Гуннский вопрос

Пересмотр вопроса о гуннах¹

В 1876 году, издавая сборник своих исследований и полемических статей под общим заглавием «Розыскания о начале Руси», куда вошло и мое исследование о болга­рах дунайских, я в конце сего последнего поместил ого­ворку относительно собственно гуннов. Не отвергая пока господствующего мнения об их угро-финской народно­сти, я объявил вопрос о них еще не решенным оконча­тельно или открытым. «По многим признакам, — сказал я, — едва ли главная роль в толчке, породившем так называемое великое переселение народов, не принадле­жала именно народам сармато-славянским, и преимуще­ственно болгарам. Представляется еще вопрос: кому пер­воначально принадлежало самое имя гунны? Очень воз­можно, что оно и с самого начала принадлежало славяно­болгарам, и от них уже перенесено греко-римскими пи­сателями на некоторые другие народы, а не наоборот» (см. выше стр. 228). Дело в том, что немецкое мнение о туранстве гуннов послужило исходным пунктом антисла­вянской теории в отношении болгар, так как некоторые источники относят сих последних к народам гуннским. В

¹Из Журн. М. Н. Пр. 1881. Май.

своем исследовании я старался выделить болгар из груп­пы гуннских народов и рассматривать их независимо от вопроса о том, кто были сами гунны IV века и времен Аттилы. Изыскания мои расположились таким образом, что я постепенно восходил от последующего к предыду­щему. Занявшись вопросом, кто такое была русь, я убе­дился в ее туземном, славянском происхождении; но в то же время я натолкнулся на некоторые болгарские племе­на, обитавшие в Южной России и вошедшие в состав русской национальности. Это обстоятельство заставило меня пересмотреть вопрос о народности болгар, и ре­зультатом пересмотра есть полнейшее убеждение в их славянстве. В свою очередь, исследование сего вопроса волей-неволей приводит меня к пересмотру туранской теории о народности гуннов. Тем труднее уклониться от такого пересмотра, что великое гуннское движение тесно связано не только с начальною историей всего славянс­кого мира, но и с судьбою Роксаланского племени, то есть с начальною историей русской государственной жиз­ни. Со времени помянутой выше моей оговорки прошло пять лет, и я неоднократно посвящал свой досуг пере­смотру этого вопроса и наблюдениям, к нему относящим­ся. Не берусь в настоящий момент представить о нем подробное и законченное исследование. Если время и обстоятельства позволят, может быть, вернусь к нему впоследствии. А пока ограничусь сообщением тех резуль­татов, к которым я пришел.

Известно, что против татаро-финской теории немцев (Энгеля, Тунмана, Клапрота и др.), по отношению к бол­гарам и к гуннам вообще, сильно восстал Венелин (в сочинении «Древние и нынешние болгаре». М. 1829). Но он поддался многим увлечениям в своей собственной теории и встретил решительное противодействие со сто­роны самих славянских ученых, с знаменитым Шафариком во главе. Так сильно было их подчинение своим учителям немцам даже в сфере славянской науки! После того некоторые писатели не раз пытались поддержать борьбу, начатую Венелиным. Но на них смотрели только как на оригиналов, и, пожалуй, отчасти справедливо. Та-

ковым, например, явился Вельтман («Индо-Германы или Сайване». М. 1856; «Аттила и Русь IV и V вв.». М. 1858). У него можно встретить несколько любопытных замечаний и соображений; однако в целом его исследования пред­ставляют какой-то мистический сумбур. Затем мнение Венелина повторяет болгарский писатель Крестович (Ис­тория Блъгарска, Ч. I. Царьград. 1871). В последнее время поборником славянства гуннов выступил г. Забелин («Ис­тория Русской жизни». Ч. I. С. 1876). Не прибавив почти ничего существенно к доказательствам Венелина, он, к сожалению, несколько запутал вопрос, отождествив ка­ким-то образом гуннов именно с балтийскими славянами, а сих последних с варягами. Но уже самые подобные попытки указывают, что теория туранства гуннов никог­да не была доказана сколько-нибудь удовлетворительно, научным образом и постоянно требовала серьезного пе­ресмотра.

