Глава III. ФАСЦИНУС

Желание завораживает. Фасцинус — это римское слово, означаю­щее фаллос. Существует грубо обтесанный камень в виде фасцину­са, на котором скульптор выбил следующую надпись: «Hic habitat felicitas» (Здесь заключено счастье). Все испуганные лица персона­жей на вилле Мистерий, которую лучше было бы назвать виллой Зачарованности или чарующей комнатой, обращены к фасцинусу, прикрытому тканью в священной корзине.

Поскольку mentula (пенис) не является отличительной чертой человечества, общества избегают обнажения напряженного органа (fascinus), который слишком явно напоминает людям об их живот­ном происхождении.

Почему природа разделила — два миллиарда лет назад — все живое на два пола и подчинила их этому древнему наследию, чья функция столь же случайна, сколь и непредсказуема, наследию, которое ставит под сомнение происхождение каждого живого суще­ства, терзает тела и мучит души?

Растениям, ящерицам, светилам, черепахам неведома, при их размножении, та сила любовного вожделения, что отнимает столько времени у людей, заставляя их проходить через поиск партнера, визуальный отбор, ухаживание, совокупление, смерть (или бли­зость смерти), зачатие, беременность и роды.

Римляне боялись зачарованности, дурного глаза, рока, того, что называлось invidia, jettatura. Они всегда и все решали жреби­ем — устройство пиров, соития, дни празднеств, войны. Они жили в окружении запретов, ритуалов, предсказаний, снов, знаков. Боги, мертвые, близкие, клиенты, вольноотпущенники, рабы, иноземцы, враги — всё это могло навредить тому, что они желали, ели, пред­принимали. Взгляд, падавший на любой предмет, на любое суще-

ство, оставлял на нем след, заражал его своей invidia, своим ядом, наводил порчу, бесплодие или импотенцию.

Марциал пишет: «Crede mihi, non est mentula quod digitus» (По­верь мне, этому органу не прикажешь, как собственному паль­цу). («Эпиграммы», VI, 23). Плиний называл фасцинус «врачевате­лем желания» (invidia). Это талисман Рима. Человек (homo) — мужчина (vir) лишь тогда, когда его орган способен на эрекцию. Отсутствие потенции внушало страх. Современные люди унаследо­вали от римского понятия любви то, что называется taedium vitae — отвращение к жизни, которое следует по пятам за наслаждением, сокращение символической вселенной, сопровождающее фалличес­кий спад, горечь, порождаемую объятиями, которая никогда не про­водит разницы между желанием и ужасом, связанным с внезапным, невольным, «наведенным», демоническим бессилием (impoteiitia).

Рим характеризуется ритуальной непристойностью — это ludi­brium. Эта римская склонность к словесной непристойности проис­текает из фесценнинских песен, исполняемых во время церемонии приапеи (шествие бога Liber Pater). Во время приапеи жрецы воз­дымали вверх фасцинус, отгоняя всеобщую invidia.

В 271 г. до н.э. Птолемей II Филадельф, желая отпраздновать завершение первой войны против Сирии, возглавил многолюдный кортеж повозок, где были выставлены на всеобщее обозрение бога­тейшие трофеи из Индии и Аравии. На одной из повозок был во­дружен гигантский фаллос из золота, в сто восемьдесят футов дли­ной, который греки называли Приапом¹. Это имя, Приап, постепенно вытеснило в Риме прежнее — Liber Pater.

Какие бы формы ни принимал этот ритуал — соревнование в непристойностях, saturae, declamationes, человеческие жертвопри­ношения на аренах, имитация охоты в парках — имитациях леса (ludi), — собственно римская церемония называлась ludibrium. Этот ритуал приапических сарказмов распространился на всю им­перию. Эта саркастическая игра — вклад Рима в античную циви­лизацию. Прикрываясь ритуальными наказаниями или челове­ческими жертвоприношениями на арене, в виде боя насмерть, общество мстит за себя и сплачивается перед безжалостной судьбой. Это ludus (буквально — «игра», слово, пришедшее из этрусского языка), игра, которая еще до того, как ее начали представлять в амфитеатрах, выражалась в фесценнинских плясках и непристой­ностях; это саркастическое торжество фасцинуса на каждой пяди римской земли, в каждой социальной группе. Всякий триумф вклю­чает в себя частицы садистских унижений, которые вызывают смех и объединяют смеющихся в некое мстительное сообщество. К на-

казанию, предусмотренному законом, добавляется саркастическая мизансцена, куда общество валит толпами, объединенное общим по­рывом, словно римский народ стал одним гигантским существом; оно спешит на узаконенное зрелище, и притом коллективно участ­вует в мщении за нарушение закона.

