РЫБА ДХАРМА 1 страница

" Долг? Кто сказал, что дхарма - это долг? Никто никому ничего не должен..."

Мастер Зы Фэн Чу

Медленно и весьма неохотно я открывал глаза. Так не хотелось расставаться с темнотой... В ней не было ничего, но это меня почему-то не смущало, поскольку там существовало что-то " другое", заменявшее собою весь мир... Уют, теплота? Нет... Полнота? Пожалуй... Полнота абсолютной пустоты. Ну да - совсем пусто... Там даже не нужно было ничего хотеть... Там просто нечего было хотеть.

Но что-то все же заставило меня открыть глаза, и серый пятнистый мир навязчиво вполз в мое восприятие, разрушив пустоту рисунком трещин на желтоватом потолке зала, наглым жужжанием люминесцентных ламп и чьим-то напряженным свистящим шепотом:

О, глядите, глаза открыл. Живой...

Я ощутил, как тяжело растеклось мое тело по холодным доскам крашеного пола, и насколько невыносимо противно возвращаться в этот сон, который тянется изо дня в день вот уже столько долгих лет, и в котором так много всего, что порою не знаешь, куда деться от возможностей и бесконечных вариантов, потому что выбрать дано всегда только один. Один-единственный... Выбор неизменно оказывается верным, ибо так устроена эта реальность, где каждую секунду мы вновь и вновь придумываем самих себя... Но до чего же отвратителен иногда бывает результат... В особенности, когда хочешь сделать как лучше... Или так, чтобы все всех устраивало... Ну, или чтобы в грязь лицом не ударить...

Бред какой-то...

Повсюду вокруг меня были ноги, я заметил, что вверху они заканчивались туловищами, на которых виднелись головы с надетыми на них масками озабоченных физиономий. Странная перспектива... и почему так болит бок? Нужно сделать вдох. А-а-а! Вот черт, это же надо!.. Если не дышать вовсе, то недолго и концы отдать... Но если дышать - так больно, то, может быть, действительно, лучше не дышать? Однако отчего же так больно дышать? Там где-то должна быть печень... Справа внизу... Боже, какая огромная... И ветер... Откуда ветер? Он входит сбоку - сквозь живот - и выходит где-то сзади... Я пощупал у себя под ребрами. Никакой дырки там не было. Ветер врывался в тело прямо сквозь кожу. Да и был он не воздушным, а каким-то электрическим.

— Сядь! - услышал я голос Альберта Филимоновича, и автоматически повиновался.

Перед глазами поплыли радужные круги, и я вспомнил, что произошло.

В какое-то мгновение спарринга я сделал что-то не совсем корректное и тут же увидел, как Альберт Филимонович медленно взлетел и, пролетая мимо меня куда-то вправо, едва ощутимо коснулся пяткой моего тела на уровне печени. При этом мне показалось, что я прострелен навылет как минимум из гранатомета. Почти одновременный удар-вертушка второй ногой по скуле отправил меня в спасительную благостно пустую темноту, из которой я теперь выкарабкался, и вот сижу, и, щурясь от безжалостного трескучего света, тупо гляжу на физиономию Василия, который наклонился, и щупает мою щеку, и свистит, и бормочет удивленно:

Вот это да!.. Как же он теперь домой-то заявится с этаким фингалом?

Фингал - ерунда... - проговорил голос Альберта Филимоновича. - Вот печень он крепко подставил. Ну, ничего, сейчас залатаем... А ну-ка, Вась, подвинься... Вставай!

С трудом я поднялся на ноги. Ужасно болело под ребрами, дышать я почти совсем не мог, дрожали колени, и голова была до отказа забита кофейной ватой. Я не мог понять, почему вата - кофейная, но никакое другое определение с ее качеством не ассоциировалось.

