Труды ученых славистов

Константин и Мефодий были родом, очевидно, Гре­ки, и первоначально знакомились с славянским языком, конечно, благодаря соседству болгарских поселений с Солунью, или вероятному присутствию болгарского эле­мента в самом городе. Но едва ли они владели этим языком вполне. Особенно последнее можно сказать о Константине, который еще во времена отрочества был взят в Константинополе, где и получил свое образова­ние. Мефодий, вероятно, долее оставался на родине и ближе ознакомился с языком болгарским. Недаром же в одном древнем прологе сказано, что Кирилл упросил брата Мефодия сопутствовать ему в Хазарию, зане умняше язык словенск (О времени происх. слав. письмен — Бодянского, 73). Братья, по-видимому, очень хорошо зна­ли, что в Хазарии они прежде всего встретят Болгарское племя. В Корсуни они нашли некоторые книги Священ­ного Писания в переводе на славянские письмена. В то же время они воспользовались проживавшими в Корсу­ни Славянами, чтоб усовершенствовать себя и в разго­ворной речи.

Затем, славянский язык и найденный перевод Псал­тири и Евангелия проходят уже чрез все житие Солунских братьев¹. Так, еще не выезжая из Тавриды, Констан­тин укрепляет в вере обитателей Фуллы и обращается к ним с речью, конечно, на их родном языке, а иначе они его не поняли бы: при этом он дает им целовать святое Евангелие. А мы уже заметили, что эти обитатели Фул­лы, по всем соображениям, были не кто иное, как часть

¹См. паннонские жития Константина и Мефодия в Чтен. Общ. истор. и Древн. 1863 г., № 2 и 1865 г., № 1.

тех же Черных Болгар. После его возвращения из Тав­риды является к императору посольство от Моравских князей с просьбой прислать им учителей, и император отправляет к ним Солунских братьев, как хорошо знаю­щих славянский язык. Снаряжаясь в Моравию, братья, как повествует их житие, приготовляют прежде всего Евангелие и Псалтырь как книги наиболее необходимые для богослужения. Конечно, это были те самые книги, которые они нашли в Корсуни и, по всей вероятности, взяли с собой или списали. Во всяком случае, дело идет о переписывании готовых славянских книг и о продол­жении переводов, и едва ли имеет какую-либо вероят­ность известие жития о том, чтобы братья принялись изобретать славянские письмена только тогда, когда им­ператор решил отправить их в Моравию. Невозможно было бы в такой короткий срок составить алфавит и перевести хотя одно Евангелие. Да притом и не было нужды изобретать славянское письмо и переводить Евангелие, так как братья то и другое уже нашли в Корсуни. Впрочем, в житии и не говорится об изобрете­нии письмен; а употребляются неопределенные и весьма краткие выражения: «и тогда сложи письмена и нача беседу писати евангельскую». Это говорится в Паннонском житии Константина; а в житии его брата Мефодия по поводу отправления в Моравию сказано: «Да ту яви Бог философу словенскы книги, и абие устроив письме­на и беседу ставль»; а далее упоминается, что «псалтырь бо бе токмо и евангелие с апостолом и избранными службами церковными с философом преложил первые»; то есть это сделал Мефодий еще вместе с братом, отчас­ти в Моравии, а отчасти (как свидетельствует житие Константина) до прихода в Моравию. По смерти брата, когда Мефодий один подвизался в Моравии в сан архи­епископа, то он «отъ ученикъ своихъ посажь два попы скорописца зело, преложи въбързе вся книгы испълнь, разве Макавеви, от греческа языка въ словеньскъ шестию месяцъ». Уже само указание на время, то есть на шесть месяцев, и на скоропись исключает всякое вероя­тие, чтобы тут шла речь собственно о переводе почти

всего Священного Писания; оно отчасти было переведе­но прежде Константина и Мефодия, а отчасти сделано их трудами или под их руководством.

