость, – это сделка с дьяволом. А дьявол никогда не платит. Таким образом, в момент звонка сестры я не испытала ничего, кроме страха и ужаса. Ничего не может случиться с моей мамой. Я не переживу этого.

Через полчаса после звонка мы со Стивом и Эшли уже находились в отделении «Скорой помощи». Мы ютились вместе в ожидании кого-то, кто скажет, что происходит с мамой там, за дверями. Я не сомневалась, что происходит что-то серьезное. За этими дверями было много суеты, плюс все было написано на лице Стива. Хорошая новость в таких случаях заключается в том, что Стив – врач и он может объяснить, что происходит. Но плохая новость в том, что я смотрю в его глаза уже двадцать пять лет и знаю, когда он боится или обеспокоен.

Никто не должен выйти из тех дверей с таким взглядом. Я не позволю никому выйти из этих дверей с таким взглядом. Я отказываюсь. Я не могу этого допустить.

Наконец вышла медсестра, что-то сказала Стиву о сердечном катетере для мамы. Стив объяснял нам, как работает сердечный катетер. Сердце моей мамы почти остановилось. Электронная система, которая управляет ее сердцебиением, отключилась, и была зафиксирована очень низкая частота сердечных сокращений, в результате маму перевели в реанимацию кардиологического отделения.

Я вообще ничего не понимала. Моя мама была здорова. Она была молода и активна, она работала полный рабочий день и жила на черных бобах и шпинате.

Врач объяснил, что операция запланирована на следующее утро и через несколько часов мы сможем увидеть маму. Мы остались в больнице и ждали. Моя другая сестра, Барретт (близнец Эшли), приехала из Амарилло, а брат был на телефоне в Сан-Франциско.

Медленно и незаметно мое физическое состояние улучшилось. Я не знаю, была ли это реакция на мою собственную боль или на страдания младших сестер, но я стиснула зубы и приняла решительный вид. Слезы прекратились, плечи выпрямились. Я решительно обняла сестер. Я стала их защитницей – как в тот день, когда собрала всех в своей комнате во время развода родителей. Такой же защитницей я оказывалась, когда трудности случались у моих сестер или брата. Это моя роль. Сородительница. Пока я играю эту роль, я решительна и тверда. Я – защитница. И к сожалению, беру на себя слишком много.

В книге The Dance of Connection («Танец связи») Харриет Лернер объясняет, что у каждого человека свои способы управления тревожностью, некоторые берут на себя слишком много, в то время как другие стараются уйти от ответственности. Люди первого типа, как правило, быстро реагируют советами, помощью, решением и вникают в чужие дела, не думая о себе. Люди второго типа, как правило, стараются уйти от ответственности в условиях стресса: они приглашают других взять эту ношу на себя и часто сами оказываются в центре внимания. Люди первого типа кажутся довольно жесткими, второго типа – безответственными или хрупкими. Люди быстро привыкают к поведенческим моделям и действуют согласно тем ролям, которые привычно играют в своих семьях. Обычно старшие дети в семье склонны брать на себя больше… Конечно, это мой случай.

Когда нам наконец позволили увидеть маму, мои сестры пытались держаться, но все было написано на их лицах. Я же, наоборот, была смелой и решительной. «Что тебе нужно привезти из дома? – спросила я. – Что сделать? Кому нужно позвонить? Что нужно сделать дома?» В этом плане мы говорим с мамой на одном языке и поэтому быстро составили длинный список дел. Когда пришел врач и хотел пожать руку отчиму, я перехватила его руку, представилась и начала выуживать из него информацию. Отчим отступил и позволил мне вести шоу.

После этого мы перегруппировались на первом этаже больницы. Холл больницы в Хьюстоне прекрасен – много места, удобные столы, вазы с цветами, скульптуры, даже рояль. Это замечательно, но немного странно. Каждый раз, когда я прохожу через этот холл, он мне напоминает фойе отеля с одним но: инвалидные коляски и пациенты в халатах.

Стоя рядом с роялем, я вытащила мамин список и начала делегировать полномочия.

