Добро пожаловать в родильное отделение для нищих

Первый ребенок в семье рождается не каждый день, так что когда в больнице Святой Марии, что в Вест-Палм-Бич, нам предложили доплатить за родильную палату более высокого класса, мы согласились. Эти палаты были похожи на гостиничные номера люкс – просторные, светлые, обставленные прекрасной мебелью, имитирующей натуральное дерево, с красивыми обоями с цветным рисунком, занавесками, джакузи и специальным удобным диваном для будущих пап, который легко раскладывался. Вместо стандартного больничного меню пациенткам здесь предлагали широкий выбор деликатесов. Можно было даже заказать бутылку шампанского, хотя эта привилегия относилась только к отцам, ибо кормящим матерям разрешалось сделать лишь один символический глоток в честь новорожденного.

– Ого, мы будто в отпуске! – отметил я, пружиня на «отцовском» диване. Мы заехали осмотреть палату за несколько недель до предположительной даты родов.

Палаты предназначались для преуспевающих бизнесменов и приносили больнице немалые прибыли: парочки, которые были в состоянии заплатить больше стандартной страховой выплаты по ведению родов, были рады занять здесь место. Излишество, согласились мы, но почему бы и нет?

Однако, когда в назначенный час мы, нагруженные сумками, приехали в больницу, нам сказали, что есть маленькая проблема.

– Проблема? – переспросил я.

– Похоже, сегодня благоприятный день для рожениц, – весело отозвалась медсестра. – Все родильные палаты заняты.

Заняты? Это же самый важный день в нашей жизни! А как же удобный диванчик, романтический ужин для двоих, шампанское и тост?

– Мы ведь забронировали палату несколько недель назад! – возмутился я.

– Мне очень жаль, – ответила женщина с полным отсутствием и проблеска сожаления на лице. – Мы же не можем точно знать, когда у какой пациентки начнутся роды.

Медсестра привела весомый довод, и, похоже, спорить было бессмысленно. Она проводила нас на другой этаж, где находились стандартные больничные палаты. Но когда мы добрались до родильного отделения, медсестра, которая дежурила там, обескуражила нас еще сильнее.

– Вы не поверите, но все до единой палаты заняты, – сказала она. Нет, не может быть. Дженни вроде бы спокойно приняла эту новость, но я вспылил:

– И что вы предлагаете? Рожать на автостоянке? Медсестра, глядя на меня, спокойно улыбалась – видимо, была хорошо знакома с эксцентричными выходками будущих отцов:

– Не волнуйтесь, мы найдем для вас место.

Она сделала несколько телефонных звонков, и, наконец, мы пошли по длинному коридору вниз, пройдя несколько двойных дверей. В итоге мы оказались в родильном отделении, зеркальном подобии того, которое только что покинули: здесь пациентками были явно не консервативные зажиточные члены общества. Мы слышали, как медсестры говорили с роженицами на испанском и видели застывших в нервном ожидании загорелых до черноты мужчин, теребящих соломенные шляпы мозолистыми руками. Округ Палм-Бич – место отдыха неприлично богатых людей, но мало кто знает, что это также и район ферм, расположенных на некогда заболоченных землях. Каждый год тысячи сезонных рабочих, особенно из Мексики и Центральной Америки, приезжают в Южную Флориду для сбора урожая перца, помидор, салата и сельдерея. Зимой все это поставляется на Восточное побережье. Похоже, мы обнаружили, где появлялись на свет дети этих мигрантов. Время от времени мучительный женский крик пронзал тишину, за ним следовали ужасные стоны. Все это напоминало фильм ужасов. Дженни побледнела, как привидение.

Медсестра проводила нас в небольшое помещение, где стояли одна кровать, один стул и куча электроники, и подала Дженни сменную одежду.

– Добро пожаловать в родильное отделение для нищих, – примчавшись через несколько минут, весело пробасил доктор Шерман. – И не смущайтесь тем, что здесь только стены да потолок.

В палатах стояло самое современное оборудование и там работали опытнейшие акушерки больницы. Поскольку бедные женщины часто не имели возможности позаботиться о себе, их роды были самыми трудными.

– Вы попали в хорошие руки, – уверял нас доктор Шерман, пока осматривал Дженни. А потом он исчез так же быстро, как появился.