Что в житиях Константина и Мефодия обозначается еще неопределенными выражениями, допускающими разнообразные толкования, то в более позднем произ­ведении, именно в Сказании черноризца Храбра о письменах Славянских, облекается в более определен­ные формы. Последнее уже прямо приписывает Кон­стантину и Мефодию изобретение славянских письмен и переводов Священного Писания на славянский язык. Но в хронологическом отношении между житиями и Храбром существует непримиримое разногласие. По смыслу житий, изобретение письмен предпринято было только вследствие посольства Моравских князей, то есть в 862 году; этот год принимают и наиболее извест­ные слависты, например Шафарик и Бодянский. (См. доказательства, собранные в книге последнего: О вре­мени происхождения Славянских письмен.) Но Храбр приводит самый год изобретения, именно 855-й, и этого года держались некоторые другие слависты (например, Добровский и Гильфердинг). Но если принять после­днюю хронологию, то уничтожится сам повод изобре­тения, приводимый житием, то есть предстоявшая мис­сия в землю Моравских Славян, так как в 855 году еще не было о ней речи. Притом, по замечанию г. Бодянского, Храбр говорит, что письмена были изобретены во времена Михаила царя Болгарского, Растица князя Мо­равского и Коцела Блатенского, — между тем как Коцел наследовал своему отцу в княжестве Блатенском только в 861 году. Г. Бодянский указывает и другие обстоятельства, противоречащие 855 году, как времени изобретения письмен. Кто был черноризец Храбр, ког­да и где писал свое сказание, до сих пор остается неизвестным. Его относят обыкновенно к X веку и даже считают современником царя Симеона, преиму­щественно на основании следующего выражения: «суть бо еще живи, иже суть видели их», то есть живы те, которые видели Константина и Мефодия. Но это выра-

жение встречается только в одном списке сказания (в библиотеке Московской Духовной академии) и потому дает повод к некоторым сомнениям, то есть не есть ли это позднейшая вставка? А также: действительно ли под словом их надобно подразумевать Кирилла и Мефо­дия? Далее, мы не имеем списков этого сказания ранее второй половины XIV века; по смыслу же сказания со­всем не видно, чтобы сочинитель по времени жил очень близко к Солунским братьям.

По нашему мнению, исследователи недостаточно об­ращали внимания на полемический характер Храброва сказания. Оно, очевидно, было написано с целью защи­тить уже сложившееся представление о Солунских бра­тьях, как изобретателях письмен, от тех скептиков, кото­рые не согласны были с этим представлением. Например, он указывает на людей, утверждавших, что Константин и Мефодий не хорошо устроили письмена, так как они все еще продолжают устраиваться. А в конце сказания, обо­значая время изобретения письмен, сочинитель прибав­ляет: «суть же и ини ответи, яже и инде речем», то есть существуют и другие ответы или мнения об этом предме­те; но о них поговорим в другом месте. Следовательно, во времена Храбра были разные мнения о времени изобре­тения. Все это указывает, что он совсем не жил так близко к эпохе Кирилла и Мефодия, как то казалось. Мы полагаем, что сказание Храбра едва ли было написано ранее XI века, а следовательно, едва ли ранее того време­ни, когда деятельность Солунских братьев и происхожде­ние славянских письмен уже сделались достоянием ле­генды.

Храбр недаром намекает в своем сочинении, что были и другие мнения; и действительно, если сравнить между собой все известные нам источники, относящие­ся к деятельности Кирилла и Мефодия, то мы найдем значительные разноречия. Наибольшую цену для нас имеют, конечно, источники, современные Солунским братьям, именно латинские свидетельства папы Иоанна VIII и Зальцбургского анонима. Иоанн VIII в письме сво­ем 880 года к Моравскому князю Святополку говорит,

между прочим, следующее: «По справедливости хвалим письмена славянские, открытые неким философом Кон­стантином, по которым воздается должное славословие Господу» (Litteras denique sclavonicas a Conslantino quodam philosophic repertas, quibus Deo laudes debilae resonent, jure laudamus). А Зальцбургский аноним в сво­ей записке об обращении Баварцев и Хорутан, состав­ленной около 873 года, между прочим, выражается так: «Пока не появился какой-то Грек, именем Мефодий, со вновь изобретенными славянскими письменами» (noviter inventis sclavinicis litteris; см. соч. Бодянского). Что же можно извлечь из этих свидетельств? Главным образом то, что латинское духовенство того времени считало сла­вянские письмена недавно открытыми или изобретенны­ми. Это открытие, судя по словам Иоанна VIII, приписы­валось Константину; Зальцбургский аноним не назвал изобретателя, а заметил только, что Мефодий и принес в Моравию эти вновь изобретенные письмена. Мы не на­ходим здесь ясного отчетливого представления о самом открытии или изобретении; несомненно только одно, что письменность эта была новостью, принесенной в Моравию Кириллом и Мефодием. Отсюда вытекает воп­рос: в какой степени Кирилл и Мефодий могут быть названы изобретателями этих письмен? Чтобы разъяс­нить сколько-нибудь подобный вопрос, мы все-таки воз­вращаемся к их Паннонским житиям, в основание кото­рых легли достоверные факты, но впоследствии затем­ненные или запутанные некоторыми легендарными при­месями.

