ГЛАВА 1. Лобсанг Рампа. Жизнь с ламой

Лобсанг Рампа. Жизнь с ламой

Пер, с англ. — К: «София», М.: ИД «Гелиос», 2002.

«Жизнь с ламой» — это совсем не обыкновенная книга. Ее сочинила Сиам­ская Кошка, а Лама Лобсанг Рампа, который умеет читать мысли не только людей, но и любого живого существа на нашей Земле, только записал то, что она ему продиктовала (телепатически). Все те, кто делал эту книгу, получили искреннее удовольствие, читая ее. Надеемся, что и Вы, читатель, не будете разочарованы. Эта книга — удивительно интересный свежий взгляд на мир, в котором мы живем, и на многие немаловажные аспекты нашей жизни.

ОГЛАВЛЕНИЕ

ГЛАВА 1

ГЛАВА 2

ГЛАВА 3

ГЛАВА 4

ГЛАВА 5

ГЛАВА 6

ГЛАВА 7

ГЛАВА 8

ГЛАВА 9

ГЛАВА 10

ГЛАВА 11

ГЛАВА 12

— Ты умница, Фиф, — произнес Лама. — Кто бы мог поверить, что ТЫ напишешь книгу?

Он улыбнулся и, прежде чем выйти из комнаты по каким-то делам, почесал мне шейку именно так, как мне больше всего нравилось.

Я села и принялась размышлять.

— А почему бы мне не написать книгу? — подумала я.

Конечно же, я кошка, но не какая-нибудь обыкновенная кошка. Нет, нет, что вы! Я Сиамская Кошка, которая много путешествовала и многое видела. «Видела»? Ну конечно, сейчас я совсем ослепла и вынуждена доверять тому, как Лама и Леди Куэй описывают то, что происходит вокруг, но у меня есть мои воспоминания!

Конечно же, я стара, очень стара и уже почти совершенно немощна, но разве это не является достаточной причиной для того, чтобы записать на бумаге события моей жизни, пока я еще в состоянии это сделать? Поэтому здесь приводится моя версия Жизни с Ламой, и это самые счастливые дни моей жизни, сол­нечные дни после долгой жизни в потемках.

(Миссис) Фифи Грейвискерс (Серые Усы)

ГЛАВА 1

Б удущая Мать пронзительно кричала.

— Мне нужен Самец, — вопила она. — Хороший, СИЛЬНЫЙ Самец!

Люди говорили, что своими воплями она производила УЖАСНЫЙ шум. Тогда Мама и прославилась своим громким призывающим голосом. Из-за ее настойчивых требований в Париже в поисках подходящего Сиамс­кого Кота с соответствующей родословной прочесывались все лучшие ко­шачьи питомники. Все настойчивее и громче звучал голос Будущей Матери. Людей охватывало все большее раздражение, и они со все возрастающей силой брались за поиски.

Наконец был найден вполне подходящий кандидат, и он и Будущая Мать были официально представлены друг другу. Через некоторое время после этой встречи появилась я, и мне одной была дарована жизнь, а моих несчастных братьев и сестер утопили.

Мы с Мамой-кошкой жили вместе со старой французской семьей, у которой было обширное поместье на окраине Парижа. Хозяин был дипло­матом высокого ранга, и большинство дней в неделе он отсутствовал, пото­му что уезжал в Город. Часто он не возвращался на ночь и оставался в Городе со своей Любовницей.

Женщина, которая жила с нами, Мадам Дипломат, была человеком холодным, пустым и вечно недовольным. Мы, кошки, были для нее не «личностями» (как в отношениях с Ламой), а просто предметами, которые можно демонстрировать гостям во время вечерних чаепитий.

У моей Мамы была прекрасная фигура, мордочка ее была чернее всех черных мордочек, а хвост всегда был вытянут кверху. Она получила много-много призов. Однажды, когда я еще не совсем перестала есть ее молоко, она вдруг запела свою песню намного громче, чем обычно. Мадам Дипломат разразилась гневом и позвала садовника:

— Пьер, — орала она, — немедленно утопите ее, я не могу переносить этот шум.

Пьер, низкорослый француз с болезненным лицом, который ненавидел нас за то, что мы иногда помогали ему в его работе в саду, проверяя, подросли ли корешки уже высаженных растений, сгреб в охапку мою прек­расную Маму, затолкал ее в старый мешок из-под картошки и куда-то унес.