Пересматривая вопрос о народности гуннов, я при­шел к тому убеждению, что положительное решение его уже заключается в разъяснении народности болгар. В своем исследовании о сих последних я старался выде­лить их из общего состава гуннских народов, упоминае­мых источниками, и рассматривал народность болгар не­зависимо от народности гуннов; другими словами, восхо­дя от последующего к предыдущему, я рассматривал факты IX, VIII, VII и VI веков, только отчасти касаясь истории IV и V веков. Для моей цели, то есть для разъяснения, кто были болгаре, этого было совершенно достаточно. Если мы находим их славянами в IX веке, идем далее в глубь веков и не замечаем нигде ни малей­шей перемены, никаких фактов, которые противоречили бы этому славянству или указывали бы на какое-либо превращение в славян совершенно чуждой народности, то естественно имеем полное право заключить, что бол­гаре всегда были славянами. Раз установив это положе­ние, я обращаюсь к разъяснению вопроса о взаимном отношении болгар и гуннов и прихожу к тому заключе­нию, что первых не следует выделять из состава соб­ственно гуннских народов. Сличая свидетельства источ-

ников, особенно известия Прокопия, Агафия и Менанд­ра, с другими писателями, мы видим, что две главные ветви болгар, утургуры и кутургуры, были племена гун­нские по преимуществу. Мы приходим к убеждению (совершенно согласному с источниками), что по разру­шении царства Аттилы гунны не думали пропадать куда-то на восток или проваливаться сквозь землю. Соеди­ненные на время могучею волей и энергией этого заме­чательного человека, они потом посреди обычных кня­жеских распрей и междоусобий утратили господство над Германским миром, снова разделились и продолжали жить отдельными племенами, будучи известны визан­тийским и латинским писателям под разными племенны­ми названиями, как-то — болгар, кутургуров, утургуров, ультинзуров, буругундов, савиров и т. п. Следовательно, если болгаре, будучи славянами, в то же время были тождественны с гуннами, то гунны являются не кем иным, как славянами.

Обращаясь к известной росписи болгарских князей, обнародованной А. Н. Поповым, находим там до некото­рой степени подтверждение тому, что дунайские болгаре не только были потомки гуннов Аттилы, но что и кня­жеский их дом происходил от него по прямой линии. Первым по этой росписи называется Авитохол, который происходил из рода Дуло и жил 300 лет; за ним следует Ирник, который жил 108 лет. Далее из того же рода Дуло были князья Коурт (Куврат Византийцев), а потом Есперик (Аспарух Византийцев), при котором болгаре завоевали страну к югу от Дуная. Ирника сами против­ники славянства болгар (например, г. Куник) справедли­во отождествляют с младшим сыном Аттилы Ирнахом или Ирною, о котором рассказывает писатель Приск, посетивший Аттилу в свите византийского посольства. По его свидетельству, Аттила любил и ласкал Ирну пред­почтительно перед другими своими детьми, потому что какие-то предсказатели объявили, что только посред­ством этого мальчика будет продолжаться его царский род. Весьма любопытно, что это предсказание оправда­лось на болгарских князьях, основавших новое Гуннское

царство на нижнем Дунае. В таком случае загадочный Авитохол означенной росписи будет не кто иной, как сам Аттила, которому, как человеку необыкновенному, народные предания болгар успели придать полумифи­ческий характер, снабдив его трехсотлетним возрастом.

Теперь, когда начинаешь пристально всматриваться в сочиненную французом Дегинем и поддержанную нем­цами туранскую теорию гуннов, то удивляешься даже, как могла эта теория столь долгое время господствовать в науке при своих шатких основаниях.

А на чем она, главным образом, была основана?

Да просто на неверном толковании некоторых рито­рических выражений двух латинских писателей, Аммиана Марцеллина и Иорнанда, выражений, относящихся к наружному виду и образу жизни гуннов.