Ludibrium открывает нашу национальную историю. В сентябре 52 г. до н.э., после взятия Алезии, Цезарь привез в Рим, в повозке, Верцингеторикса². В течение шести лет он держал его в заточении, в темнице. В сентябре 46 г. до н.э. Цезарь объединил и отпраздно­вал все свои четыре триумфа (победы над Галлией, Египтом, Пон­тийским царством и Африкой). Триумфальное шествие началось от Марсова поля, прошло мимо цирка Фламиния, пересекло Via Sacra и Форум и завершилось у храма Юпитера Благого. Статую (imago) Цезаря, отлитую в бронзе, везли на колеснице, запряженной белы­ми конями. Перед колесницей со статуей шли семьдесят два ликтора с фасциями в руках. Позади ехала длинная вереница повозок с военными трофеями и захваченными сокровищами. Далее следова­ли военные машины, географические карты с обозначениями захва­ченных территорий и цветные картины на огромных деревянных панно (афиши). На одном из таких панно был изображен Катон в момент смерти. В самом конце процессии, осыпаемые насмешками толпы, шли сотни пленных, среди них Верцингеторикс, скованный по рукам и ногам, царица Арсиноя³ и сын короля Юбы⁴. Тотчас после этого четырехкратного триумфа Цезарь велел предать смерти Верцингеторикса в темной камере Мамертинской тюрьмы.

Ludibrium служит основанием христианской истории. Сцена раннего христианства — пытка на кресте, назначенная тому, кто мнит себя Богом, бичевание (flagellatio), надпись Iesus Nazarenus Rex Iudaeorum (Иисус из Назарета, царь Иудейский), пурпурный плащ (veste purpurea), царский венец из терний (coronam spineam), тростниковый скипетр, постыдно обнаженное тело — все это ludibrium, задуманный для увеселения толпы. Китайцы XVII века, которых отцы иезуиты пытались обратить в христианство, воспринимали это именно так и не понимали, как можно извлечь символ веры из столь комической сцены.

В начале фесценнин стихи имели форму наигрубейших сарказ­мов и непристойностей сексуального толка, которыми перебрасы­вались молодые люди обоих полов. К этим стихам (которые звучали поочередно — то мужские, то женские — и сопровождались пляс­кой) добавлялись фарсы-ателланы и то, что называлось saturae. Мужчины изображали козлов, привязывали к животу faseinum (иначе — годмише или olisbos). Во время Луперкалий⁵ они наря-

жались волками и «очищали» всех встречных бичеванием. Во время Квинкватрий⁶ они переодевались женщинами. На Матроналии⁷ все матроны становились рабынями. На Сатурналии⁸ рабы надевали одежды Отцов (Patres), a солдаты изображали волчиц. Иисуса, в одежде «короля Сатурналий», вели к его кресту (crux servilis). До того как satura стала означать «роман», словами lanx satura назы­вали смесь первых плодов всего, что росло на земле. Первый боль­шой роман — satura, написанный Петронием во времена Империи, представлял собою попурри из непристойных историй, весь смысл которых сводился к тому, чтобы разбудить и взбодрить поникший пенис (mentula) героя, дабы превратить его в фасцинус.

Carior est ipsa mentula (Мой пенис драгоценнее, чем моя жизнь). В Риме было шесть весталок, надзор за ними поручался самой стар­шей — Virgo maxima. Весталки охраняли некий заветный, укрытый от глаз талисман и поддерживали священный огонь. Если какая-ни­будь из них нарушала обет непорочности, ее обрекали на казнь и погребали заживо на Проклятом Поле (Campus Sceleratus), возле Коллинских Ворот, там, где «волчицы» (проститутки, носившие обязательную коричневую тогу, в которую позже облекутся каю­щиеся монахи) воздавали каждый год, 23 апреля, почести Венере Дикой⁹ и раздевались донага перед народом, дабы люди могли су­дить об их статях. Весталки защищали Рим (его огонь и его сексу­альную силу). Фасцинус каждого мужчины находился под покро­вительством гения — божества, которому он приносил в жертву цветы (иначе говоря, женские половые органы) под защитой бога Liber Pater. To были празднества, называемые Floralia¹⁰. Гением называли доброго духа — покровителя оплодотворения (gignit, или, иначе, quia me genuit). Этот первый «ангел-хранитель» был сексу­альным ангелом. Потому-то супружеское двуспальное ложе назы­валось lectus genialis. Каждый мужчина имел своего гения, который охранял его genitalia от импотенции, а всех женщин дома от бес­плодия. Галену принадлежит любопытнейшее высказывание о том, что logos spermaticos является для тестикулов тем же, что слух для ушей и взгляд для глаз".