Той ночью, одинокая и перепуганная, я плакала потихоньку, пытаясь уснуть в холодной каморке для хранения садового инвентаря, где мой жалобный плач не мог потревожить Мадам Дипломат.

Всю ночь я беспокойно и лихорадочно металась на своей твердой и холодной постели, устроенной из сложенных на бетонном полу старых па­рижских газет. От голода резкая острая боль терзала мое маленькое тело, и я не знала, как жить дальше.

Когда первые лучи рассвета неохотно пробились сквозь затянутые пау­тиной окна пристройки, у меня появилось предчувствие, что чьи-то тяже­лые шаги сейчас послышатся на тропинке, ведущей к моей каморке. Кто-то остановился у двери, затем толкнул ее и вошел. «Ах! — с облегчением подумала я. — Это всего лишь Мадам Альбертин, домоправительница». Кряхтя и тяжело дыша, она наклонила свое массивное тело к полу, окунула свой огромный палец в чашку с теплым молоком и нежно предложила мне попить.

Целыми днями я слонялась, не находя себе места от горя, тоскуя о моей убитой Матери, убитой всего лишь за то, что она пела и у нее был такой чудесный голос.

Много дней я не ощущала ни тепла солнца, ни трепета при звуке хоро­шо знакомого и любимого голоса. Я страдала от голода и жажды и пол­ностью зависела оттого, позаботится ли обо мне Мадам Альбертин. Если бы не она, я была бы обречена на смерть, потому что тогда я была слишком маленькой, чтобы есть без посторонней помощи.

А дни все шли и шли, и превращались в недели. Я кое-как научилась заботиться о себе, но тяготы, навалившиеся на меня в самом начале жизни, испортили мое телосложение.

Усадьба была громадной, и я всегда старалась скрыться от Людей и от их неуклюжих и неуправляемых ног.

Моим любимым убежищем были деревья, и я взбиралась на них и растягивалась на ласковых ветвях, греясь на солнце. Деревья перешептыва­лись со мной и говорили мне, что на закате жизни для меня наступят счастливые дни. Тогда я их не понимала, но верила, и всегда помнила эти слова моих друзей-деревьев, даже в самые трудные моменты жизни.

Однажды утром я проснулась со странным, непонятным, болезненным желанием. Я издала вопросительный вопль, который, к несчастью, был услышан Мадам Дипломат.

— Пьер! — позвала она. — Достань кота, чтобы ее укротить, подойдет любой кот.

Днем позже меня поймали и грубо бросили в деревянную коробку. И еще прежде, чем я поняла, что в коробке помимо меня кто-то есть, старый кот взгромоздился мне на спину.

У Мамы не было никакой возможности поподробнее рассказать мне о «фактах жизни», так что я была абсолютно не подготовлена к тому, что произойдет дальше. Воинственный старый кот взобрался на меня, и я ощу­тила сокрушительный удар. Какое-то мгновение я думала, что это кто-то из людей пнул меня ногой. Последовала ослепительная вспышка боли, и я почувствовала, как что-то разорвалось. Я завизжала от боли и злости и, не помня себя, бросилась на старого кота; из его разорванного моими когтями уха полилась кровь, и его пронзительный визг присоединился к моему. Словно от вспышки молнии в коробке вдруг стало светло. Крышка коробки была снята и внутрь заглянули любопытные глаза. Я выпрыгнула; выбрав­шись из ящика, я увидела, как старый кот, фыркая и огрызаясь, прыгнул прямо на Пьера, который свалился, споткнувшись о ногу Мадам Дипломат.

Пронесшись вдоль газона, я устремилась в убежище к моей милой яблоне. Вскарабкавшись по гостеприимному стволу, я добралась до своей любимой ветки и, тяжело дыша, растянулась во весь рост. Дул легкий вете­рок, листья перешептывались и нежно меня ласкали. Ветки раскачивались и поскрипывали, потихоньку убаюкивая, и я наконец уснула от изнемо­жения.