«Новорожденным мужеского пола гунны делают же­лезом глубокие нарезы на щеках, чтобы уничтожить ра­стительность волос: они стареют безбородые, некраси­вые, подобные евнухам», — говорит Аммиан. — «У них плотные, крепкие члены тела, толстый затылок (optimis cervicibus); ужасного вида и сутулые (pordigiosae formae et pandi), они похожи на двуногих животных или на те грубо изваянные фигуры, которые стоят по краям мос­тов» (Lib. XXXI). Если строго разбирать эти фразы, то где же тут указание на чисто монгольскую, или туркскую, или чудскую наружность гуннов? Уже Венелин объяснял, что под нарезами на щеках младенцев надоб­но разуметь обычай брить бороду, распространенный издревле у сарматских народов Восточной Европы. На­помним бритую бороду и подстриженную кругом голову русских и болгарских князей. Прибавлю, что, может быть, гунны и действительно делали какие-нибудь наре­зы на щеках младенцев, чтоб у них впоследствии не росла борода и, следовательно, не было бы нужды по­стоянно ее брить. Во всяком случае это свидетельствует именно о борьбе с сильною растительностью бороды, а не с ее отсутствием. Если б у гуннов плохо росла боро­да, как у монголов или у чуди, то не было бы нужды бороться с нею при помощи каких-то нарезов, которые,

конечно, обезображивали лицо. Итак, известие это, на­оборот, свидетельствует об арийской, а не туранской народности гуннов. А что они были широкоплечи, плот­ного сложения, с ногами, закутанными в бараньи или козлиные шкуры (как далее говорится), казались грекам и римлянам очень неуклюжи, и живя на конях, непри­вычные к пешему хождению, были как бы похожи на двуногих животных или на грубо изваянные статуи — все это такие черты, которые не могут служить отличи­тельным признаком какой-либо расы, а относятся к из­вестной степени быта и находятся в тесной связи с тем, что Аммиан далее говорит о их дикости, свирепости и кочевом или полукочевом состоянии. (Sed vagi montes peragrantes et silvas, pruinas, famem sitimgue perferre ab incunab ulis assuescunt.) Таковое же состояние в одина­ковой мере было свойственно и туранским, и некоторым арийским народам древности. Наконец, мы не находим здесь тех именно черт, которые служат отличительными признаками туранской расы, каковы: узкие глаза, широ­кие скулы и острый подбородок. Наконец, мы никак не должны упускать из виду, под какими впечатлениями и при каких обстоятельствах писал Аммиан свой рассказ о гуннах. У него нет никаких указаний на то, чтоб он наблюдал их лично. Будучи родом грек, он писал свою книгу уже удалившись от дел, далеко от места событий (в Антиохии, а, может быть, и в Риме). Книга его захва­тывает только начало гуннского движения или собствен­но бегство готов перед гуннами на южную сторону Ду­ная. Писал он об этом движении, очевидно, по слухам, а гуннов изображал по рассказам их врагов, готских бег­лецов, и притом, может быть, не самих очевидцев и участников событий. Понятно, что он не пожалел мрач­ных красок для изображения народа, который тогда на­чал наводить ужас на мир германский и римский. То, что Аммиан говорит собственно о быте и нравах гуннов, почти то же самое он прилагает к аланам, которые явля­ются у него такими же конниками и кочевниками, как и гунны. Да если сравнить с ними готов, то и последние в то время, очевидно, еще не вполне вышли из кочевого

быта; чем и объясняются их передвижения из черномор­ских степей на Балканский полуостров, а оттуда в Ита­лию и Испанию.

Перейдем теперь к известию Иорнанда.