Импотенция (languor) представляла для римлянина самую страшную угрозу, предмет постоянных опасений. В III книге «Лю­бовных элегий» Овидий рассказывает о подобном фиаско и о суе­верном ужасе, которым окружено это понятие: «Напрасно сжимал я ее в объятиях. Я оставался бездейственным (languidus). Мерт­вым грузом лежал я на постели. Я горел желанием. Она горела желанием. Но я не мог взбодрить мой член (inguinis). Он был

мертв. Тщетно обвивала она мою шею руками, белыми, как снега Ситонии, тщетно ласкала языком мой язык, тщетно прижималась ногами к моим ногам, называла меня своим господином (dominum), шептала мне возбуждающие слова. Мой поникший, словно натертый холодной цикутою член не слушался меня. Я лежал недвижный, никчемный, безразличный, представляя собою нечто среднее между мужским телом и бесплотной тенью ада. Она вышла из моих объятий такой же чистой, как Весталка, благого­вейно возжигающая неугасимый огонь. Уж не яд ли (veneno) Фес­салии отнял у меня силы? Уж не околдовали ли меня? Не опоили ли волшебным зельем? Быть может, колдунья написала мое имя на красном воске или воткнула иглу в живот моему изображению? Если произнести некоторые заклинания, Церера становится беспо­лезной, как сорная трава, а источники иссякают. Колдовство от­деляет желудь от дуба. Срывает гроздь винограда с лозы. Мрачные песнопения заставляют плоды падать с дерева, не дав им созреть. Так неужто магическое искусство не может отнять силу у этого органа? Не колдовство ли навело на меня эту порчу (impatiens)? И ко всему этому примешивается стыд (pudor). И этот стыд усу­губляет бессилие. А ведь какая обольстительная женщина предста­ла моему взору! Я приникал к ее телу так же, как ее собственная туника. Но несчастная встретила не мужа (vir). Жизнь и мужест­венность изменили мне. Какое удовольствие могут доставить глу­хому песни Фемия? ¹² Какую радость может принести мертвому взору Фамира¹³ прекрасная картина (picta tabella)? O каких толь­ко наслаждениях не мечтал я этой ночью! Я грезил о прикоснове­ниях. Я воображал себе позы. И все это ради моего члена, жал­кого, полудохлого (praemortua), более вялого, чем роза, сорванная накануне. И вот теперь, когда в нем уже нет нужды (intempestiva), он вдруг твердеет и наливается силою. Теперь он требует себе ра­боты и рвется в бой. О, худшая моя часть (pars pessima nostri), неужто тебе не стыдно? Ты, коварный орган, предал своего хозяи­на (dominum)! Она нежно касалась его, брала в руку, гладила и сжимала (sollicitare). Ho, видя, что все ее искусство остается втуне, вскричала: «Ты насмехаешься (ludis) надо мною? Кто за­ставлял тебя, безумец, прийти сюда и разлечься в моей постели, если тебе незнакомо вожделение? Быть может, отравительница за­колдовала тебя? Быть может, другая женщина истощила твои силы перед тем, как ты пришел ко мне?» И тотчас она проворно спрыг­нула с ложа в одной тунике, не успев даже надеть сандалии. Потом, желая скрыть, что она осталась чистою от моего семени, притворилась, будто моет себе живот и ноги»¹⁴.

Секс тесно связан со страхом. У Апулея, в «Метаморфозах» (VI, 5), Психея вопрошает: «В какой тьме (tenebris) могу я спрятаться (ab­scondita), дабы избежать (effugiam) безжалостного взгляда (inevita­biles oculos) великой Венеры (magnae Veneris)?» Лукреций говорит об «омраченном желании», об «испуганном желании» (diracupido) и определяет cupiditas этого желания как «тайную рану» (volnere caeco) людей¹⁵. Вергилий так определяет саму любовь: «Старинная и глубо­кая рана, что жжет слепым или скрытым огнем» (gravi jamdudum saucia cura volnus caeco igni)^l6. Катулл считает ее смертельной болез­нью (76-е стихотворение): «О Боги, если вам ведома жалость, если вы даруете людям в их смертный час что-либо, кроме страха, обра­тите свой взор на меня, на мое несчастье (me miserum adspicite). Моя жизнь была чистой. Так избавьте же меня от этой чумы (pestem) -любви, от этого яда (torpor), оледенившего мои кости, проникшего в кровь, отравившего мою сердечную радость (laetitia)!»

Оргазм описывался как summa voluptas, сначала нечто горячее, затем щекочущее, затем бурлящее и, наконец, взрывное. Это взрыв на гребне волны (до появления мужской пены), который помогает смертной плоти узнать власть над воспроизведением и возможность продолжить социальный род. Греческое и римское общества не раз­личали биологию и политику. Тело, город, море, пашня, война, творчество, все эти понятия определялись только одним качест­вом — своей жизнеспособностью, подвергались только одной угро­зе _стерильности (бесплодию); их успех, плодотворность зависели

от молитв и заклинаний людей.

Мужчина не может всегда находиться в состоянии эрекции. Он подвержен непостижимому, не зависящему от него чередованию по­тенции и импотенции. Он — поочередно — то пенис, то фаллос (mentula — fascinus). Вот отчего проблема власти — чисто муж­ская проблема, ибо эта характерная ненадежность и страх слабости неотрывно терзают и мужчину и властителя.

Эякуляция есть «потеря в сладострастии». И потеря возбуждения, следующая за ней, сопровождается печалью, ибо означает иссякший источник того, что еще миг назад так нетерпеливо рвалось на волю. На наш взгляд, нет в мире цивилизации, которой эта печаль была бы более присуща, чем римлянам. Правда, потеря семени может при­нести плоды, но в тот унизительный миг, когда membrum virile, сник­нув, покидает женскую vulva, человек об этом не помнит.