Альберт Филимонович встал рядом, держа правую руку ладонью напротив моей печени, а левую - позади меня, там, где сквозной поток электрического ветра вырывался из тела. Через пару минут ветер стих, боль куда-то улетучилась, и я смог глубоко вдохнуть. В голове прояснилось, стены зала из серых снова сделались пролетарско-голубыми. Ужасающей дыры в моем теле больше не было...

Альберт Филимонович взял меня за подбородок и принялся изучать нечто, бывшее на моем лице и ощущавшееся мною как тупая давящая боль.

— Н-да, - сказал он. - Ну что ж, хорошо...

— Чего хорошего? - спросил откуда-то из-за моей спины Васькин голос. - Мать в обморок упадет, если его такого увидит...

— Еще не привыкла? - поинтересовался Альберт Филимонович.

— Так ведь разве привыкнешь?.. Мать все-таки... И потом, таких крутых бланшей у нас еще не было... Чтобы за один раз - и на пол-фэйса... Ну, вы даете!..

Альберт Филимонович ничего не сказал. Пальцами правой руки он пошевелил перед моим лицом - так, словно стягивал что-то в точку. Это движение отозвалось во мне дикой подкожной болью, от которой я едва не взвыл. Нестерпимое жжение собралось в крохотной области на самом выступающем месте скулы. Альберт Филимонович коснулся ее кончиком указательного пальца и боль выплеснулась наружу, оторвалась от моего тела и растаяла, забрызгав его руку и кимоно темной кровью.

— Ну вот, - произнес он. - И никаких бланшей! Маленькая царапинка, через три дня заживет...

Он внимательно осмотрел меня с ног до головы.

— Так, печень в порядке, синяк убрали... Пожалуй, все...

Он повернулся и, заставив вздрогнуть ребят, остолбенело наблюдавших за происходящим, громко сообщил:

— Конец тренировки. Можно идти в душ, а завтра и...

И тут он вдруг замолчал, глядя внутрь меня долгим изучающим взглядом. Мы все знали этот взгляд - так смотреть умел только наш учитель. Он, казалось, рассматривал сквозь меня, как сквозь лупу, что-то бесконечно удаленное, но являющееся, тем не менее, частью моего существа. Или моей судьбы... По крайней мере, с его точки зрения. За подобным взглядом неизменно следовало что-нибудь неожиданное. И отнюдь не всегда неожиданность оказывалась приятной.

Все ждали, затаив дыхание.

Когда напряженно затянувшееся молчание сделалось, наконец, невыносимым, Альберт Филимонович медленно и очень тихо произнес:

— Завтра ничего не будет... Завтра и послезавтра... В выходные все свободны. Все, идите.

Стоя под душем, я недоумевал. Отменить две самые длинные тренировки... И самые важные - ведь он сам говорил... Странно. Или... Или в выходные случится нечто из ряда вон выходящее...

Видимо, все дело в этой истории с печенью и фингалом... Похоже, именно мне суждено стать главным действующим лицом предстоящих событий.

В выходные что-то произойдет - в этом я уже почти не сомневался. Иначе с чего бы это все внутри меня сжалось в холодный ком от некоторого не совсем радостного предчувствия? Ощущения подобного рода меня никогда не обманывали, ведь недаром же двенадцать лет прошло с того дня, когда я впервые переступил порог этого зала...

Одевшись и затолкав мокрое от пота кимоно в сумку, я вышел из раздевалки. Все уже ушли, и вахтерша тетя Зоя с грохотом заперла за мной тяжелую дверь парадного входа, бурча с белорусским акцентом, что, мол, " ходют тут по ночам всякие караты и еробики, нет щоб дома в телевизир глядеть".

На улице было темно, сквозь прозрачный туман сеялся дождик, под фонарем, поблескивая мокрым зонтиком, одиноко маячил Альберт Филимонович.

— Вы еще не ушли? - спросил я и ощутил себя идиотом.

Взяв зонтик в левую руку, Альберт Филимонович жестом предложил мне частично укрыться под его сенью. Сперва я так и сделал, но потом обнаружил, что с зонтика капает не так, как с неба - капли крупнее и почему-то обязательно попадают мне за ворот. Я вежливо обошел учителя и пристроился справа.