Остаток дня и всю следующую ночь я провела на своей ветке; голодная, перепуганная и больная, я лежала и думала, почему люди настолько дики, настолько невнимательны к чувствам маленьких животных, которые пол­ностью зависимы от них. Была холодная ночь, и со стороны Парижа летели капли мелкого моросящего дождя. Я промокла насквозь и дрожала, и все-таки меня ужасала мысль о том, чтобы спуститься и поискать другого убе­жища.

Холодный свет раннего утра медленно уступал место унылой серости хмурого дня. Свинцовые тучи носились по мрачному небу. Время от време­ни начинался дождь. Приблизительно в середине утра знакомая фигура показалась со стороны Дома. Мадам Альбертин, тяжело ступая, сочувствен­но причитая, подошла к дереву и близоруко осмотрелась. Я тихонько поз­вала ее, и она протянула ко мне руку:

— О моя бедная маленькая Фифи, иди ко мне скорее, я принесла тебе поесть.

Я соскользнула со своей ветки и медленно спустилась вниз по стволу. Она встала на колени на траве, тихонько поглаживая мне спинку, пока я пила молоко и ела принесенное ею мясо. Когда мой завтрак закончился, я с благодарностью потерлась о ее ноги, зная, что она не говорит на моем языке, а я не умела говорить на ее языке (хотя полностью его понимала). Подняв меня на свое широкое плечо, она принесла меня в Дом и взяла к себе в комнату.

Я смотрела вокруг широко раскрытыми глазами с удивлением и инте­ресом. Эта комната была для меня новой, и я подумала о том, сколько здесь подходящих вещей, чтобы кое-кто запустил в них когти. Все еще держа меня на плече, Мадам Альбертин тяжело подошла к широкому окну, присе­ла на подоконник и выглянула наружу.

— Ах! — тяжело выдохнув, воскликнула она. — Как плохо, что среди всей этой красоты так много жестокости.

Она посадила меня на свое очень большое колено, взглянула мне в лицо и сказала:

— Моя бедная прекрасная малышка Фифи, Мадам Дипломат холодная и жестокая женщина. Обыкновенная карьеристка, каких еще надо поис­кать. Для нее ты просто игрушка, которую можно показывать. Для меня ты одна из добрых Тварей Божьих. Как жаль, что ты не понимаешь того, что я говорю, маленький котенок!

Я замурлыкала, чтобы показать, что я понимаю, и лизнула ее руки. Она похлопала меня по спине и сказала:

— О, как тебе недостает любви и привязанности. Из тебя получится хорошая мать, маленькая Фифи.

Потом я свернулась поудобнее у нее на коленях и выглянула в окно. Оттуда открылся такой интересный вид, что мне пришлось встать и при­жаться носом к стеклу, для того чтобы добиться еще лучшего обзора. Мадам Альбертин нежно улыбнулась вне и, играя, потянула меня за хвост, но вид из окна полностью овладел всем моим вниманием. Она повернулась и со вздохом опустилась на колени.

Мы вместе смотрели в окно, прижавшись друг к другу щеками.

Внизу старательно ухоженные газоны были похожи на гладкий зеленый ковер, окаймленный дорожками, обсаженными величественными тополя­ми. Плавно изгибаясь влево, протянулась серая Подъездная Аллея, ведущая к далекой трассе, и откуда доносился приглушенный шум машин, несущих­ся в и из огромного Метрополиса. Мой старый друг, Яблоня, одиноко и прямо стояла на берегу маленького искусственного озера, которое, отражая унылое серое небо, казалось, набросило на себя шелковое покрывало цвета старинного свинца. Вокруг озера вдоль кромки воды росли жидкие кустики тростника, которые напоминали мне клочковатые волосы на голове старого Кюре, который изредка приходил, чтобы посетить «Ле Дюка» — мужа Ма­дам Дипломат.

Я снова посмотрела на Пруд и подумала о моей бедной Маме, которая умерла в нем.

«А сколько еще было таких, как она?» — подумала я.

Мадам Альбертин внезапно посмотрела на меня и сказала:

— Маленькая моя Фифи, почему ты плачешь, да, я думаю, что ты действительно плачешь, и у тебя капают слезы. Это жестокий, жестокий мир, маленькая Фифи, он жесток по отношению ко всем нам.

Но вдруг вдалеке появились маленькие черные точки, которые, как я знала, вскоре превратятся в машины. Они повернули на Подъездную Аллею и, набирая скорость, понеслись к дому, чтобы резко остановиться, визжа колесами и поднимая облака пыли. Вдруг раздался бешеный звонок, заста­вив шерсть на моей спине встать дыбом, а хвост — трубой.