В самом деле, когда рассвело и у Дженни начались регулярные схватки, мы поняли, что действительно попали в хорошие руки. Медсестры оказались опытными профессионалами. Они излучали уверенность, заботливо относились к роженице, проверяя пульс ребенка и помогая Дженни. Я беспомощно стоял в стороне, стараясь поддержать жену, но из этого мало что выходило. Один раз Дженни прорычала на меня сквозь сжатые зубы: «Если ты еще раз спросишь у меня, как дела, я ВРЕЖУ ТЕБЕ ПО МОРДЕ!» Наверное, я выглядел очень уязвленным, потому что одна из медсестер подошла ко мне, с сочувствием потрепала по плечу и сказала: «Добро пожаловать на роды, папочка. Все приходит с опытом».

Иногда я выходил из комнаты, присоединяясь к другим мужчинам, ожидавшим в холле. Каждый из нас, прижав ухо к двери той палаты, где рожала его жена, слушал ее крики и стоны. Я чувствовал себя немного глупо в своей спортивной рубашке цвета хаки с короткими рукавами и легких туфлях, но вроде бы работники ферм ничего против меня не имели. Вскоре мы уже по-братски улыбались и кивали друг другу. Они не говорили по-английски, а я по-испански, но это не имело значения. Мы переживали эти моменты вместе.

Или почти вместе. В тот день я узнал, что в Америке обезболивающее – роскошь, а не необходимость. Тем, кто мог себе это позволить (или чья страховка покрывала эти расходы, как было в нашем случае), делались инъекции обезболивающих. Примерно через четыре часа после начала родов к Дженни приехал анестезиолог: он ввел инъекционный шприц и прикрепил его к капельнице. Через несколько минут нижняя половина тела Дженни онемела, и она удобно устроилась на кровати. Мексиканкам, лежавшим в соседних палатах, повезло меньше. Им приходилось рожать старым бабкиным способом, так что их дикие крики продолжали звенеть в воздухе.

Шли часы. Дженни тужилась. Я поддерживал ее. Наконец, когда на улице стемнело, я вышел в коридор, держа на руках нечто, похожее на крошечный футбольный мячик, замотанный в кучу пеленок. Я поднял своего новорожденного сына над головой, и мои новые друзья, увидев его, прокричали: «Es el nino!»^[2] Другие папаши тоже широко улыбались и поднимали вверх большие пальцы в знак одобрения, понятный на любом языке. В отличие от наших жарких баталий по поводу клички для собаки, мы легко и почти мгновенно подобрали имя нашему первенцу. Мы назвали его Патриком, по имени первого Грогэна, прибывшего в Соединенные Штаты из ирландского графства Лимерик. К нам зашла медсестра, сообщив, что послеродовая палата наверху освободилась. Казалось, сейчас менять комнату было бессмысленно, но сестра помогла Дженни сесть в кресло-коляску, положила ей на руки нашего сына и быстро увезла обоих. Деликатесы нам, в общем-то, и не понадобились.

В те недели, которые оставались до родов Дженни, мы с ней проводили долгие стратегические совещания по поводу, как лучше всего приучить Марли к присутствию новорожденного, который сразу же отнимет у собаки неоспоримую доселе роль любимца семьи. Не хотелось сильно расстраивать пса. Мы уже наслушались историй про то, что собаки при появлении детей становятся жутко ревнивыми и действуют недопустимым образом: описывают подарки ребенка, переворачивают его кроватку или даже проявляют открытую агрессию, в результате от собаки приходится просто избавляться. Когда мы переоборудовали свободную спальню в детскую, мы предоставили Марли полный доступ к детской кроватке и всем принадлежностям. Он нюхал их, пачкал слюной и лизал до тех пор, пока его любопытство не было удовлетворено. За те 36 часов после родов, что Дженни предстояло оставаться в больнице, я частенько навещал Марли, вооружившись пеленками или другими предметами с запахом ребенка. Однажды я даже притащил ему использованный подгузник, который он обнюхал с таким вниманием, что я испугался: вдруг он всосет содержимое через ноздри и потребуется дорогостоящее медицинское вмешательство.

Когда я, наконец, привез мать и сына домой, Марли уже успел все забыть. Дженни положила малыша Патрика, заснувшего в люльке, на середину нашей кровати и пошла со мной в гараж поздороваться с Марли. Нас ждала шумная встреча. Когда Марли успокоился и перешел от безумного буйства к просто высшей стадии счастья, мы привели его в дом. В наш план входило заниматься своими делами, не указывая ему на ребенка в открытую. Мы просто будем болтаться рядом, позволяя ему самому постепенно обнаружить новоприбывшего.