До остановки мы молчали. В трамвае я не выдержал и поинтересовался:

— Альберт Филимонович, а почему вы отменили субботнюю и воскресную тренировки?

— Видишь ли, Миша, сейчас ты находишься в состоянии, которое нам необходимо использовать. Такой шанс предоставляется только один раз в жизни, и мы просто обязаны его реализовать. Поэтому завтра и послезавтра нам с тобой предстоит одно важное дело, которое займет немало времени. И попасть на тренировки мне никак не удастся. Впрочем, как и тебе... Что у тебя в выходные на работе? Есть занятия?

В субботу вечером я должен в бассейне со сборной института работать... Хотя, я мог бы позвонить кому-нибудь из ребят, выдать задание и сказать, чтобы тренировались самостоятельно. Я, правда, прикидку перед Кубком хотел сделать, но это можно и в воскресенье...

— В понедельник, - поправил он. - В воскресенье ты, вероятнее всего, тоже будешь занят.

— О'кей, - согласился я, - а о каком таком важном деле идет речь?

— Завтра утром мы с тобой - вдвоем - отправляемся на рыбную ловлю, - торжественно объявил Альберт Филимонович.

— Куда?!

— На рыбную ловлю, - повторил он еще раз, и я понял, что не ослышался.

— И только ради этого вы отменили тренировки и требуете, чтобы я не вышел на работу?!

— Это - вопрос жизни и смерти, Миша. Вернее, смерти и истинного бессмертия. Мы с тобой непременно должны попасть на рыбную ловлю.

— Зачем?

— Ну, рыбу, вероятно, ловить... А что тебя смущает?

Я знал, что Альберт Филимонович - большой шутник, поэтому пропустил мимо ушей его пассаж о жизни, смерти и бессмертии. Он - мастер делать подобные ничего не значащие заявления-ловушки, так что это меня не смущало. Меня вообще ничто не смущало. Кроме одного - за двенадцать лет он ни разу даже не заикнулся ни о какой рыбной ловле. Мы все были уверены, что таких растлевающих дух воина вещей, как рыбалка, пиво и преферанс, в его жизни не существует. И потому мне стало изрядно не по себе.

— Я заскочу за тобой рано утром, - сказал он, когда я выходил из трамвая.

— Мне следует как-то приготовиться? - спросил я почти обреченно.

— Ну, разве что морально, - ответил он. - Остальное предоставь мне. Да, и не забудь позвонить своим подводникам. Пускай немного расслабятся. Могу себе представить, как они пашут, когда на бортике бассейна над ними возвышается такая серьезная и преисполненная сознания тренерского долга фигура, как ты...

Засыпая, я все еще пребывал в некоторой растерянности. Однако усталость дала себя знать, и я довольно быстро погрузился в глубокий сон. Там что-то происходило, но запомнить мне ничего не удавалось, потом я откуда-то куда-то летел, потом упал и от удара проснулся. Мама трясла меня за плечо:

— Миша, вставай, уже утро. Там Альберт Филимонович пришел... С удочками...

— С какими удочками? - спросил я и тут же все вспомнил.

Ну да, рыбная ловля с Мастером... Состояние... Вот черт, спать охота... Бред какой-то. Впрочем, ему виднее.

Я встал и, сонно потягиваясь, в одних трусах вышел в коридор. Там стоял Альберт Филимонович в военном ватнике поверх пятнистого комбинезона и в офицерских яловых сапогах. В руках он держал брезентовый чехол, из которого торчали удочки, на голове у него была полковничья папаха без кокарды, за спиной - странного вида рюкзак.

— А что это за рюкзак у вас такой? - неожиданно для самого себя спросил я.

— Это не рюкзак, это - военный гермомешок.

— Военный?

— Доброе утро, Миша.

— Ага. А папаха - чего?..

— Так ведь я же офицер! В душе... И потомственный к тому же дворянин... И вообще - удобно. Тепло...