Fascinus проникает в vulva и выходит из нее уже как mentula.

Мужественность мужчины растворяется в наслаждении так же,

как сам человек растворяется в смерти. Ибо самое интимное ego

мужчины (vir) таится не в голове и не в чертах его лица — оно

там, куда инстинктивно тянется мужская рука, когда телу что-то угрожает.

Религия, основанная на заразительной магии, которая стано­вилась все более синкретической, поскольку присоединяла к своему собственному торжеству, к своей собственной «набожности» все ре­лигии покоренных народов и сопровождалась все более суеверным страхом. Римляне, и без того приверженные разного рода закляти­ям, вооружались всеми видами apotropaion, чтобы избежать дурного глаза, обезоружить его сарказмом ludibrium или вернуть обладате­лю, как это сделал Персей, обратив на Медузу, с помощью отраже­ния на своем щите, ее собственный взгляд. Греческое слово apot­ropaion означает «изображение, отводящее порчу»; его карикатурно уродливый (terribilis) вид вызывает одновременно и смех и испуг. Греческий apotropaion соответствует римскому fascinum. Fascinum (искусственный фасцинус) есть baskanion (оберег против дурного глаза). Плутарх говорит, что подобный талисман¹⁷ притягивает дур­ной взгляд, отвлекая его от самой жертвы. Отсюда невероятно раз­нообразный арсенал приапических амулетов — непристойного вида брелки, пояса, ожерелья, странные фигурки карликов — из золота, слоновой кости, камня, бронзы, — составляющих большую часть археологических раскопок и богатство наших музеев. Среди них можно увидеть вытянутые средние пальцы (комбинация digitus im­pudicus — то есть все пальцы, сжатые в кулак, кроме среднего, mesos dactylos, направленного вверх, — считалась наивысшим ос­корблением); амулеты, изображавшие фигу (большой палец, про­сунутый между указательным и средним); фаллической формы ножки столов и ламп; наконец, железные или бронзовые tintinnabu­lum (фасцинусы с прикрепленными к ним маленькими колоколь­чиками, которые носили на поясе, на пальцах, в ушах, подвешива­ли к потолку, к лампам, к треножникам). Человеческое тело обладает некоей частью, которая болтается наподобие колокольчи­ка, — у мужчин это пенис и, в меньшей степени, мошонка, у жен­щин — груди и ягодицы, когда они поражены тканевым ожирени­ем. С этой точки зрения человеческая сексуальность наиболее уязвима именно в тех частях тела, что возбуждают желание и сви­детельствуют о желании своим колыханием, подрагиванием, напря­жением. И люди заботливо охраняют эти свои органы, подвержен­ные непрерывным метаморфозам, выступающие за пределы тела, грозящие «опасть». Этот маниакальный страх выражался у женщин республиканского и имперского Рима в том, что они затягивали груди тугой повязкой. Таким образом, сей своеобразный «бюстгаль­тер», называвшийся по-гречески strophion, а по-латыни fascia, со-

стоит в родстве с faseinum мужчин. Эта длинная повязка, сделанная из цельного куска ткани, была снабжена ремешками из бычьей кожи, сжимавшими грудь. Эротические картины, на которых жен­ская грудь была бы обнажена, крайне редки. Тацит («Анналы», XV, 57) описывает Эпихарис, вовлеченную в заговор Писона¹⁸, которая разматывает свою fascia, чтобы задушить себя ею.

«Наш квартал столь изобилует божествами-хранителями, что в нем легче встретить бога, нежели человека», — насмешливо объяв­ляет Квартилла в романе Петрония¹⁹. (На улицах Рима, Помпей или Неаполя гораздо чаще можно видеть фасцинус из камня или бронзы, чем мужскую mentula.) В Неаполе Агриппина крикнула Анисету, пришедшему убить ее в собственной постели: «Бей в живот!» «Бей в живот!» — чисто римское требование²⁰. В романе Апулея Фотида поворачивается к Луцию и замечает, что его на­прягшийся член приподнял тунику (inguinum fine lacinia remota). Она обнажается, садится на него верхом и, прикрыв своей розовой ручкой лоно с выщипанными волосами (glabellum femina rosea palmula obumbrans), кричит ему: «Occide moriturus (Бей насмерть того, кто должен умереть)!»²¹

Марий²² был властелином Рима, когда ему пришлось бежать, спря­тавшись в повозке. Он достигает морского побережья. Изнуренный, измученный, добирается он до барки. Пока он спит, матросы бро­сают весла и оставляют его одного. Схваченный в Минтурновых болотах, брошенный в тюрьму, победитель кимвров находит себе убежище лишь в развалинах Карфагена. Какой-то римлянин выго­няет его и оттуда, словно простого раба. Но Марий вновь захваты­вает власть и в течение шести дней обагряет кровью улицы Вечного города. Ни Октавия, ни Мерулу не спасает их высокое положение консулов. Марию уже семьдесят лет. От постоянного пьянства у него трясутся руки. Он умирает на восьмой день своего седьмого консульства. Марий необузданно предавался разврату, и, когда в момент агонии на нем задралась туника, одни из стражников уви­дел, что от его mentula остался лишь жалкий лоскуток плоти, раз­мером не более ногтя.