Марли пошел за Дженни в спальню, засовывая свой нос в ее сумку, пока она распаковывалась. Ясное дело, он понятия не имел, что на нашей кровати находится живое существо. И тут Патрик едва пошевелился и издал тихий звук, напоминающий писк птенца. Уши Марли поднялись, и он замер. Откуда этот звук? Патрик снова пискнул, и Марли приподнял одну лапу, как охотничья собака. Боже мой, он сделал стойку на нашего ребенка, словно перед ним была… добыча. В этот момент я вспомнил перьевую подушку, которую пес порвал с такой жестокостью. Он ведь не мог быть настолько тупым, чтобы принять ребенка за фазана, правда?

И тут он рванулся вперед. Но это не был свирепый бросок с целью «убить врага», он не оскалился и не зарычал. Но и на прыжок – приветствие новому приятелю это тоже не было похоже. Он ударился грудью о матрац с такой силой, что кровать поехала по полу. Патрик проснулся и широко открыл глазки. Марли попятился и снова прыгнул вперед, на этот раз его морда оказалась в считанных сантиметрах от пальчиков ног новорожденного. Дженни бросилась к ребенку, а я метнулся к Марли и обеими руками стал оттаскивать его за ошейник назад. Пес был вне себя, он всеми силами старался добраться до нового создания, которое непонятным образом попало в нашу святая святых. Он поднимался на задние лапы, и мне приходилось тянуть его за ошейник, чувствуя себя одиноким ковбоем из одноименного сериала рядом со своей верной Сильвер. «Ладно, все прошло не так уж плохо», – сказал я.

Дженни взяла Патрика на руки, я зажал Марли коленями и крепко взял его за ошейник обеими руками. Но даже Дженни видела, что Марли не собирался причинять малышу вред. Он все пыхтел со своей дурацкой улыбкой на морде, его глаза сияли, а хвост энергично вилял. Пока я удерживал Марли, Дженни постепенно подходила все ближе, сначала позволяя псу понюхать пальчики ребенка, потом ножки, памперс и попку. Бедному крохе исполнилось всего полтора дня от роду, а он уже подвергся атаке со стороны пасти-пылесоса. Когда Марли добрался до подгузника, казалось, он перешел на другой уровень сознания, впал в какой-то транс, вызванный запахом памперса. Он попал в рай. Собака определенно была в эйфории.

– Марли, одно неверное движение, и я тебя отлуплю, – предупредила Дженни с твердым намерением осуществить задуманное.

Если бы он выказал хоть намек на агрессию по отношению к ребенку, он бы действительно превратился в отбивную. Но ничего подобного не произошло. Скоро мы поняли, что проблема была не в том, как не дать Марли причинить вред нашему очаровательному малышу, а в том, как удержать его подальше от бачка с использованными подгузниками.

Шли дни, недели, месяцы, и вот Марли начал признавать в Патрике своего лучшего друга. Как-то раз я выключал в доме свет перед сном и не мог нигде найти Марли. В конце концов я догадался заглянуть в детскую. Он действительно был там, лежал, растянувшись возле кроватки Патрика: оба посапывали в унисон, как родные братья. Марли, наш горячий дикий жеребец, преображался рядом с Патриком. Казалось, он понимал, что перед ним хрупкий, беззащитный маленький человечек, поэтому, когда они находились вместе, пес двигался осторожно и нежно облизывал его личико и ушки. Когда Патрик начал ползать, Марли спокойно ложился на пол, позволяя малышу взбираться на себя, как на скалу, тянуть за уши, тыкать в глаза и вырывать кусочки шерсти. Ничто из перечисленного его не раздражало – Марли просто застывал, как изваяние. Рядом с Патриком он был нежным великаном, добродушно и покорно приняв роль второй скрипки.

Однако далеко не все одобряли нашу слепую веру в собаку. Люди видели в Марли дикого, непредсказуемого и мощного зверя – а вес его приближался уже к пятидесяти килограммам – и считали, что мы опрометчиво полагаемся на него, оставляя рядом с беззащитным ребенком. Моя мама твердо занимала эту позицию и не стесняясь говорила об этом нам. Ей было больно смотреть, как Марли облизывает ее внука. «Да ты хоть представляешь, где побывал этот язык?!» – вопрошала она риторически. Хмурясь, она предупреждала, чтобы мы никогда не оставляли собаку и ребенка в одной комнате наедине. Древний охотничий инстинкт может внезапно пробудиться. Если бы решение принимала она, то Марли и Патрика навсегда разделила бы бетонная стена.