Упоминание о русских Евангелии и Псалтири, най­денных в Корсуни, мы считаем драгоценным известием, которое бросает луч света на вопрос об изобретении славянских письмен. Уж и прежде слышались возраже­ния против непосредственного изобретения; основатель­но указывали на то, что письмена обыкновенно не изоб­ретались вдруг, одним человеком; что они создавались постепенно, с помощью заимствований, переделок и приспособлений. Следовательно, говоря о Кирилле и Мефодий, невозможно понимать слово изобретение в

буквальном смысле. Сам Храбр говорит, что Славяне уже употребляли греческие и латинские письмена, но только с затруднениями, которые, конечно, происходили главным образом от недостатков знаков, способных вы­разить звуки шипящие и свистящие, почти чуждые клас­сическим языкам. Основание нашего алфавита или боль­шинство букв чисто греческое, и древний славянский устав в этом отношении немного отличается от устава греческого VI— VII веков. Следовательно, тут не было никакого изобретения, а прямое заимствование. Это за­имствование, мы думаем, возникло преимущественно там, где Восточно-Славянский мир соприкасался с Гре­ческим и находился с ним в деятельных сношениях, то есть на берегах Черного моря, в греко-скифских епархи­ях Херсона и Боспора. Впрочем, относительно прямого перехода 24 греческих букв в славянский алфавит те­перь почти никто не сомневается; вопрос заключается собственно в 12 или 14 знаках для передачи звуков но­совых, шипящих и свистящих и так называемых полу­гласных. Откуда они взялись, и можно ли изобретение их приписывать Солунским братьям? Мы думаем, что и эти буквы уже существовали, и что они не были сочине­ны или взяты Константином из других восточных алфа­витов. Что подобные буквы существовали, доказатель­ством тому служит другой славянский алфавит, извест­ный под именем глаголицы. Там есть также шипящие и свистящие буквы, но при этом почти весь алфавит сво­им начертанием не похож на греческий. Можно ли предположить, что и глаголица есть также изобретение какого-либо лица?

Известно, что Шафарик в последнее время своей жизни отказался от прежнего мнения и считал глаголи­цу изобретением Константина и Мефодия, а кирилли­цу — делом ученика Климента, который будто бы отсту­пил от изобретения своих учителей и приблизил славян­ский алфавит к греческому. Такое оригинальное мнение не нашло последователей и встретило сильные опровер­жения. И действительно, оно не подтверждается никаки­ми данными. Известен также спор между учеными сла-

вистами о том, какая азбука древнее: кириллица или глаголица? Главный источник подобного спора, так же как причина недоумения великого славянского ученого и вообще противоречивых мнений об этом предмете, заключается в том, что исходный пункт был не верен. Доселе ученые в своих мнениях исходили от изобрете­ния письмен, совершенного известным лицом в извест­ное время, — тогда как в действительности подобного изобретения не было. Уже само существование двух сла­вянских азбук, существование параллельное и стародав­нее, показывает, что намеренного изобретения не было: если одна какая-либо азбука издавна существовала у Славян, то Константину и Мефодию не было надобности изобретать другую. Толкование, что глаголица изобрете­на специально для отделения Славян католических от православных, не подтверждается никакими данными; католическое духовенство могло только воспользоваться для этой цели уже существовавшим алфавитом. Мы ду­маем, что два означенные алфавита и при самом начале своем так же относились друг к другу, как они относят­ся и теперь, то есть: это — алфавиты западнославянский и восточнославянский.