Мадам Альбертин подняла черную штуку, которую, как я знала, назы­вали телефоном, и я услышала пронзительный голос Мадам Дипломат, возбужденно выпрыгивающий из трубки:

— Альбертин, Альбертин, почему вы не выполняете свои обязанности? За что я вам плачу? И это за мое милосердие и за то, что я даю вам работу? Немедленно спуститесь, у нас посетители. Вы не должны бездельничать, Альбертин!

Голос отключился, и Мадам Альбертин расстроенно вздохнула.

— Ах! Это война довела меня до этого. Я сейчас работаю шестнадцать часов в день и получаю за это жалкие гроши. Оставайся здесь, маленькая Фифи, не высовывайся. Вот тебе коробка с песком.

Вздохнув еще раз, она погладила меня и вышла из комнаты. Некоторое время я слышала, как лестница поскрипывает под ее весом, а потом насту­пила тишина.

Каменная терраса под моим окном просто кишела людьми. Мадам Дипломат кивала, кланялась и была такой любезной, что я сразу же поняла, что это особенно важные гости. Как будто по мановению волшебной палоч­ки появились маленькие столики, покрытые красивыми белыми скатертя­ми (мне в качестве скатерти приходилось пользоваться газетами — Le Paris Soir), и слуги в огромном количестве приносили еду и питье.

Я отвернулась от окна и уже собралась свернуться калачиком, но вдруг внезапная мысль заставила мой хвост снова вздернуться в тревоге. Я поза­была о самой элементарной предосторожности; я забыла то, чему прежде всего научила меня Мама.

«Всегда исследуй незнакомую комнату, Фифи, — говорила она. — Тща­тельно обойди все уголки. Проверь все выходы. Будь готова столкнуться с необычным, неожиданным. Никогда, НИКОГДА не ложись отдыхать, прежде чем ты не будешь достаточно знать место, где ты собираешься это сделать!»

С виноватым видом я поднялась на ноги, понюхала воздух и решила, как продолжать обследование. Сначала я пошла вдоль левой стены и дальше по кругу. Спрыгнув на пол, я посмотрела на свое место на подоконнике, принюхиваясь и пытаясь уловить что-нибудь необычное.

Мне нужно было выяснить расположение вещей в комнате, опасности, преимущества. Обои были цветастыми и поблекшими. Большие желтые Цветы на пурпурном фоне. Высокие стулья, безупречно чистые, но с истер­тыми сиденьями из красного бархата. Снизу стулья и столы были чистыми, и на них не было паутины.

Кошки, да будет вам известно, видят вещи СНИЗУ, а не сверху, так что люди и не представляют, как обычно выглядят вещи с нашей точки зрения.

Высокий комод стоял у одной из стен, и я вышла на середину комнаты, Чтобы понять, каким образом можно забраться на него. Быстрый расчет Показал мне, что я могу прыгнуть со стула на стол (О! Каким он оказался скользким!), а потом забраться на крышку комода. Некоторое время я сидела там, умывая лицо и уши и одновременно обдумывая положение. Я случайно взглянула позади себя, и все мое существо пронзил сильнейший испуг и смятение; на меня смотрела Сиамская Кошка — и, без сомнения, я побеспокоила ее в то время, когда она умывалась.

«Странно, — подумала я. — Я совершенно не ожидала, что встречу здесь кошку. Наверное, Мадам Альбертин держала это в секрете. Я только поприветствую ее».

Я пошла ей навстречу, и ей, казалось, пришла в голову та же мысль. Мы остановились, и между нами было что-то вроде окна.

«Замечательно! — размышляла я. — Как такое может быть?»

Осторожно, предчувствуя обман, я посмотрела, что находится позади окна. Там никого не было. Удивительно то, что я заставляла ее повторять каждое свое движение. Наконец мне стало ясно. Это было Зеркало, и об этом мне как-то упоминала Мама в своих странных советах.

Конечно же, я впервые видела его, потому что это было мое первое посещение Дома. Мадам Дипломат была ОЧЕНЬ привередливой особой, и кошкам не позволялось находиться внутри дома, за исключением тех случа­ев, когда она хотела показать нас другим, — и до сих пор во мне жива память об этом оскорблении.