В 79 г. до н.э. Сулла отрекся от своей диктатуры и удалился в свой дом в Кумах. «Счастливец Сулла» (Felix Sylla) умер, заживо съеденный вшами, которые в первую очередь набросились на его mentula²'.

Вспомним слова Цезаря о Бруте: «Я не опасаюсь тех, кто любит разврат, и тех, кто живет в роскоши; я боюсь тех, кто худ и бледен». В один из дней мартовских ид Метелл схватил Цезаря за тогу и

обнажил его плечо, а Каска первым вонзил в него кинжал. Заго­ворщики наносили удары то порознь, то вместе; некоторые в запале даже ранили друг друга. Плутарх пишет, что Цезарь умер, получив двадцать три раны. Брут, его племянник, нанес ему удар в низ жи­вота, ибо дядя осквернил своей mentula чрево его матери. Увидев, что Брут направил кинжал ему в пах, Цезарь перестал сопротив­ляться нападающим, прикрыл лицо полою одежды и покорно отдал себя железу и смерти²⁴.

Афродита родилась из пены от брошенного в море отсеченного фал­лоса. Древние греки говорили, что сперма, извергаемая фаллосом, походит на морскую пену. Гален в своем «De semine» описывает сперму как белую жидкость (dealbalum), густую (crassum), пенис­тую (spumosus), животекующую и напоминающую запахом бузину.

От какого же соития родилась Афродита? Уран овладевает Геей. Крон, укрывшийся в груди своей матери и державший в пра­вой руке узкий серп (harpè), хватает левой детородный орган Урана, отсекает его и бросает за спину, остерегаясь повернуться и взглянуть (Гесиод, «Теогония», 187). Капли крови падают наземь и превращаются в войны и раздоры. Фаллос же, все еще напря­женный, падает в море, и тотчас из волн выходит Афродита.

Если секреции женщин более обильны (кровь и молоко), то они все же кажутся менее таинственными, чем мужской «эяку­лят» — бурная, активная струя, вырывающаяся из фасцинуса, точно маленький фонтан. Сущность римской сексуальности имеет сперматический характер. Jacere amorem, jacere umorem²⁵. Понятия «любить» и «эякулировать» не различаются. Это jacnlatio, мужская jactantia. Это Анхиз и Венера, и неспособность Анхиза сохранить тайну (jactantia), o чем его просила Венера. Это означает — влить в другое тело сперму, брызнувшую из собственного тела (jacere umorem in corpus de corpore ductum). Это означает исторгнуть свое семя, подчинив соитию либо pueri, еще не обросших волосами (таких зовут «свежие щечки», «щечки-яблочки» или «щечки-перси­ки»), либо женщин, безразлично, кого именно. Это означает истово, почти набожно удовлетворять вожделение, которое чужая красота зажгла в твоем теле.

Природа вещей и природа человека подчинены единому закону. Греческое слово physis означает рост, развитие всех подлунных или небесных созданий. В шестой книге своей поэмы «О природе вещей» Лукреций описывает прилив, вторжение, бурление спермы в муж­ском теле, битву, которая проистекает отсюда, болезнь (rabies, ярость — по Лукрецию; peslis, чуму — по Катуллу), которую она

сообщает: «Едва лишь взрослый возраст (adultum aetas) укрепляет твои мышцы, семя (semen) начинает бродить в тебе. И для того чтобы заставить его истечь из тела человека, нужно, чтобы другое тело возжаждало этого. И вот семя изгнано (ejectum) из своего укрытия. Оно уходит, оно спускается и проникает во все части тела, во все члены, сосуды, органы; оно покидает их и скапливается в генитальных частях (partis genitalis corporis). Тотчас оно начинает раздражать (tument) половой орган, нагнетать в него сперму. И тогда рождается желание эякуляции (voluntas ejicere), стремление вбросить его в тело, к которому тебя влечет пугающее желание (dira cupido). Будучи раненными, мы, мужчины, всегда падаем на нашу рану (volnus). Кровь брызжет в ту сторону, откуда был нанесен удар, заливая противника своим багровым огнем (ruber umor). Так, волею Венеры, кем бы ни был твой противник — юношею с чер­тами женщины или женщиною, терзаемой желанием, — мужчина всегда тянется к тому, кто нанес ему рану. Он горит стремлением соединиться с ним (coire), влить в его тело горячий ноток, рвущий­ся из его собственного тела; его мучит немое желание (muta cu­pido), которое предвещает наслаждение (voluptatem). Так опреде­ляем Венеру мы, эпикурейцы. Вот что означает слово «любовь» (nomen amoris). Вот тот бальзам, который Венера, капля за кап­лей, вливает в наши сердца перед тем, как оледенить их тоскою. Положим, что тот, кого любят, отсутствует. Но его образ здесь, перед тобою. Сладкое имя его постоянно звучит у тебя в ушах. О, сколько призраков дарит нам любовь, призраков, от коих бежать бы на край света! Сколько приманок любви (pabula amoris), от коих следовало бы воздержаться! Не лучше ли обратить свои мысли в другую сторону н оросить накопившейся спермой любое другое тело, чем хранить ее для той единственной любви, что завладела тобою и терзает тоской и болью?! Ибо ублажить женское чрево (ulcus) трудно, ему требуется все новая и новая пища. День за днем возрастает этот безумный голод (furor). День за днем несчастье гне­тет тебя все сильнее, если ты не умеешь исцелить первую рану другими, многими, если ты не почтишь вниманием своим уличную Венеру (volgigava), если ты не можешь отвести бурный поток в боковые каналы. Бежать любви вовсе не означает отказа от наслаж­дения. Бежать любви — значит приблизиться К плодам Венеры, не попавшись при этом на приманку. Сладострастие будет сильнее и чище для того, кто мыслит хладнокровно, а не для того, чья душа смятена и несчастна, чей жар, в самый миг обладания, охлаждает сомнение. У такого человека глаза, руки, все члены охвачены смя­тением и не знают, с чего начать. И в безумии своем он терзает