Некоторые (например, г. Григорович) полагали, что русские книги, найденные Константином в Корсуни, по всей вероятности, принадлежали собственно глагольской письменности. Но доселе ни один памятник не позволяет думать, чтоб эта письменность получила начало в Южной России. Почти все значительные глагольские памятники принадлежат Славянам Иллирийс­ким и Дунайским. (Некоторые отрывки, найденные в России, еще не могут свидетельствовать о русском про­исхождении глаголицы.) Когда возник этот алфавит, мы не знаем; но по всей вероятности, он издавна суще­ствовал у этих Славян. Замечательно, что на западе, то есть в латинском мире, он имел, между прочим, назва­ние алфавита «Булгарскаго» (Abecenarium Bulgaricum). Но и это название еще не указывает на его происхож­дение. Мы можем предположить, что Болгарские Сла­вяне нашли его у Иллирийских и Мизийских Славян,

которых они отчасти покорили в VI—VII веках. Между этими последними уже распространилось христианство, и очень вероятно, что у них уже существовали начатки

.переводов Священного Писания на славянский язык, написанных именно глагольскими знаками. Но впос­ледствии глаголица у Болгар была вытеснена так назы­ваемой кириллицей. Откуда же взялась последняя? По­лагаем, что это был восточнославянский алфавит, имен­но тот, которым были написаны русские книги, най­денные в Корсуни. Мы говорили, что между Черными Болгарами уже давно существовало христианство, а следовательно, можем предположить у них существова­ние славянского богослужения и славянских переводов Священного Писания. Известие Паннонского жития о русских письменах совершенно соответствует этому предположению. Оно согласуется и с тем выводом, что в распространении христианства здесь главную роль играл Корсун. Мы видели, что та Фульская область, в которой находилось полуязыческое, полухристианское население, лежала по соседству с Корсунской землей. Здесь-то в Корсуни, вероятно, были положены начатки восточнославянских переводов неизвестными миру миссионерами полугреческого происхождения, хорошо владевшими и тем, и другим языком.

Переводы эти в житии названы письменами русски­ми. Но такое название нисколько не должно нас зат­руднять. Оно могло быть уже в первоначальной запис­ке о путешествии Константина в Хазарию. В эпоху Солунских братьев Русь уже проникла в Крым; что подтверждается нападением ее на Царьград, нападени­ем, которое, как мы говорили, обуславливалось присут­ствием русского влияния или русского владычества на берегах Боспора Киммерийского (это присутствие Руси в том краю подтверждается и арабскими известиями). Но возможно также, что это название принадлежит собственно редакции жития, то есть тому времени, когда Русь, господствуя в стране Черных Болгар, уже получила болгаро-славянскую письменность, которую поэтому могли иногда вместо «славянской» называть

«русскою». Что корсунские Евангелие и Псалтырь были написаны собственно не на русском, а на болгарском языке, это ясно. Повторяем, никаких следов русского перевода мы не имеем; а если б он существовал на Корсуни, то крещеной Руси потом не было бы нужды усваивать себе богослужение и переводы на языке древнеболгарском. Между тем все данные подтвержда­ют, что и начало русского христианства было также в Крыму; что оно возникло между Руссами после их со­единения с Черными Болгарами, что в нашем христи­анстве первенствующая роль принадлежит все тому же Корсуню. Недаром и самый главный акт в истории нашего христианства, то есть крещение Владимира, со­вершилось именно в Корсуни. Археологические изыс­кания доказывают, что и первые Киевские храмы, на­пример Десятинная церковь, были созданы по плану и образцу именно храмов Корсунских.

Итак, мы полагаем, что Солунские братья действи­тельно нашли в Корсуни восточнославянскую азбуку и начатки собственно болгарских переводов. Они благора­зумно и искусно воспользовались этой письменностью для своей миссии к Славянам Моравским. Мы собствен­но отрицаем изобретение ими письмен; но затем остают­ся за ними огромные заслуги по устроению и распрост­ранению этой письменности. По всей вероятности, они привели в более стройный порядок славянскую азбуку, продолжали дело перевода, исправляли переводы пре­жние и особенно много заботились о списывании бого­служебных книг. Эти восточнославянские книги, прине­сенные ими в Моравию, действительно могли показаться там вновь изобретенными письменами. Что же касается Дунайских Болгар, то здесь эта письменность, по всей вероятности, была распространена собственно ученика­ми Солунских братьев, которые по смерти Мефодия при­нуждены были, вследствие гонений, покинуть Моравию и удалиться в Болгарию. Таковы знаменитые седмичисленники Горазд, Наум, Климент, Сава и Ангеларий. Ки­рилловское письмо тем легче могло восторжествовать здесь над другим письмом (глагольским), что само оно (то

есть кириллица) было собственно болгарского происхож­дения.