— А-а... Понятно...

Я направился в ванную, чтобы окончательно проснуться.

Когда я вышел оттуда, в коридоре горел свет. Мне он показался каким-то слишком ярким и чересчур желтым. Прямо под лампой стоял Альберт Филимонович с удочками. На лампе почему-то не было абажура.

— Ой, Альберт Филимонович! - сказал я. - Доброе утро! А кто снял абажур?

— Собирайся скорее, - сказал он, - если мы опоздаем, вся рыба проснется и уплывет...

Я немного удивился, но оделся, и мы отправились в путь.

На улице было промозгло и пусто. Сквозь фиолетовую мглу по рельсам мягко и как-то подозрительно бесшумно скользил трамвай.

Двери открылись, и мы поднялись по ступенькам. В трамвае было светло, хотя лампочки горели явно не в полную силу. Людей внутри не оказалось, я подумал, что еще, видимо, очень рано.

— Который час? - поинтересовался я.

— Рыба просыпается в семь, - сказал Альберт Филимонович.

— Какая рыба? - спросил я.

— Неважно, - ответил он, - главное то, что у нас еще есть шанс.

Мы вышли на конечной остановке. Вокруг был лес. Прямо от трамвая начиналась тропинка. Она струилась между деревьями и терялась в сине-зеленой мгле. Альберт Филимонович шел впереди, я - за ним. Вылинявшая спина его военного ватника была хорошим ориентиром, потому что слегка поблескивала в темноте. Это было похоже на мягкое сверкание свежевыпавшего снега под пыльным фонарем цвета хаки.

Через пару километров лес вдруг неожиданно закончился, и мы оказались на открытом пространстве. Альберт Филимонович остановился и, обведя удочками расстилавшийся перед нами простор, сообщил:

— Это, Миша, - заливные луга. Оболонью зовутся.

— Постойте, постойте, Оболонь ведь - жилмассив. Там не луга, а дома...

— Только не сейчас... Нынче на Оболони - заливные луга.

— Так это что, тропинка через лес привела нас в прошлое? - спросил я, и в груди у меня почему-то вдруг похолодело. Нет, я полностью доверяю своему учителю, но такого поворота событий никак не ожидал...

— Она привела нас прямо на Оболонь, - коротко ответил он и замолчал.

— А метро? - попытался я хотя бы приблизительно определиться во времени и пространстве, но он не отвечал, быстро, по-военному уверенно шагая впереди меня по едва заметной среди сухой травы тропке.

Вокруг были черные пучки голых осенних кустов, там и здесь тускло поблескивали озера и торчали одинокие деревья. Я едва поспевал за учителем и совсем уже выбился из сил, когда он вдруг остановился на берегу продолговатого неширокого озера.

— Здесь будем переходить, - заявил он.

— Как?!

— Ну как - вброд, разумеется...

Необъяснимый, совершенно неадекватный страх сковал все мое тело. Желудок превратился в ледяной камень, и я почувствовал, как к прямой кишке изнутри подступает нечто неостановимое.

— У вас туалетная бумага есть? - спросил я, почти плача.

— Это сейчас пройдет, - сказал он, нужно только решиться и войти в воду.

— Но зачем?! - я был на грани истерики. - Ведь его можно обойти!

— Обойти можно, - согласился он, и я испытал несказанное облегчение. - Но только не нам. Мы должны идти вброд.

Я воспринял это как приговор. Внутри опять все сжалось. Мне стало ясно, что даже расстегнуть штаны я уже не успеваю.

— В воду!!! - заорал он, страшно выпучив глаза, и я ринулся в озеро.

Отчаяние захлестнуло меня, перед глазами поплыли радужные круги, ледяная вода мгновенно заполнила кроссовки, ноги до колен одеревенели от судорог. Однако, к моей несказанной радости, роковое ощущение в области прямой кишки вдруг пропало. Теплым потоком растворившись внутри живота, оно ручейком потекло по позвоночнику куда-то в голову, спустилось вниз по груди и затейливым завитком выглянуло наружу сквозь пупок, почему-то так и не завершив свой путь по микрокосмической орбите моего доподлинно физического тела.