предмет своего вожделения столь яростно, что исторгает у него крики боли. Его зубы оставляют кровавые следы на любимых губах. Его сладострастие, не будучи чистым и разумным, без жалости и колебаний наносит раны любимому телу (кому бы оно ни принад­лежало), которое пробудило к жизни ростки (germina) этой ярости (rabies). Никто не может загасить пламя с помощью огня. Сама природа восстает против этого. Это единственный случай, когда чем больше мы обладаем, тем сильнее обладание это зажигает наше сердце пугающим вожделением (dira cupidine). Голод, жажда — все эти желания утолимы; тело поглощает больше, чем образ воды или образ хлеба. Но оно не может поглотить ни частицы красоты лица, гармонии черт. Ему остается питаться лишь призраком, ви­димостью, надеждами, столь легковесными, что их уносит первый же ветерок. Так человек мучится жаждою во сне. И никакая вода не освежит его иссохших губ. Он мечтает лишь о призраке ручья. Он терзается понапрасну. Он умирает от жажды среди потока, из которого якобы пьет. Так же и любовники в любви: они всего лишь игрушки прихотей Венеры. Наступает миг, когда их счастье (gaudia) кажется близким. Миг, когда Венера благоволит засеять поле женщины. Они жадно сливают воедино (adfigunt) свои тела. Они смешивают свою слюну (jungunt salivas). Каждый из них дышит воздухом уст другого, искусанных его зубами. Но все тщет­но. Ни один из них не может забрать у другого тела ни единой частички. Ни один не может внедриться целиком в другое тело (abire in corpus corpore toto). Глядя на то, как яростно приникают они друг к другу, чудится, будто они стремятся стать единым, не­разъемным телом. И когда наконец нервы их не в силах более сдер­живать обуревающее их желание, когда это желание извергается наружу (erupit), наступает короткий миг передышки. На малое мгновение этот всепожирающий огонь успокаивается. Но скоро он возгорается с новой силою (rabies), с новой страстью (furor). И вновь они ищут то, на что уповали. Обезумевшие, ослепшие, уто­ляют они свое вожделение, терзаясь болью невидимой раны (vol­nere caeco)»²⁶.

Морфо — это прозвище Венеры Спартанской²⁷. Афродита в глазах лакедемонян была именно morphè (по-латыни forma — красота) — в противоположность мужскому, фаллическому, фасценнинскому божеству, богу amorphos (или, иначе, kakomorphos, или asè mos, a по-латыни deformis). Аристотель определяет мужской орган так («О час­тях тел животных», 689а): «То, что увеличивается и уменьшается

в объеме». Metamophô sis — это мужское желание. Греческое слово physis имеет двойное значение — природа и phallos.

Глагол augere дал два производных — auctor и Augustus. Рож­дение Империи совпадает с этим эпитетом, который уже означает судьбу, повелевающую сексуальностью Империи. 16 января 27 г. до н.э. Октавиан становится Августом²⁸, и шестой месяц получает на­звание «август». Augustus — умножитель — такова уставная импера­торская функция. Мы хотим, чтобы к нам вернулась весна, чтобы урожаи были обильны, чтобы дичь водилась во множестве, чтобы дети выходили из чрева матерей, чтобы пенисы воздымались, как фасци­нусы, и проникали туда, откуда выходят дети, дабы посеять там новых детей. Целий говорил, что у болезней есть четыре периода — атака (initium), приступ (augmentum), отступление (declinatio), ре­миссия (remissio). Момент живописи — это всегда augmentum.

Греческая aedaimonia стала этим augmentatio, этим inflatio, ко­торое являет собой торжественную римскую auctoritas. Современ­ным людям неизвестен древний смысл слова «инфляция», а именно: «надув, придать форму». Flare, inflare, phallos, fellare — все эти слова имели отношение к тем, кто играл на дионисийской флейте или занимался ремеслом стеклодува. Это означало придать чему-то реальному раздутую, преувеличенную форму.