Краткое известие жития о русских письменах, най­денных в Корсуни, и о человеке, научившем Константина русской грамоте, не осталось без кривых толков и у наших старинных книжников. Оно служит наглядным примером тому, как неудобопонятные места древнейших памятников подвергаются произвольным толкованиям со стороны позднейших списателей. Упомянутое известие породило у русских книжников домысел о том, что рус­ская грамота никем не изобретена, но самим Богом явле­на в Корсуни некоему благочестивому Русину во дни царя Михаила и матери его Ирины, и что от этого Русина Константин Философ научился русской грамоте, кото­рую ввел между Моравами, Чехами и Ляхами, откуда она потом была вытеснена ревнителем католического обряда Войтехом. Это сказание встречается в рукописи XV века, принадлежащей Московской духовной академии, в той же рукописи, где находится Паннонское житие Констан­тина Философа (См. Общ. Ист. и Др. 1863 г., № 2). Достоуважаемый автор исследования «О времени проис­хождения Славянских письмен» справедливо называет это сказание позднейшим домыслом (стр. 101). Но мы не можем согласиться с его мнением, что этот домысел породил вставку о русских письменах в самом житии Константина. Очевидно, дело произошло наоборот, то есть, как мы выше заметили, плохо понятое известие Константинова жития породило сказание о русских пись­менах, явленных самим Богом некоему Русину. Читая известие, что Константин нашел в Корсуни русские пись­мена, пытливый книжник не мог не задать себе вопроса: а откуда же взялись эти письмена, — и решил его совер­шенно в духе своего патриотизма и благочестия¹.

Рядом с этим толкованием возникло другое сказание о происхождении русских письмен. Это сказание при-

¹ Константин философ Костенский в XV в. писал, что Кирилл и Мефодий переводили Св. писание главным образом на русский язык. (Иречек. Одесса 1878. 570. стр. Со ссылкою на Starine Даничича.)

писывает изобретение их епископу, крестившему Русь во времена императора Василия Македонянина. Оно дошло до нас в греческом сочинении, принадлежащем неизвестному автору и напечатано у Бандури в его Imperium Orientale с латинским переводом (т. II, стр. 112). Сказание это повествует об отправлении Русским князем послов сначала в Рим, потом в Константинополь для испытания обряда. Послы отдают предпочтение об­ряду греческому. Тогда великий князь Русский обраща­ется к императору Василию Македонянину с просьбой о присылке епископа с двумя товарищами, Кириллом и Афанасием. Эти мужи действительно крестили народ; но увидав его грубость и невежество, они составили для него азбуку из 35 букв, в число которых поместили 24 греческие буквы. (Следуют славянские их названия, то есть аз, буки, веди и пр.) Потом рассказывается встреча­ющееся и в других греческих источниках чудо с Еванге­лием, которое епископ по требованию князя и народа бросил в зажженный костер, и оно осталось невреди­мым. Все это сказание есть, очевидно, довольно позднее сочинение и представляет смесь разных легенд, по всей вероятности, более русского происхождения, чем гре­ческого. О том свидетельствуют славянские названия букв, заключающие следы южнорусского произношения (как доказывает г. Бодянский в помянутом выше иссле­довании). Тут с известными рассказами о посольстве русских мужей для испытания церковных обрядов свя­залась и легенда о Кирилле и Мефодии, как изобретате­лях славянских письмен: но изобретение это назначает­ся собственно для Русского народа. Подобное назначе­ние также указывает на русское происхождение самого сказания. Может быть, приведенное выше толкование о русских письменах, явленных некоему Русину самим Богом, отчасти имело в виду отпор другому мнению, которое считало их изобретением Греков. Все это свиде­тельствует о том, какие разнообразные мнения суще­ствовали в старину о деятельности Кирилла и Мефодия и о происхождении славянских письмен.