Приставив к моей спине чехол с удочками наподобие автоматного ствола, Альберт Филимонович шел сзади. Когда черная вода достигла подбородка, я утратил всякое ощущение реальности. Я чувствовал только сковавший тело холод и помнил о жизненной необходимости переставлять ноги по очереди.

Наконец, мы оказались на другом берегу. Я с удивлением обнаружил, что все еще жив. Альберт Филимонович сказал:

— Ну, вот мы и пришли... И туалетная бумага тебе, похоже, больше не нужна.

— А вы откуда знаете?

— Я видел, как апана в твоем теле направилась вверх...

— Что направилось вверх?..

— Апана... Этим словом йоги называют один из потоков Силы в тонком теле человеческого существа. Обычное направление его движения - вниз. Он обеспечивает, кроме всего прочего, работу механизмов выделения.

— А-а-а... Никогда к йоге серьезно не относился...

— Ну, это, в общем-то правильно... Правда, лишь постольку, поскольку серьезное отношение к чему бы то ни было в этом мире является роковой ошибкой. Однако, если проводить параллели, то, по сравнению с истинной йогой, все, происходящее у нас в зале, - детские игрушки...

— Погодите, как это - роковой ошибкой? А Путь Духа, кодекс чести воина, библейские заповеди, в конце концов - разве хотя бы это не заслуживает предельно серьезного отношения?

— Конечно, заслуживает! Но лучше, если это отношение будет не твоим... Можно избежать всех ловушек на Пути, насмеяться над поклонением любым идолам, отрешиться от всех человеческих и сверхчеловеческих привязанностей, даже основательно разобраться с такой заковыристой штукой, как чувство собственной значительности, и в итоге все же угодить в последнюю, ультимативную западню, из которой нет выхода. Эта ловушка, обойти которую не удается подавляющему большинству даже самых великих воинов - серьезное отношение собственно к Духовному Пути или к пути воина. Выручить человека, в нее угодившего, не способна даже смерть...

— Ну, хорошо, - спросил я, - а жизнь и смерть - это серьезно?

— О да, жизнь и смерть - это серьезно! - сказал он. - Но не очень... Если хочешь, мы поговорим об этом во вторник после тренировки. Сейчас не время. В тебе имеется еще такая штуковина, как прана, которая всегда направляется вверх. Так вот, нам предстоит заставить ее повернуть вниз...

О пране я кое-что слышал, может быть, не совсем то, что он имел в виду, однако решил не уточнять и только поинтересовался:

— Вниз? И что тогда?

— Тогда огонь и вода в твоем теле поменяются местами.

— И...

— И вода закипит, поскольку окажется над огнем. Образовавшийся пар наполнит тело большим количеством горячей влажной и очень плотной силы. Рыба не сможет устоять. Ты непременно победишь...

— Рыбу?

— Ультимативную западню... На каком-то этапе, разумеется, потому как ножки у ней - курьи... И впоследствии она повернется к тебе новой своей стороной... Картинка в очередной раз окажется размытой - текучие ничего не значащие краски и никакой определенности.

Он замолчал, приложив палец к губам и жестом предложив мне следовать за ним.

Его последняя фраза произвела на меня довольно-таки гнетущее впечатление. И вообще, я не ощущал особой уверенности в том, что все это мне нравится, по крайней мере, соглашаться с некоторыми из его утверждений очень не хотелось, так как согласие означало бы полное крушение всей моей системы ценностей. Я хотел было сообщить ему об этом, но он не стал слушать, повернулся и с хлюпаньем зашагал прочь. Чавкая скопившейся в кроссовках водой, я двинулся за ним, поскольку ничего другого мне не оставалось. Ступая по песку, я неожиданно отдал себе отчет в том, что весь наш диалог был произнесен шепотом. И это почему-то понравилось мне еще меньше.