В философии Эпикура медицина и философия неразделимы. В философии стоиков сперматический logos правит миром. Вселен­ная — это одно гигантское животное, cosmos — один великий zô on, который описывается художником (zô -graphos). Платон утвержда­ет («Menexem», 238а): «Ибо это не земля подражала (memimô tai) женщине в беременности и родах, но женщина — земле (alla ginô gè n)». Плутарх передает нам следующее высказывание Ламприя²⁰ («О лике, видимом на Луне», 928): «Светила суть глаза, несущие свет и вставленные в оправу лица Сущего. Солнце, подобно любя­щему сердцу, посылает свет во все пределы, согревая им все живое, точно кровь, греющая тело. Море — это мочевой пузырь природы. Луна же — меланхолическая печень мира». Венера считалась ма­терью Рима, и торжественный призыв к ней, согласно Лукрецию, озарял ее красотой «природу вещей»: «О, мать рода Энеева, voluptas мужчин и богов, о, Венера-кормилица, ты, что под блуждающими знаками неба оплодотворяешь море, несущее корабли, удобряешь землю, рождающую злаки, ибо всякое зачатие исходит от тебя, ибо твоею силою все живое рождается на свет божий, под солнцем; о, богиня, ветры затихают при твоем появлении, облака тают, цветы раскрываются, волны вздымаются, небеса сияют, птицы взлетают ввысь, и взбодряются стада. Моря, горы, бурные реки, зеленеющие

поля — все обязано жизнью твоему желанию. Ты способствуешь процветанию и благополучию. Без тебя ничто не может достигнуть божественного берега света. Ты одна правишь природою»³⁰. Лукре­ций Кар объединяет в одной и той же voluptas Спартанскую Венеру Forma, Капитолийскую Венеру³¹ Calva, Венеру-Покорную (Obse­quens) Большого Цирка³², Венеру-Благочестивую (Verticordia) мат­рон, отвращающую сердца от разврата, и, наконец, Венеру Дикую, обитающую у Коллинских ворот. Именно эта последняя — Венера Дикая (или, иначе, Эрицина, или Африканка, или Сицилианка) стала богиней для Суллы³³, Венерой Победоносной (Victrix) для Помпея³⁴, Венерой-Прародительницей, Genetrix (матерью Энея и всех Юлиев) для Цезаря³⁵ и, наконец, Венерой — покровительни­цей Империи — до такой степени, что Веспасиан уподобил ее само­му Риму, называя Roma³⁶. Это она стала богиней — покровитель­ницей вина, празднества 23 апреля, любой весны, любого цветения, любого изобилия, любого богатства, всего, что делает жизнь счас­тливой.

Игроки в кости называли «даром Венеры» самую благоприят­ную комбинацию — выпавшие одновременно 1, 3, 4, 6.

Тремя веками позже, к 160 году, Апулей завершил свои «Ме­таморфозы» гимном лунному божеству, которое повелевает рожде­нием людей и снов, демонов и теней. Луций просыпается на Кенх­рейском берегу, охваченный внезапным страхом (pavore subito). Он открывает глаза и видит полную луну, встающую из воли Эгейского моря. Герой бежит к морю и семь раз погружает голову в волны. Лишь тогда он осмеливается воззвать к царице небес (regina caeli), произнеся все ее имена — Венера, Церера, Феба, Прозерпина, Диана, Юнона, Геката, Рамнузия... и вновь засыпает на Кенхрей­ском берегу.

Ему видится во сне царица ночи в облике Исиды. Она увенчана зеркалом, окутана просторным черным плащом — просторным пла­щом столь глубокой черноты, что от нес исходит сияние (palla ni­gerrima splendescens atro nitore). Исида отвечает Луцию: «Я приро­да, я мать всех вещей, повелительница всех стихий, начало и течение времен, высшее божество, царица манов, первая среди оби­тателей небес, воплощение всех богов и богинь. Сияние небесного свода, целительное дыхание моря, печальное безмолвие ада — все подчиняется мне»³⁷. Именно так daimô n луны, или, вернее, повели­тельница демонов, единственная влиятельная богиня в подлунном мире, «меланхолическая печень мира» (по Ламприю), демоница, охраняющая богов, наблюдающая за кровью женщин и рождением детей, защитница Гениев мужчин и Манов отцов, внезапно подме-

нила собой Венеру Лукреция, Цезаря, Августа, которая основала римский род, начиная с Анхиза, узаконила имперскую генеалогию и позволила обожествление первых императоров.

Исида вытеснила Венеру. Империя поглощала, одно за другим, все соседние государства, а религия присваивала себе мифологичес­кие сцены самых разных религий римских провинций, неизменно перерабатывая их в одну и ту же сцену: Исида ходит по земле в поисках фаллоса Осириса, который сама же и отсекла. Или (другой вариант) это Аттис, кастрирующий себя для Кибелы.