— И все-таки, — сказала я себе, — мне нужно продолжать исследовать комнату. Зеркало может подождать.

Дальше на пути я увидела большую железную конструкцию с медными шарами в каждом углу, все пространство между шарами было покрыто тканью. Я поспешно спрыгнула с комода на стол — немного поскользнулась на гладкой полировке — и прыгнула прямо на ткань, покрывавшую желез­ную конструкцию. Я приземлилась в самом центре — и к полному моему ужасу, эта вещь бросила меня обратно в воздух! Когда я приземлилась снова, то начала быстро бегать туда-сюда, пока не решила, что делать дальше.

Несколько мгновений я сидела в центре ковра, красно-синий витой узор которого хотя и был безупречно чистым, но видел и намного лучшие времена. Он казался очень даже подходящим для того, чтобы вонзить в него когти, так что я несколько раз попробовала провести по нему лапой, и оказалось, что это помогло мне более ясно мыслить. КОНЕЧНО ЖЕ! Эта громадная конструкция была кроватью. Моя кровать состояла из старых газет, расстеленных на бетонном полу в каморке; у Мадам Альбертин была какая-то старая ткань для того, чтобы застелить железную решетку ее кро­вати. Мурлыкая от удовольствия, что я разгадала эту таинственную загадку, я подошла к кровати и рассмотрела ее снизу с громадным интересом. Ог­ромные пружины, покрытые тем, что, очевидно, было громадным мешком, набитым тряпками и ветошью. Я могла точно распознать, в каком месте тяжелое тело Мадам Альбертин искривило несколько пружин и заставило их прогнуться.

Одержимая духом научного исследования, я надорвала свисавший кра­ешек полосатой ткани в дальнем углу у стены. К моему недоверчивому ужасу, оттуда выпорхнули ПЕРЬЯ.

— Великий Кот! — воскликнула я. — Она держит здесь МЕРТВЫХ ПТИЦ. Теперь понятно, почему она такая огромная — она, должно быть, ест их по ночам.

Я еще немного понюхала воздух вокруг и, казалось, исчерпала все воз­можности кровати.

Глядя вокруг и решая, куда направиться дальше, я увидела открытую дверь. Полдюжины прыжков — и я осторожно прижалась к полу на посту перед дверью, затем слегка пододвинулась вперед так, чтобы один глаз мог бросить первый взгляд за дверь.

С первого взгляда увиденная мною картина оказалась такой странной, что я никак не могла разобраться, на что я смотрю. Сияющие штуки на полу, выложенные черно-белым рисунком. Напротив одной из стен огромная кормушка для лошадей (я знала о них, потому что такие же были возле конюшен), тогда как напротив другой стены на деревянной платформе стояла самая большая фарфоровая чашка, которую я когда-нибудь могла вообразить. Она стояла на деревянной платформе, и у нее была белая дере­вянная крышка.

Мои глаза делались все больше и больше, и мне пришлось сесть и почесать правое ухо, прежде чем я смогла все это обдумать. «КТО бы это мог пить из штуки таких размеров?» — подумала я.

Только тогда я услышала звук шагов Мадам Альбертин по скрипящим ступеням. Едва я прекратила рассматривать странную комнату, мое оцепе­нение немедленно улетучилось, и я поспешила к двери, чтобы приветство­вать ее. В ответ на мои радостные возгласы она счастливо просияла и ска­зала:

— Моя маленькая Фифи, я стащила со стола все самое лучшее для тебя. Сливки и лучшие из лягушачьих ножек, и все это для тебя. Эти свиньи уже набили себе брюхо. ФУ! Меня тошнит от них!

Сказав это, она поставила блюда — НАСТОЯЩИЕ блюда — прямо передо мной. Но у меня уже не оставалось времени для еды, я должна была сказать ей о том, как сильно я ее люблю. Я все продолжала мурлыкать, когда она взяла меня на свою просторную грудь.

Эту ночь я спала в ногах у Мадам Альбертин, на ее кровати. Приютив­шись на огромном одеяле, я впервые после того, как у меня забрали мою Маму, устроилась очень удобно. Мое образование продвинулось вперед; я исследовала применение «лошадиных кормушек» и того, что из-за своего невежества приняла за гигантскую фарфоровую чашку. Мне было стыдно от мордочки до самого кончика хвоста, когда я думала, насколько невежес­твенной я была.