Немного поодаль в ребристых кустах виднелось нечто, сколоченное из досок и в темноте напоминавшее маленький сарайчик. Когда мы, оставляя на песке мокрый след, приблизились к этому строению, у него обнаружилась дверь - тоже сбитая из серых растрескавшихся досок и подвешенная на двух кусках автомобильной резины. Причем открывалась она почему-то не в сторону, как положено нормальной двери, а вверх, наподобие задней дверце " восьмерки".

Мы забрались в сарайчик. Там были двухъярусные нары. Изнутри мне вдруг стало видно, что начинает светать - похожий на вьющийся липкий туман едва различимый серо-сиреневый свет струился снаружи сквозь многочисленные щели в стенах. Посередине сарайчика на полу кольцом лежали кирпичи. Наклонившись, я разглядел, что это - кострище.

— Альберт Филимонович, давайте разведем костер, - предложил я, - а то у меня скоро все зубы в порошок сотрутся от мелкой дрожи...

— Нельзя, Миша, придется потерпеть. Совсем немного - уже почти шесть.

— Но почему нельзя?

— Мы должны соблюдать конспирацию и тщательно маскироваться. Рыбе не следует раньше времени знать, что мы здесь.

— Причем тут рыба, она же в воде? А мы - в сарае...

— Это - не сарай, это - прибежище...

— Что???

— Прибежище рыболовов и стрелков.

И тут мне стало по-настоящему жутко. Я неожиданно осознал, что учитель свихнулся, и я, ни о чем не подозревая, стал первой - а первой ли? - жертвой его странной мании... Я рванулся было к двери, но получил подсечку с ударом между лопаток, от которого все поплыло у меня перед глазами, и рухнул лицом прямо в мокрую пахнувшую мочой золу.

— Почему она мокрая? - спросил я.

— Крыша прохудилась, нужно смотрителю сказать, - ответил Альберт Филимонович, помогая мне подняться.

— Какому смотрителю? Они что, писают в костер, чтобы огонь погасить, когда уходят?

— У всякого прибежища всегда имеется смотритель... А писает в костер только тот, кто боится подойти к озеру и зачерпнуть воды.

— А кто боится подойти к озеру и зачерпнуть воды?

— Стрелок. Он всегда смотрит в небо, он не понимает, что рыба - лучше...

— Лучше чего?

Альберт Филимонович не ответил, шурша чем-то у меня за спиной. Я повернулся и увидел, что он распаковал свой военный гермомешок и достает из него сухую одежду и обувь.

— А мне? - спросил я, когда он переоделся.

— Кто же мог знать, что ты будешь таким мокрым? - пробормотал он.

Жмот паскудный, - подумал я, впервые в жизни по-настоящему на него обозлившись.

— А вот и нет, - сказал он, - просто все в этом мире имеет свой сакральный смысл.

Я промолчал, но от прилива гнева мне стало неожиданно жарко. Из головы вниз прошла горячая волна раздражения.

Он положил мокрые вещи на верхние нары и сказал:

— Еще двадцать восемь минут. Ляг, расслабься.

Неожиданно для самого себя я послушно улегся на нижние нары. Сверху капала вода. Касаясь моего лба, она мгновенно с шипением испарялась.

Что за черт, - подумал я, - неужели у меня температура? Это же надо было так быстро простудиться. Хотя вода в озере - такая черная... Хорошо, хоть живой еще, а то с этим психом...

Немного полежав молча, я спросил:

— Но все-таки, Альберт Филимонович, почему бы нам не развести костер? Маленький... Ну совсем крохотный...

— Нельзя, Миша. Рыба - она существо чуткое и к тому же относится к водной стихии. Огонь может обидеть ее и отпугнуть. И тогда нам нечего будет ловить. А стрелком из нас двоих могу быть только я. Тебя ведь никто еще не научил стрелять из рыболовных снастей.

