Меня назовут убийцей. То, о чем я сейчас расскажу, произошло вроде бы сегодня, а вроде бы и давно

То, о чем я сейчас расскажу, произошло вроде бы сегодня, а вроде бы и давно. Был вечер, темнело, падал редкий снежок. Я шел по улице, где живет Эниште-эфенди.

– В отличие от прежних вечеров, я пришел сюда полный решимости и точно зная, чего хочу. Прежде я бродил здесь, думая о посторонних вещах, например о книгах из Герата, дошедших до нас со времен Тимура, на обложках которых было изображено солнце, но не бывало звезд, или о том, как сказал матери, что заработал за книгу семьсот акча. На сей раз все было не так: у меня была конкретная цель.

Я потянулся к массивной калитке, собираясь постучать, и вдруг она сама открылась, я подумал, что это хороший, знак. Я впервые пришел сюда так рано – обычно приходил ночью, приносил рисунки к Книге Эниште-эфенди. Во дворе никого не было.

Поднявшись в дом, я вошел в комнату, где, по моим представлениям, спала Шекюре с детьми: постели, сундук, шкаф. В комнате ощущался легкий запах миндаля.

– Хайрие, – раздался голос Эниште-эфенди, – Шекюре, кто там из вас?

Я мгновенно вышел, пересек прихожую, вошел в комнату в голубых тонах, где мы работали для книги Эниште-эфенди, и сказал:

– Это я, Эниште-эфенди.

– Кто ты?

Я вдруг понял, что прозвища, которыми нас наградил в детстве мастер Осман, были поводом для насмешек над нами Эниште-эфенди, и отчетливо произнес свое полное имя, сказал, откуда я родом и имя отца – так увековечил бы себя знающий себе цену каллиграф на последней странице переписанной им книги; в конце я обозначил свое прозвище и добавил: «ваш скромный грешный раб».

– Вот как? – удивился Эниште-эфенди и повторил: – Вот как! Пришел, значит? Добро пожаловать, сынок, говори, что тебе нужно?

Я молчал.

– Ты боишься, сынок? – ласково спросил Эниште-эфенди. – Из-за рисунков?

В комнате было так темно, что я не видел его лица, но мне показалось, что он улыбается.

– Наша книга давно перестала быть тайной, – сказал я. – Может, это и не важно. Но о ней говорят повсюду. Говорят, что мы предали нашу религию, что мы готовим не ту книгу, что заказал и ждет падишах, а совсем другую ради своего развлечения, и книга эта греховна: там и насмешка над падишахом, и неверие, и безбожие, и подражание мастерам-гяурам. Говорят даже, что в нашей книге сатана изображен привлекательным созданием. Ходят слухи, что мы смотрим на мир глазами грязной уличной собаки, издеваемся над верующими, идущими в мечеть, и оскорбляем ислам, так как мечеть на наших рисунках – одной величины с пчелой, и это якобы потому, что она стоит на заднем плане. Мысли об этом не дают мне уснуть.

– Когда мы рисовали, – сказал Эниште-эфенди, – разве мы думали о чём-нибудь подобном?

– Да защитит нас Аллах! – воскликнул я, изображая негодование. – Не знаю, где они слышали, но говорят еще, что есть последний рисунок, так там безбожие и оскорбление предстают уже совершенно откровенно.

– Ты же видел последний рисунок.

– По вашей просьбе я рисовал крупные листья в углах рисунка, но целиком его не видел. Если бы я видел его весь, я бы не поверил гнусной клевете и совесть моя была бы чиста.

– В чем ты чувствуешь себя виноватым? – спросил он. – Что тебя мучает?

– Когда нападкам подвергается книга, над которой человек старательно работал многие месяцы и считает ее священной, он испытывает адские муки. Я должен увидеть весь последний рисунок.

– Для этого ты и пришел?

– Конечно! Вы же знаете слова Пророка о том, что в Судный день Аллах особенно сурово накажет художников. Покойный Зариф-эфенди испугался последнего рисунка. Он говорил, что это сатана сбил нас с пути, заставил изображать перспективу, следовать методам европейских мастеров. Он считал, что не только перспектива, то есть видение мира не глазами Аллаха, а глазами уличной собаки, но и смешение наших приемов с приемами европейских мастеров лишает нас чистоты и ставит в положение рабов, и это тоже проделки сатаны.

– Художник, – возразил Эниште-эфенди уверенно, – рисует, повинуясь своей совести, в соответствии с правилами, в которые он верит, и ничего не боится. Ему нет дела до того, что скажут его враги, ученики или завистники. Вот я, например, не боюсь никого. Потому что не боюсь смерти.

– Давайте докажем, что мы не боимся, – предложил я смело. – Покажем всем последний рисунок.

– А не будет ли это означать, что мы всерьез принимаем их клевету? Мы ведь не сделали ничего, чего стоило бы бояться. Почему тебе так страшно?

– Я знаю, почему был убит несчастный Зариф-эфенди, – взволнованно произнеся. – Он оклеветал вас, вашу книгу и собирался натравить на нас людей Нусрета Ходжи из Эрзурума. Он считал, что мы делаем дьявольское дело, и говорил об этом повсюду, он подстрекал против вас других художников, работающих над вашей книгой. Я не знаю, почему он так поступал. То ли от зависти, то ли сатана нашептал. О том, что Зариф-эфенди был полон решимости уничтожить нас, слышали и другие художники, работающие над вашей книгой. Можете представить себе, как все, в том числе и я, перепугались и засомневались. Видимо, кто-то из художников не выдержал, убил негодяя и бросил в колодец.

– Негодяя?

– У Зарифа-эфенди был ужасный характер, он оказался гнусным предателем, – заорал я, будто сам Зариф стоял передо мной. Воцарилось молчание.

– Давайте продолжим работу над вашей книгой, – сказал наконец я. – Пусть все будет по-прежнему.

– Но среди художников есть убийца. Поэтому я буду работать только с Кара.

«Он что, хочет, чтобы я и его убил?»

Я встал с места, прошел за спиной Эниште-эфенди мимо стоящих на рабочей доске знакомых стеклянных, керамических, хрустальных чернильниц и взял в руку новую большую чернильницу из бронзы. Иногда во сне мы видим себя со стороны и испытываем ужас. Нечто подобное испытал я, когда, сжимая в руке эту массивную чернильницу с узким горлышком, сказал:

– Такие чернильницы я видел, когда был десятилетним учеником.

– Это монгольская чернильница, ей триста лет, – сказал Эниште-эфенди. – Кара привез из Тебриза. Специально для красных чернил.

Сатана подбивал меня опустить чернильницу на старческую голову. Но я удержался. И признался неожиданно для себя:

– Это я убил Зарифа-эфенди.

Вы ведь понимаете, почему я сказал это? Я надеялся, что Эниште-эфенди меня поймет и простит. Испугается и поможет мне.