Утром Мадам Альбертин оделась и спустилась по ступеням. Оттуда доносились звуки странной суматохи, много громких голосов. Из окна я увидела Гастона, который мыл и до блеска натирал большой автомобиль «рено». Затем он исчез, чтобы вскоре вернуться одетым в свою лучшую форму. Он подогнал машину к главному входу, и слуги загрузили багажник множеством чемоданов и узлов. Я ниже припала к земле; «Мсье ле Дюк» и Мадам Дипломат подошли к машине, уселись в нее, и машина под управле­нием Гастона понеслась вдоль по Подъездной Аллее.

Шум позади меня усилился, но на этот раз он напоминал шум, который производят радующиеся люди. Поскрипывая ступенями и тяжело дыша, вошла Мадам Альбертин, ее лицо сияло от счастья и вина.

— Они уехали, маленькая Фифи, — завопила она, думая, по-видимому, что я оглохла. — Они УЕХАЛИ — и теперь целую неделю мы свободны от их тиранства. А сейчас мы можем поразвлечься!

Прижав меня к себе, она снесла меня вниз по ступеням туда, где празд­нество было в самом разгаре. Теперь вся прислуга выглядела куда счаст­ливее, и я ощутила особую гордость оттого, что Мадам Альбертин несет меня, хотя я опасалась, что мой вес (около четырех фунтов) мог утомить ее.

Всю неделю мы мурлыкали вместе. В конце той прекрасной недели мы приводили в порядок усадьбу и ничуть не радовались, когда занимались приготовлениями к возвращению Мадам Дипломат и ее мужа. Мы совер­шенно не беспокоились о нем, — он обычно спокойно прогуливался, теребя пальцами пуговицу со знаком Священного Легиона на лацкане своего пид­жака. Как бы там ни было, он постоянно думал о «Службе» и о Странах, а не о прислуге и о кошках. Хлопоты нам всем доставляла только Мадам Дипло­мат — она, без сомнения, была настоящей мегерой. Было похоже на крат­ковременную отсрочку перед гильотиной, когда в субботу мы услышали, что они будут отсутствовать еще одну или две недели, потому что они встречались с «Лучшими Людьми».

Время шло. По утрам я помогала садовникам, выкапывая одно-два растения, так что я могла видеть, насколько удовлетворительно развивают­ся их корни. В послеобеденное время я отправлялась отдыхать на ветке старой Яблони и мечтала о более теплом климате и о старинных храмах, в которых одетые в желтые мантии монахи молча перемещаются, занимаясь делами своих религиозных организаций. Потом меня внезапно будил звук проносившегося по небу с сумасшедшей скоростью самолета Французских Военно-Воздушных Сил.

Я становилась все тяжелее, и мои котята уже начинали шевелиться внутри меня. Передвигаться становилось все труднее, и мне постоянно при­ходилось выбирать дорогу. Когда прошло еще несколько дней, у меня поя­вилась привычка прохаживаться по Подъездной Аллее и наблюдать, как молоко, которое брали у коров, помещали в специальную штуку, где оно разделялось на два потока, один — просто молоко, а второй — сливки. Я подолгу сидела на низком уступе, вдали от мест, где кто-нибудь мог прохо­дить. Служанка-молочница говорила со мной, и я отвечала ей.

Однажды вечером я сидела на выступе приблизительно в шести футах от наполовину наполненной молоком маслобойки. Служанка-молочница говорила со мной о своем последнем парне, и я мяукала ей, стараясь убедить ее, что у них все будет в порядке. Внезапно раздался разрывающий уши пронзительный визг, как будто в атаку шел кот со вздернутым хвостом. Мадам Дипломат набросилась на служанку, вопя:

— Я приказывала тебе не пускать сюда кошек, ты нас ОТРАВИШЬ!

Она схватила первое, что ей попалось под руку, медную меру, и запус­тила ею в меня изо всех сил. Она очень сильно ударила меня в бок, и от этого удара я свалилась прямо в маслобойку с молоком. Боль была невыносимой. Я едва могла передвигаться, чтобы удержаться на плаву. Я чувствовала, что мои внутренности медленно вытекают. Пол задрожал от тяжелых шагов, и появилась Мадам Альбертин. Она быстро наклонила маслобойку и вылила становившееся красным молоко. Очень нежно она взяла меня на руки.