Если Аммиан Марцеллин, современник гуннского движения, изобразил гуннов не совсем точно и преуве­личил их безобразие, то чего же можно ожидать от Иорнанда, писавшего около двух столетий спустя, быв­шего (как полагают) готским епископом в Италии, весь­ма пристрастного к готам, а потому дышавшего ненави­стью к их гонителям, гуннам? И действительно, в своей «Истории Готов» он не пожалел красок, так что входив­шее в число его источников Аммианово изображение гуннов представляется в сравнении с сим последним довольно бледно. Во-первых, гунны у Иорнанда являют­ся не чем иным, как порождением изгнанных готами в пустыню ведьм и совокупившихся с ними злых духов. Там, в этой пустыне за Меотийским болотом, возникла «гнусная, жалкая, почти нелюдская порода (гуннов) с языком, едва похожим на человеческий говор». Однако, как оказывается далее, этот жалкий народ подобно вих­рю налетел из-за Дона на скифов (готов) и победил их, увлекая за собою Алан и другие соседние народы. Но побежденные будто бы не столько пугались их оружия, сколько не могли выносить их страшного вида. «У них лицо ужасающей черноты и похоже более, если можно так выразиться, на безобразный кусок мяса с двумя дырами вместо глаз. Самоуверенность и мужество све­тятся в их ужасном взгляде. Свирепость свою они уп­ражняют над своими детьми с первого же дня их рож­дения: младенцам мужского пола изрезывают железом щеки, чтобы те, еще прежде чем научатся сосать моло­ко матери, уже приучались к перенесению ран. После юности, лишенной красоты, они стареют безбородые, потому что глубокие рубцы от железа уничтожают на лице корни волос. Они малы ростом (exigui quidem forta), но ловки в движениях и проворны на коне, ши­рокоплечи, вооружены луком и стрелами, с толстым затылком (firmis cervicibus), всегда гордо поднятым

вверх. По своей свирепости, это звери в образе людей» (Cap. CXXIV).

Риторика этого ходульного описания, проникнутая явным озлоблением против гуннов, так бросается в гла­за, что, удивляешься тому туману, в котором историчес­кая критика столь долго находилась по отношению к гуннам. Да где же тут черты несомненно монгольской, татарской или чудской народности? Если перевести все это на обыкновенный язык, окажется, что гунны были не особенно велики ростом, то есть, как говорится у нас, коренасты, крепко сложены, широкоплечи, нечис­топлотные (чумазые, как мы говорим), с загорелою, ис­трескавшеюся на ветру кожею; имели с младенчества изрезанные щеки, или чтобы приучить себя к ранам, или чтобы не росла у них борода¹. Лица у них были вообще кругловатые, а глаза небольшие (сравнительно с южными европейскими народами), но взор острый, смелый, выражение мужественное. Повторяю, никакого намека нет на выдавшиеся скулы и широко расставлен­ные, узкие, косые глаза. Я нахожу даже в этих чертах замечательное сходство с нашим собственным велико­русским типом, с обилием у нас так называемых мор­довских физиономий. И очень возможно, что подобно нашему, в гуннском типе отразилась некоторая, еще доисторическая, подмесь иных элементов, что не меша­ло гуннам, как не мешает и нам, быть чистыми славяна­ми по языку и характеру. По моему мнению, наглядное изображение этого гунского типа можно видеть на фресках в одной керченской катакомбе, которые отно­сятся ко времени между началом II и концом IV века по Р. X. (см. объяснения г. Стасова в «Отчете Импера­торской Археологической комиссии» за 1872 г., С.-Пб. 1875). Там изображены какие-то степные наездники именно с круглым или овальным лицом и безбородые, которых физиономия ясно отличается от южноевропей­ских народов и в то же время не походит ни на монго­лов, ни на угров.

¹Современник Иорнанда Прокопий прямо говорит о гуннской моде брить щеки и подбородок и подстригать кругом голову, оставляя пучок волос на затылке (Hist. Arcana С. VII).