Для данного вопроса весьма важно то обстоятель-

ство, что во всей обширной литературе византийской мы не имеем ни одного греческого источника, современ­ного или близкого по времени к эпохе Константина и Мефодия, источника, который хотя бы одним словом упомянул о деятельности Солунских братьев в пользу Славян. Это полное молчание бросает сильную тень на достоверность сказаний об изобретении славянских письмен в IX веке. Трудно предположить, чтобы визан­тийские историки умолчали о таком важном деле двух своих соотечественников, если б это дело совершилось в действительности. Все попытки объяснить подобное молчание представляют крайние натяжки. Помянутое сочинение анонима у Бандури хотя и написано по-гре­чески, но, как мы заметили, есть довольно позднее про­изведение, основанное не на греческих источниках. То же самое можно сказать о другом памятнике, именно о Житии святого Климента, епископа Булгарского, суще­ствующем на греческом языке. Это сочинение приписы­вается болгарскому архиепископу Феофилакту (умерше­му в 1107 году), родом Греку¹. Но, очевидно, оно состав­лено в Болгарии и на основании болгарских, а не гречес­ких источников. Житие это приписывает изобретение письмен обоим братьям Кириллу и Мефодию. Существу­ет еще другое, краткое житие Климента, также на гре­ческом языке (изданное г. Григоровичем в Журн. Мин. Народ. Просв. 1847 г. № 1). Последнее составляет, по-видимому, сокращение первого жития, но имеет сравни-

¹ Некоторые слависты, впрочем, не признают его сочинением Феофилакта, а считают произведением собственно болгарской ли­тературы, переведенным впоследствии на греческий язык (см. у Бодянского, стр. 9). Доказательства последнего мнения мы не нахо­дим убедительными; они направлены к тому, чтобы житие это перенести во время, более близкое к Клименту (умершему в 916 г.) и приписать его кому-либо из учеников Климента; следовательно, эти доказательства отзываются предвзятой мыслью. Напротив, в самом житии существуют ясные указания на то, что оно написано не ранее конца X века, напр. выражение о «скифском мече, который упился в крови Болгарской»; тут разумеется завоевание Болгарии Святославом Русским. Это житие издано с переводом на русский язык профессора Меньшикова в «Материалах для исто­рии письмен». М. 1855.

тельно с ним разные прибавки и переделки. Так, вэтом кратком житии встречается известие, которого нет в полном, именно о том, будто бы Климент изобрел «дру­гие знаки письмен, явственнее тех, которые открыты ученым Кириллом». Известие это сделалось источником сильных споров между некоторыми представителями славянской науки. Шафарик, на основании его некото­рых открытых памятников глагольской письменности, восходящих к X в., изменил свой прежний взгляд на кириллицу и начал доказывать, что письмо, изобретен­ное Кириллом и Мефодием, есть глаголица, а что так называемая кириллица произошла из глаголицы и введе­на трудами Климента (Ueber den Ursprung und die Heimatb des Glagolittismus. Von P. J. Schafarik Prag. 1858). Это мнение не было принято наукой, несмотря на вели­кий авторитет Шафарика; оно вызывало горячие опро­вержения и вообще заметно оживило вопрос о взаим­ном отношении кирилловского и глагольского письма¹. Упоминание краткого жития Климента об. изобретении им других письмен можно толковать в смысле упроще­ния, улучшения и вообще дальнейшего развития кирил­ловского письма; что совершенно согласно с свидетель­ством Храбра о продолжавшемся устроении этого пись­ма и после Кирилла. То и другое свидетельство подтвер­ждает нашу мысль, что кирилловское письмо утвержде­но в Болгарии трудами не самих Солунских братьев, но преимущественно их учеников, удалившихся из Мора­вии в Болгарию; а процвело оно здесь постепенно уже трудами их преемников.

Известно, что деятельность Кирилла и Мефодия и происхождение славянского письма представляют по­прище, на котором пробовали свои силы многие славян­ские и некоторые немецкие ученые. Вопрос этот имеет

¹В русской литературе укажу на возражение Гильфердинга; но самое обстоятельное опровержение доводов Шафарика и свод мнений по этому вопросу см. в статье г. Викторова: «Последнее мнение Шафарика о глаголице (Летописи Русской литературы: Изд. Тихонравова. Т. II и III). Перевод на рус. язык этого сочине­ния Шафарика в Чт. О. И. и Др. 1860. IV.