В Тиволи была обнаружена надпись, гораздо более поздняя, чем текст обращения к Исиде у Апулея. Стела с надписью была воздвигнута неким Юлием Агатемером. Фронтальная надпись гла­сит: «Гению божественного Приапа, могущественному, непобедимо­му. Юлий Агатемер, императорский вольноотпущенник, воздвиг сей монумент, с помощью своих друзей, после того, как увидел вещий сон». А вот надпись сзади: «Приветствую тебя, священный (Sanc­tus) Приап, отец всего сущего, приветствую! Даруй мне цветущую молодость. Сделай так, чтобы я нравился юношам и девушкам, чтобы фасцинус мой пробуждал в них желание (fascino procaci), чтобы я мог прогонять докучные заботы частыми играми (lusibus) и забавами (jocis). Чтобы я не слишком страшился печальной ста­рости н не ожидал с тоскою и страхом (pavore) злой смерти, смер­ти, которая унесет меня в ужасный мрак Арверна, где царит пове­литель манов, от коих остались лишь предания (fabulas), и откуда никто не возвращается. Привет тебе, Святой Отец Приап, привет!» Боковые надписи гласили следующее: «Собирайтесь вместе, девуш­ки, юные девушки, что поклоняются священному лесу, что почита­ют священные воды! Собирайтесь все и скажите ласковыми своими голосами очаровательному богу Приапу: «Приветствуем тебя, Свя­щенный Отец Природы Приап!» Поцелуйте фасцинус (inguini) Приапа. Затем увенчайте его тысячей благоуханных венков и вновь скажите хором: «Привет тебе, о Всемогущий Приап! Кто бы ты ни был, Создатель (Genitor) и Творец (Auctor) Мира пли сама При­рода (Physis) и Пан, привет тебе! Это благодаря твоей мощи (vi­gore) создается все живое и неживое на земле, в небесах и на море. Приветствуем же тебя, Приап, приветствуем, Святой! Ибо это по твоему велению Юпитер собственноручно мечет безжалостные свои молнии и, смущаемый твоим желанием (cupidus), покидает свои светлые чертоги. Ибо это тебя почитают милосердная Венера и пыл­кий Купидон, Грация и две ее Сестры, а также Бахус, даритель радости (laetitiae dator). Ибо без тебя не было бы и Венеры. И Грации не блистали бы грацией. И не было бы ни Купидона, ни

Бахуса, о, Приап, Всемогущий наш покровитель и друг, привет тебе! Это к тебе обращают свои молитвы стыдливые девственницы, дабы ты развязал их пояс, которого так долго не касалась мужская рука. Это к тебе взывает супруга, моля о том, чтобы нерв мужа ее всегда был напряжен и готов к бою (nervus saepe rigens potensque semper). Привет тебе, Святой Отец Приап, привет!»

Кто он — этот Агатемер-Вольноотпущенник? И не является ли приведенная надпись пародией гимна Венере, которым открывается «О природе вещей»? Или, быть может, это ludibrium? Кто выбил ее на камне — не усердный ли ученик Эпикура, который, подобно Апулею, явно читал книги Лукреция? По правде говоря, даже если мы найдем ответ на все эти вопросы, он мало что будет значить. В Риме нельзя различить lusus и religio, сарказм и почитание, Бога высмеиваемого и Бога всемогущего, Фасцинусу или Приапу воздви­гались стелы в течение всего существования Империи. Приап был «первым из богов», бог Prin, бог Priopoiein (бог, который «создает еще до начала» самого творения). Можно с полной уверенностью сказать, что Приап был самым «изображаемым» богом Империи. Слово «сарказм» происходит от греческого «sarx»; Эпикур использо­вал это слово, чтобы назвать тело (sô ma) человека и единственное место возможного счастья³⁸. Sarcasmos — это кожа, содранная с убитого врага. Сшивая эти «саркастические» кожи, солдат изготав­ливал себе плащ победителя. Афина чаще всего изображается с го­ловой Горгоны на щите, но иногда мы видим эту богиню с кожей (sarcasmos) Медузы, наброшенной на плечо. Латинское carni-vore является буквальным переводом греческого sarko-phage.

Это странное, аморфное sarx греческого фаллоса или римского фасцинуса нигде не находит себе места. То, что зовется atopos, по­мещается в atopia и скрывается под одеждами Отцов; ему нет места в городе, ему нет места в изображении. То, что не существует, обре­тает пристанище в несуществующем, то есть в воображении. И од­нако, это несуществующее внезапно возникает между телами. То, что вздымается, уже не принадлежит мужчине, как не принадлежит и женщине, возбудившей в мужчине желание. То, что вздымается по­мимо воли человека, рвется наружу, за пределы места, за пределы видимости, — это бог. Очевидно, что скульптура посвящена вечно воздетому. Очевидно, что живопись посвящена обнажению (alè theia) того, что не может открыться взгляду. И та и другая пытаются пре­образить развращенность и смертность в эрекцию и вечную жизнь. И та и другая являют собой тот самый миг перед прыжком в смерть, который стремился уловить Паррасий-Живописец, писавший стари­ка-раба из Олинфа «как раз» перед тем, как тот умер.