— Ну и хрен с ней, с рыбой. Мне не холодно уже, просто домой хочется.

— Поздно, Миша. Без рыбы нам обратной дороги нет.

— А с рыбой?

— А с рыбой - совсем другое дело. С рыбой - это уже не назад.

— А куда?

— Время... Вставай!

— А куда?!

— Как куда? Удочки забрасывать!

— Нет, я не о том, куда, если не назад?

— Потом... Сейчас - вот тебе удочка и - вперед...

Мы выбрались из сарайчика-прибежища. Снаружи было еще почти совсем темно и, наверное, промозгло, но я не замечал холода. Гнев мой прошел, оставив после себя ощущение приятного тепла в теле. Одежда на мне совсем высохла и местами даже немного дымилась.

Альберт Филимонович достал из-за голенища большой широкий нож со свирепыми зубьями на обухе и ушел в кусты. Минуты через две он вернулся, неся подмышкой двух длинных - сантиметров по сорок, не меньше - и очень толстых земляных червяков сизо-красного цвета.

— Разве они не спят? - спросил я. - Уже ведь почти зима.

Невиданные размеры червяков меня почему-то не удивили.

— Я взял их сонными, - ответил он. - Видишь, вялые какие. Но жирные: за лето отъелись.

Мы размотали удочки. Обнаружив, что они - без крючков, я уже почти не удивился. Чего еще можно было от него ожидать?.. Альберт Филимонович показал мне, на каком расстоянии от грузила должен быть поплавок и сказал:

— Червячка привязывай осторожно - петелькой за самый хвостик, чтобы мягкие внутренности и скелет не повредить. Если сильно его травмировать, рыба не клюнет.

— Скелет?!

— А что? У тебя же скелет есть. Почему у него не может быть?

— Но ведь он - червяк?

— Ну, червяк, и что? Разве это повод презирать его или считать, что он чем-то хуже тебя? В конце концов, именно он является посредником между тобой и твоей рыбой.

— Моей рыбой? - переспросил я, сразу же забыв о червяковом скелете.

Альберт Филимонович ничего не ответил и забросил свою удочку.

— Без четверти семь, - сообщил он после непродолжительного молчания. - Забрасывай удочку, рыба уже шевелится во сне...

— Бред, - подумал я. - Какая рыба в конце ноября? Она уже вся давным-давно на ямах...

Мне снова стало холодно и неуютно, но, чтобы лишний раз не действовать ему на нервы - кто знает, какие еще фантазии могут возникнуть в его больном мозгу? - я все же аккуратно - за самый хвостик - привязал своего червяка и забросил удочку.

— Теперь будем ждать, - сказал Альберт Филимонович.

— Чего ждать? - не сдержался я.

— Заветного мгновения, когда рыба проснется и поднимется из неведомых глубин, чтобы клюнуть на нашу наживку.

— Каких в задницу глубин, здесь всего-то воды по горло...

— Это для тех, кто переходит вброд, - терпеливо объяснил он. - Рыба - она вброд не ходит. Рыба имеет обыкновение плавать в неизмеримой толще кристально прозрачных антрацитово-черных вод... Если она, конечно, не летучая. Которая летучая - той время от времени свойственно бывает воспарять...

— Так ведь вы говорите, что здесь - Оболонь! Откуда на Оболони летучая рыба? Это же не тропики... Здесь летучие рыбы не живут.

— Живут, не живут... Ты-то откуда знаешь?

— Но ведь это же - Оболонь, - чуть не плача от ощущения безнадежности, произнес я.

— Ну и что? Про Оболонь-то кто тебе сказал?

— Так вы же и сказали...

— Вот и я о том же... Странное все-таки существо - человек... Ему как скажешь - так и будет. Главное - чтобы убедительно. Ну и, по возможности, с чувством... Ведь не просто так три четверти человечества питаются лапшой. Похоже - привычка... И наука, между прочим, утверждает, что лапша - это очень полезно. Усваивается, дескать, хорошо...