Однажды, когда мама приехала из Мичигана навестить нас, я услышал из гостиной пронзительный крик. «Джон, сюда! – кричала она. – Собака кусает ребенка!» Полураздетый, я вылетел из спальни, но, прибежав в гостиную, увидел, что Патрик всего лишь весело качается на качельках. Марли лежал под ним. Пес действительно лязгал зубами на малыша, но все было совсем не так, как представила себе моя мама-паникерша. Марли помещался аккурат по траектории полета Патрика и, уткнувшись носом в его подгузник, просто качал ребенка, подталкивая его под попку. Патрик визжал от удовольствия. «О, мам, все в порядке, – сказал я. – Просто Марли очень нравится запах памперсов».

У нас с Дженни началась рутина. Ночью жена вставала каждые несколько часов, чтобы покормить и убаюкать Патрика, а в шесть утра его кормлением занимался я, чтобы она могла выспаться. Полусонный, я вынимал сына из кроватки, менял подгузник и готовил молочную смесь в бутылочке. За этим следовал непосредственно процесс кормления: я сидел на веранде, прижимая к себе его крошечное, теплое тельце, а он в это время сосал бутылочку. Бывало, я склонял свою голову к его макушке и подремывал, пока он с аппетитом чмокал. Иногда я слушал радио и наблюдал, как утреннее небо превращается из розово-фиолетового в голубое. Когда Патрик наедался и отрыгивал, я одевался сам и одевал его, свистом подзывал Марли, и мы шли на утреннюю прогулку к океану. Мы купили легкую детскую коляску с тремя большими велосипедными колесами, которые позволяли нам проезжать где угодно, даже по песку и через бордюры. Наша троица представляла собой презабавное зрелище каждое утро! Марли бежал впереди коляски, словно шел в собачьей упряжке, я был в тылу, сдерживая активную собаку, а Патрик посредине радостно поднимал ручки вверх, будто полицейский, регулирующий уличное движение. К нашему возвращению Дженни уже просыпалась и ставила кофе. Мы сажали Патрика на высокий детский стульчик и насыпали ему на подносик немного сухого завтрака в виде колечек. Стоило нам отвернуться, как Марли клал голову боком на этот поднос и языком, как лопатой, зачерпывал еду. Ворует еду у ребенка, думали мы, как низко он падет в дальнейшем? Однако Патрика, казалось, необыкновенно забавляла вся эта картина, и вскоре он научился кидать колечки вниз и смотреть, как Марли ползает по полу и съедает их. А если он ронял колечки себе на коленки, Марли совал голову под столик и пихал его в живот, пытаясь найти упавшее колечко и вызывая у ребенка взрывы смеха.

Мы поняли, что отцовство и материнство нам удаются. Мы вошли в роль родителей, наслаждались простыми семейными радостями и улыбались огорчениям, понимая, что даже неудачные дни вскоре превратятся в драгоценные воспоминания. У нас было все, чего мы только могли пожелать. Наш бесценный малыш. Наша собака-тупица. Маленький домик на побережье. И главное – все мы любим друг друга. В ноябре моя газета повысила меня до ведущего рубрики, желанной должности, благодаря которой мне три раза в неделю выделяли место на передних полосах, где я мог рассуждать на любые темы. Жизнь была прекрасна. Когда Патрику исполнилось девять месяцев, Дженни вслух поинтересовалась, когда мы начнем думать о втором ребенке.

– Господи, даже не знаю, – ответил я.

Мы всегда знали, что хотим иметь больше одного малыша, но я совершенно не задумывался о временных границах. Повторять еще раз все, через что мы прошли, казалось настоящим безумием.

– Предлагаю снова отказаться от противозачаточных, а там посмотрим.

– Ага, – кивнула Дженни с пониманием. – Старый добрый способ планирования семьи «будь что будет».

– Эй, не отвергай его, – сказал я. – Он же сработал!

Так мы и поступили. Мы посчитали, что если Дженни забеременеет не раньше следующего года, то все должно пройти нормально. Когда Дженни произвела вычисления, она сказала:

– Предположим, у нас будет полгода, чтобы зачать ребенка, плюс еще девять месяцев, чтобы выносить. Тогда разница в возрасте детей составит ровно два года.

Такая перспектива мне понравилась. Два года – это долгий путь. Два года казались почти вечностью. Два года были чем-то почти нереальным. Теперь, когда я уже показал, что способен исполнить мужскую обязанность по оплодотворению, давление было снято. Никаких забот, никаких стрессов. Будь что будет.

Через неделю Дженни залетела.