– Эшли, можешь съездить к маме домой и взять все ее лекарства? Положи их в сумку вместе с витаминами. Барретт, позвони, пожалуйста, Джейсону и расскажи, как дела у мамы. Еще нам нужно привезти ей хлопковые пижамы.

Я записывала инициалы моих сестер рядом с каждым пунктом и начала нервничать по поводу сокращающегося числа пунктов. Мама хотела, чтобы я привезла ей кое-что из магазина, но этого было недостаточно, чтобы занять меня.

– Знаете что? Я сама съезжу за мамиными лекарствами. Я знаю, где она их держит. И, Барретт, я сама позвоню Джейсону. Он переживает, и разговор будет трудным, потому что он далеко. А еще я знаю, где взять пижамы для мамы.

Я изучала список и кивала головой, гордясь своим решением взять на себя все хлопоты. Да. Так намного лучше. Будет лучше, если я сама все это сделаю. Буквально за один миг я изменила инициалы напротив пункта в списке. Мои сестры отступили и перешептывались друг с другом, когда же я наконец взглянула на них, они держались за руки и смотрели прямо на меня.

– Что? В чем дело? Что? – спросила я нетерпеливо.

Эшли сказала:

– Ты берешь на себя слишком много.

Барретт подхватила:

– Мы можем помочь. Мы знаем, что делать.

Я вдруг обмякла, уронила список на пол, упала в кресло и начала всхлипывать. Люди обычно плачут в залах ожидания наверху, но не в холле. Я понимала, что устроила сцену, но остановиться не могла. Мои сестры пробили мою броню. Как будто сорок лет действий вместо чувств догнали меня. Эшли и Барретт тоже плакали, но они поддержали меня и сказали, что все будет хорошо, что они позаботятся друг о друге и о маме. Мой отчим Дэвид, который наблюдал все это на протяжении часа (и последних двадцати лет), поцеловал каждую из нас в лоб, принял мои извинения за то, что я так грубо повела себя в палате, и удалился со списком.

Надо сказать, что тут проявлялась и личная история подъема моей мамы. Ее выбор и работа, которую она проделала над собственной жизнью, не только спровоцировали мое любопытство, они также преобразовали жизнь моих сестер и брата. Мама пачками покупает важные книги, вроде «Танца связи» Харриет Лернер, и раздает нам. В этом нет нежности, но это эффективно. Мы с сестрами оказались способными во многом разобраться, потому что мама сделала так, чтобы мы были знакомы с идеями и информацией, которая была недоступна ей самой в молодости.

Разглядывая реакции на сложные ситуации сквозь призму уязвимости, легко понять, что оба типа поведения – это форма защиты от страха и неуверенности.

 

Много на себя брать: я не буду чувствовать, я буду делать; мне не нужна помощь, я сама помогу.

Уходить от ответственности: я не буду ничего делать, я расстроена; я не буду помогать, мне самой нужна помощь.

 

Мамина операция на следующее утро прошла успешно, и к вечеру мы уже сидели с ней в больничной палате. Кто-то принес брошюру о ее новом кардиостимуляторе. На обложке брошюры была изображена седая пара в светлых свитерах на велосипедах. Мы с сестрами шутили по поводу ее новой жизни на велосипеде и в свитере. Мы все смеялись, пока не заплакали. Потом нас попросили уйти и вернуться через час, поэтому мы решили провести это время за обедом в небольшом мексиканском ресторанчике быстрого питания.

На улице уже стемнело, и, хотя Техасский медицинский центр Хьюстонского комплекса, где расположена больница, – крупнейший в своем роде, на улице вечером довольно мало прохожих. В ресторане мы с Эшли были у кассы, когда услышали, что Барретт говорит повышенным тоном. Я обернулась и увидела человека, завернутого в одеяло, которого выталкивал на улицу служащий ресторана. Он нечаянно задел локтем Барретт, и она закричала: «Что вы делаете?» Все это заняло меньше минуты и расстроило всех нас, особенно Барретт. Мы пытались есть, но кусок не лез в горло из-за всех эмоций, скопившихся за день, и этого маленького инцидента. Мы ушли из ресторана и вернулись в больницу.