— Позовите господина Ветеринара, — приказала она.

Я потеряла сознание.

Когда я очнулась, я была уже в спальне Мадам Альбертин, в коробке с мягкой и теплой подстилкой. У меня было сломано три ребра, и я потеряла моих котят. Еще долго я была очень больна. Господин Ветеринар часто приходил и осматривал меня, и мне сказали, что он сурово выговорил Мадам Дипломат.

— Жестокость. Беспричинная жестокость, — сказал он. — Людям это не нравится. Люди будут говорить, что вы дурная женщина. Слуги говорили мне, — продолжал он, — что эта кошка, будущая мама, была очень чистой и очень честной. Нет, Мадам Дипломат, вы поступили очень скверно.

Мадам Альбертин смачивала мне губы водой, потому что я бледнела от одной мысли о молоке. День за днем она пыталась уговорить меня поесть. Господин Ветеринар сказал:

— Нет никакой надежды, она умрет, она не доживет до следующего дня без пищи.

Я впала в кому. Казалось, я слышала откуда-то шелест деревьев, поск­рипывание их ветвей.

— Маленькая Кошка, — говорила Яблоня. — Маленькая Кошка, это не конец. Ты помнишь, что я говорила тебе, Маленькая Кошка?

В моей голове проносились странные звуки. Я видела светло-желтый свет, видела удивительные картины и вдыхала блаженство Небес.

— Маленькая Кошка, — шептали деревья. — Это не конец. Ешь и Живи. Ешь и Живи. Это не конец. У твоей жизни есть цель, Маленькая Кошка. Ты завершишь свои дни в радости и в полноте лет. Не сейчас. Это не Конец.

Я устало открыла глаза и слегка подняла голову.

Мадам Альбертин сидела на коленях рядом со мной, держа в руках несколько кусочков курятины, и огромные слезы катились у нее по щекам. Господин Ветеринар стоял у стола, наполняя шприц из бутылочки. Я слабо взяла кусочек курицы, подержала его мгновение во рту и проглотила.

— Чудо! Чудо! — проговорила Мадам Альбертин. Господин Ветеринар повернулся, разинув рот, медленно положил шприц и подошел ко мне.

— Вы правильно говорите, это чудо, — заметил он. — Я как раз напол­нял шприц, чтобы отправить ее в мир иной и таким образом избавить от дальнейших страданий.

Я улыбнулась им и трижды тихонько мяукнула — это все, на что я была способна. Когда я снова засыпала, то сквозь сон услышала, как он сказал:

— Она выздоровеет.

Неделю я пребывала в плачевном состоянии; я не могла ни глубоко вдохнуть, ни пройти более двух шагов. Мадам Альбертин поставила короб­ку с землей очень близко ко мне, потому что Мама учила меня быть чрезвы­чайно внимательной и аккуратной в своих нуждах.

Приблизительно через неделю Мадам Альбертин снесла меня по лест­нице вниз. Мадам Дипломат стояла у входа в комнату и смотрела строго и неодобрительно.

— Ей следует жить в каморке, Альбертин, — сказала Мадам Дипломат.

— Умоляю Вас, Мэм, — проговорила Мадам Альбертин, — она еще не выздоровела, и если с ней будут плохо обращаться, я и остальная прислуга уволимся.

Надменно засопев и бросив злобный взгляд, Мадам Дипломат поверну­лась на пятках и снова вошла в комнаты.

На кухне, находившейся в подвальном помещении, несколько старших женщин подошли, чтобы поговорить со мной и сказать мне, что они рады видеть меня выздоравливающей и что я выгляжу лучше.

Мадам Альбертин осторожно опустила меня на пол так, чтобы я могла пройтись вокруг и ознакомиться со всеми новостями о вещах и людях. Очень быстро я устала, потому что была все еще очень слаба, и подошла к Мадам Альбертин, посмотрела ей в лицо и сказала ей, что я хочу к себе в постель. Она взяла меня на руки и снова отнесла на второй этаж дома. Я была настолько уставшей, что уснула еще прежде, чем она уложила меня в мою коробку.