весьма богатую литературу; напомним только труды: Шлецера, Добровского, Клайдовича, Венелина, Шафари­ка, архимандрита Макария, епископа Филарета, отца Гор­ского, Копитара, Миклошича, Шлейхера, Ваттенбаха, Палаузова, В. И. Григоровича и И. И. Срезневского. Почти все эти предшествовавшие труды нашли себе тщательную оценку в упомянутом выше сочинении О. М. Бодянского: «О времени происхождения Славянских письмен» (Мос­ква. 1855 г.). Но и после этой книги разработка вопроса не прекратилась; напротив, он оживился и обогатился новыми трудами. Кроме сочинения Дюммлера, появив­шегося почти одновременно с книгой Бодянского (Die pannonische Ltegende vom heiligen Mthodius в Archiv fur Kunde osterreichischer Geschichts-Quellen. Vicn. 1854), ука­жу на Гануша (Zur slavischen Runen-Fragc. Ibid. 1857), Гинцеля (Geschichle der Slaven Apostel. Leitmeritz. 1857), Рачкого (Viek i djelovanje sv. Cyrilla i Methoda. U Zagrcbu 1859), Викторова («Последнее мнение Шафарика о глаго­лице» 1859—1861 годов и «Кирилл и Мефодий» 1865 г.), П. Лавровского (Кирилл и Мефодий. Харьков. 1863 г.), Срезневского («Древние памятники письма и языка юго-западных Славян» в Христиан. Древ. Прохорова. 1864), Лежера (Cyrille et Methode. Paris. 1868) и Бильбасова (Кирилл и Мефодий. 1868—1871 гг.).

Казалось бы, что можно прибавить к столь подроб­ной и многосторонней обработке предмета? Но в том-то и дело, что, несмотря на эту обработку, уже само разно­образие мнений говорит, что вопрос все еще далек от положительного решения. Следовательно, в нем самом, то есть в его постановке или в его исходных пунктах заключались условия, не благоприятствующие его разре­шению. Мы думаем, что эти условия прежде всего суть легендарный элемент, от которого наука все еще не мог­ла вполне освободиться. Исследователи по большей час­ти шли от изобретения письмен Кириллом и Мефодием и пытались определить: какое письмо изобретено преж­де, глагольское или кирилловское? Мы думаем, исход­ные пункты будут ближе к истине, если примем положе-

ние, что обе азбуки существовали до времен Солунскнх братьев и возникли независимо друг от друга, хотя и могли оказывать потом взаимное влияние¹. Повторяем, наука доселе слишком мало обращала внимания на изве­стие Константинова жития о славянских письменах, найденных в Корсуни. Очень вероятно, что это восточ­нославянское письмо заключало в себе ту азбуку, кото­рая впоследствии была названа кириллицей; она, вместе с начатками переводов, была принесена Кириллом и Мефодием в Моравию, трудами их учеников и преемников утверждена в Болгарии, откуда вытеснила западносла­вянское письмо или глаголицу, существовавшую у ду­найских Славян. Надеемся, что нашим мнением не ума­ляются заслуги Солунских братьев. Бесспорно им при­надлежит честь лучшего устроения и приспособления восточнославянской азбуки к потребностям крещеного Славянского мира, а также ее утверждение и распрост­ранение посредством дальнейших переводов Священно­го Писания и деятельного размножения его списков. Уже само появление легенд, относящих к их деятельнос­ти все начало славянской письменности, показывает, что они действительно совершили великие подвиги на этом поприще и произвели значительный переворот в этом деле.

Далее, филологи, занимавшиеся вопросом о славянс­ких письменах, повторяем, и не могли прийти к удов­летворительному разрешению этого вопроса уже вслед­ствие неверного представления о народностях Болгарс­кой и Русской. Большинство их считало эти народности чуждыми Славянскому миру, и еще менее подозревало присутствие чистого Славяно-Болгарского элемента, притом элемента христианского, в Крыму по соседству с Корсуном, в эпоху пребывания там Константина и

¹Говорим только о совместном существовании двух славянс­ких азбук в эпоху предкирилловскую: но не входим в рассмотре­ние вопроса об их происхождении и об их связи с древними рунами (которую старается доказать, например, Гануш) или с теми чертами и резами, на которые указывает Храбр. Этот предмет еще слишком мало обследован, чтобы делать какие-либо вероятные выводы.

Мефодия. Вот новое доказательство тому, в какой тес­ной связи находится филология и история при разре­шении подобных вопросов. Как бы ни была тщательна филологическая разработка предмета, но если к ней присоединились неверные исторические положения, то и выводы ее никогда не достигнут надлежащей яснос­ти. Мы далеки от притязания решить положительно вопрос о происхождении славянских письмен и о вза­имном отношении двух славянских азбук; но смеем на­деяться, что добытые нами выводы, относительно на­родности и разных ветвей великого Болгарского племе­ни, могут принести свою долю участия в решении по­мянутого вопроса.

IX