Когда мы перешли улицу и подошли к больнице, то снова увидели этого мужчину в одеяле. Это был афроамериканец лет двадцати-тридцати. Лицо и волосы у него были в пыли. Очевидно, ему многое пришлось пережить. Проработав несколько лет в сфере домашнего насилия, я узнала этот взгляд. Удары по лицу на протяжении продолжительного периода времени меняют саму структуру костей.

Я попыталась подойти к нему, чтобы спросить, можем ли мы купить ему ужин или как-то помочь. На мгновение наши глаза встретились, и он поспешил прочь. Я увидела в его глазах такую боль, что мне стало не по себе. Его глаза, казалось, говорили: «Это не должно было случиться. Это не должно быть моей жизнью». Я снова начала плакать, спрашивая сестер: «Как такое может произойти с человеком, как? Как до этого дошло?»

Мы устали и физически, и психически. Вернувшись в больницу, мы провели еще с полчаса с мамой, пока нас не попросили покинуть помещение на ночь.

На следующее утро я приехала в больницу рано утром. Когда автоматические стеклянные двери открылись, я улыбнулась, потому что величественный вестибюль заполняла музыка. И не просто какая-то музыка. Кто-то играл на рояле отрывок из мюзикла «Кошки» Эндрю Вэббера. Когда я проходила мимо, то увидела пианиста. Я не могла поверить своим глазам. Это был тот же бездомный человек, которого мы встретили накануне вечером. Его одеяло лежало на стуле, на котором он сидел, руки быстро двигались по клавишам. Я подошла к женщине за стойкой регистратуры и сказала:

– Я видела этого человека прошлым вечером. Я думала, он бездомный.

Она ответила:

– Да. Он знает только пару песен. Он играет их снова и снова, пока охранники не выгонят его.

– Но я не понимаю. Где он живет? Кто он? – спросила я.

Регистраторша продолжала работать с картами:

– Не знаю. Он приходит сюда уже примерно год.

Музыка прекратилась. Охранники велели мужчине собрать свои вещи и вывели его наружу. Я все еще была в шоке, когда добралась до маминой палаты. Мама сидела и ела. К ней вернулся прежний цвет лица, и она была настроена поболтать.

– Ты выглядишь так, будто только что увидела призрак, – сказала она.

– Хуже, – ответила я. – Я вижу реальных людей и знаю, что они пытаются научить меня чему-то, но я не знаю чему.

Я рассказал ей историю о мусоре в церкви, о парне в супермаркете и о пианисте. Она отложила вилку, откинулась на подушку и сказала:

– Я расскажу тебе одну историю про бабушку.

Я уютно устроилась у нее в ногах на кровати и слушала.

Когда моя мама училась в начальной школе, она с родителями жила в половине квартала от железной дороги в Сан-Антонио. В конце улицы был виадук – маленький арочный кирпичный мост, по которому проезжал поезд. С обеих сторон путепровода был холм, покрытый кустарниками и растениями, то есть это было идеальное место для бродяг, спрыгивающих с подножек вагонов.

Моя бабушка хранила под раковиной пять металлических тарелок, пять металлических стаканов и пять вилок. Она всегда готовила еды больше, чем могла съесть семья, и, по словам мамы, бродяги постоянно приходили к ней за ужином. Они садились на крыльце или на веранде, и бабушка накрывала им ужин в специально приготовленной для них посуде. После трапезы бабушка кипятила посуду и складывала ее обратно под раковину до прибытия следующей группы.

Когда я спросила маму, почему бабушка доверяла им и почему они доверяли ей, та сказала:

– Мы были помечены.

Бродяги использовали систему маркировки на бордюрах в районе, чтобы указать, у кого безопасно, а у кого – нет, кто может их накормить, а кто – нет. Позже я узнала, что, возможно, так и возник термин «доверчивый человек».