Почему-то его высказывание показалось мне оскорбительным, и я почти обиделся. Не за себя - за человечество. И даже немножечко - за науку. Но потом сообразил, что обижаться на психически больного - неблагородно и, кроме того, попросту глупо. А потом произошло нечто, заставившее меня мигом позабыть и о лапше, и о науке, и даже о судьбах человечества.

Я вдруг заметил на противоположном берегу озера какое-то яркое пятно. Присмотревшись, я увидел стайку девушек в цветастых спортивных костюмах и пестрых кроссовках от " Нью бэланс". Окруженные теплым пузырем радужного света, девушки легко и весело скользили трусцой по самой кромке узкого песчаного пляжа.

Спортсменки! - радостно подумал я и рванулся к ним.

— Стоять!!! - раздался за моей спиной резкий окрик.

Я застыл как вкопанный - по щиколотки в неподвижной черной воде. От моих ног по жирной зеркальной глади расходились круги. Девушки бежали и делали вид, что наши расклады их не касаются. Я медленно оглянулся.

Альберт Филимонович сидел на прежнем месте, не выпуская из рук удочку, но теперь в зубах его был зажат выпачканный землей широкий нож.

— На место, - сквозь стиснутые зубы зловеще процедил он. - Возьми удочку и лови дальше...

— Нечего здесь ловить! - с истерической ноткой в голосе воскликнул я. - А там - девушки... Спортсменки... Теплые... Хорошие... И спонсоры у них, видать... Кроссовки - ого какие!.. Отпустите, а? Ну пожалуйста...

— На место! - еще жестче приказал он, и холодная сталь лязгнула в его зубах. Нож, однако, не выпал, и Альберт Филимонович с яростным присвистом продолжил: - Спонсоры... Тоже мне... Анатомическое строение у тебя подкачало, не тянешь ты на ихних спонсоров... и потом, не в спонсорах дело. Ты ловишь на червяка, тебя ловят на девушек. Спонсоров уже вон поймали. А рыба - она проснулась и только того и ждет, чтобы ты бросился назад - вброд...

Боже мой, - с отчаянием подумал я, - он ведь совсем рехнулся. Вот это называется - влип...

Мне не раз доводилось видеть, с каким мастерством он метает нож из любого положения. Искушать судьбу не хотелось... Я обреченно вернулся на прежнее место, сел на песок и взял удочку, поплавок которой все это время неподвижно торчал из воды в нескольких метрах от берега. Альберт Филимонович вынул нож изо рта и вонзил его рядом с собой в песок.

Девушки обогнули озеро и трусцой приближались к нам.

— Почему они не побежали вброд? - спросил я.

— Они уже выманили свою рыбу, - ответил он. - Своих спонсоров, я хотел сказать...

Девушки были совсем близко. Я даже ощущал тонкий аромат смеси женского пота и дорогих духов. Радужный свет, окружавший их, был теплым и излучал ощущение домашнего уюта. В сумеречной хмурости ноябрьского утра на берегу черного озера черт знает в каких местах это казалось чем-то фантастическим и нестерпимо притягательным.

— Эй, мужички, побежали с нами, чего без толку сидеть? Рыба вся давно ушла, а которая не ушла, ту уже поймали другие. Тут ведь все лето ловцы толкутся, к воде не пробьешься. Идем!

— Сидеть! - приказал Альберт Филимонович, снова сжав зубами нож и грозно вращая глазами.

— Миша, плюнь ты на него, пускай сам ловит, идем с нами!

— " Откуда они знают, как меня зовут? - подумал я. - Мы ведь никогда раньше не встречались... Наверное, это - ловушка. Пожалуй, лучше остаться с этим козлом, как-никак, двенадцать лет... И потом, если он не в себе, должен же кто-то за ним присмотреть..."

— Ну что, идешь? Да ты не бойся, он своим тесаком в тебя не запустит, это он так, пугает. Ведь он же тебя любит, вы для него все - как дети родные... Идем!