Мама объяснила, что бабушка доверяла им по двум причинам. Во-первых, у женщины по нашей улице был брат, который вернулся со Второй мировой войны и стал бродягой. Бабушка никогда не думала об этих людях как о «других», потому что она знала бродяг лично и, что еще более важно, сама считала себя «другой». Она пережила бедность, домашнее насилие, развод и свой собственный алкоголизм (она бросила пить, когда я родилась). Она никого не осуждала.

Во-вторых, у бабушки не было никаких проблем с нуждой. «Она не боялась нуждающихся людей потому, что не боялась собственной нужды, – так мне объяснила мама. – Она с легкостью дарила свою доброту другим, потому что сама опиралась на доброту людей».

Нам с мамой не надо было разъяснять смысл этой истории. Мы обе понимали, что именно было у бабушки, чего мы с мамой были напрочь лишены: способность принимать. Мы с мамой не очень-то умеем просить или получать помощь. Мы – дарители. Бабушка любила получать. Она радовалась, когда друзья приносили свежеиспеченные пироги или когда я предлагала сходить с ней в кино. Она не стеснялась просить о помощи, когда ей это было нужно. И конечно, надо сказать, что в конце жизни, когда она страдала болезнью Альцгеймера, именно доброта других людей продлевала ей жизнь.

Когда я вернулась домой в тот вечер, Стив с детьми были на футбольном матче. Я сидела на диване в темноте и думала о бабушке и об одном из самых тяжелых переживаний в своей жизни. Смерть сына Ронни усугубила психическое и эмоциональное состояние бабушки. Однажды одна из ее соседок позвонила маме и сказала, что ее беспокоит состояние бабушки, которая ходит по улице в длинном пальто на голое тело и в ковбойских сапогах, стучится в двери и спрашивает соседей, слышали ли они что-нибудь о смерти Ронни.

Оставлять ее одну было опасно. Мы боялись, что она может уйти и заблудиться, оставить зажженную сигарету в пепельнице или не выключить газовую плиту. Моя мама, которая жила в Хьюстоне, старалась найти подходящее учреждение. Я жила в то время в Сан-Антонио и пыталась максимально помогать. Бабушка иногда оставалась у меня на квартире, но каждый раз, когда мы забирали ее из родного дома, она была дезориентирована и тревожна. Еще до того, как мы со Стивом поженились, он сидел с ней несколько вечеров, чтобы я могла пойти на работу.

Однажды перед тем, как она переехала в пансионат в Хьюстоне, я заметила, что она перестала мыться. Бабушка была грязной. Я набрала ей ванну и достала чистое полотенце, а она просто стояла и улыбалась мне.

– Помойся, ба. Я побуду здесь, а потом приготовлю нам ужин.

Она только улыбнулась и подняла руки вверх. Она хотела, чтобы я ее раздела. Я сняла рубашку, поцеловала ее в лоб и вышла из ванной, надеясь, что она сама все сделает. Мне было двадцать девять лет, и я была в ужасе.

Я не уверена, что могу сделать это. Я никогда не видела ее без одежды. Я не знаю, как мыть кого-то. Черт, соберись, Брене. Это твоя бабушка. Она купала тебя тысячу раз!

Поэтому я вернулась к бабушке, раздела и усадила ее на стул в ванне. Она улыбнулась и расслабилась, пока я намыливала ее и смывала пену. Когда она откинулась назад и закрыла глаза, я просто держала ее за руку. Конечно, болезнь сделала ее беспомощной и даже похожей на ребенка, но не больной ум помог ей избавиться от стыда, а ее огромное доброе сердце. Она знала правду: мы не должны делать все в одиночку. Этого никогда не предполагалось.

Как только я вспомнила тот момент в ванной, я точно поняла, почему я отворачиваюсь. Я настолько боюсь своей собственной нужды, что не могу смотреть в глаза нуждающимся.

 


Поделиться с друзьями:

mylektsii.su - Мои Лекции - 2015-2024 год. (0.013 сек.)Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав Пожаловаться на материал