Что касается до свирепости, воинственности, коче­вой жизни и привычки к верховой езде, то повторяю, в наше время просто наивно было бы по таким чертам определять народность, а не известную низшую сте­пень культуры, которую переживали народы самого разнообразного происхождения. Финноманы и монголоманы почему-то, например, вообразили себе, что предприимчивость, свирепость и воинственность долж­ны служить отличительною чертою чуди и монголов. А между тем тот же Иорнанд, передавая разные ужасы о гуннах, называет финнов «смирнейшим» народом (Finni mitissimi. Cap. III). Монголо-татары только временами выходили из своего апатичного состояния и никогда не превосходили арийцев своею энергией и воинственностию. Если свирепость и страсть к разрушению суть признак чудских и монгольских народов, то к ним на­добно отнести и вандалов. Впрочем, и сами финноманы отрицают воинственность славян только тогда, когда это не подходит, например, к их теории о гуннах и болгарах. А когда говорят вообще о славянах, то гово­рят о них несколько иначе. Например, г. Макушев пи­сал, что «иностранцы удивлялись храбрости и ловкости славян», чему приводит доказательства («Сказания ино­странцев о быте и нравах славян». С.-Пб. 1861, стр. 132 и 152). По свидетельству Прокопия, они «не отличались белизною лица; всегда покрыты были грязью и всякою нечистотою» (ibid., 151). Следовательно, видим черты почти тождественные с гуннами. Да Прокопий тут же говорит, что анты и славяне «при своем простосерде­чии имеют гуннские нравы». А если он или Иордан гуннов и болгар еще не называют прямо славянами, то я уже несколько раз указывал, что название это в те времена еще не было распространено на все славянс­кие народы и что под славянами тогда разумелись пре­имущественно западнобалканские или западнодунайские славяне, а не восточные. На таком основании и готов пришлось бы не считать германским племенем; например, Иорнанд прямо отличает их от германцев (cyjus consilio Gothi Germano rum terras, quas mine Franci obtinent, depopulati sunt. Cap. IX). Простосерде-

чие славян, о котором говорит Прокопий, — тоже не противоречит родству с ними гуннов. «Добродушные и человеколюбивые дома, славяне отличались на войне хищностию и свирепостью», — говорит г. Макушев и подтверждает это длинным рядом красноречивых фак­тов из разных источников (стр. 156).

Поборники туранской теории, как мы видели, — при­думали какую-то сильную монархическую власть как до­казательство неславянства. Но вот что говорит Аммиан о гуннах: «Царская власть им неизвестна; они шумно сле­дуют за вождем, который их ведет в битву». Но очевидно, у них были княжеские роды, из среды последних возвы­сился над другими род, к которому принадлежал Аттила. Он, как это обыкновенно бывает в истории, направив силы своего племени на борьбу с другими народами и на завоевания, успел было объединить гуннов и основать обширную монархию. А вместе с тем, конечно, возросла и его личная власть. Распалась потом его монархия, пле­мена гуннские опять раздробились, и княжеская власть опять упала. Известные болгарские князья снова успели соединить некоторые племена, завоевать целую большую римскую провинцию, и власть их снова усилилась. Все это черты общечеловеческие. К тому же власть болгарс­ких царей не была сильнее княжеской власти у русских и других славян; она также была ограничена влиятельным боярским сословием.

Иорнанд, писавший спустя около ста лет по смерти Аттилы, берется описывать его наружность, основываясь неизвестно на каких источниках: «Малый рост, широкая грудь, большая голова, маленькие глаза, редкая борода, волосы с проседью, курносый (simo naso), смуглый— он являл черты своего племени» (Сар. XXXV). Но едва ли это описание не есть плод воображения, тенденциозно настроенного. Иорнанд полагал, что ненавистный Атти­ла, конечно, совмещал в себе все непривлекательные стороны гуннской наружности, и сообразно с тем его описал, придав ему редкую бороду (хотя выше у него гунны до старости безбородые), да еще «гордую осанку и пытливые взоры». И при всей тенденциозности или предвзятости описания мы не видим тут никаких несом-

ненных признаков туранской расы. Наконец все фразы Аммиана и Иорнанда о безобразии гуннов теряют свой острый характер, если сличить их с известиями визан­тийца Приска. Сей последний лично посетил столицу гуннов и видел самого Аттилу, следовательно, мог бы в точности описать их безобразие. Однако он совсем не говорит о наружности гуннов вообще и Аттилы в осо­бенности, чего никак бы не случилось, если б эта наруж­ность его поразила, то есть если б она была так безоб­разна и так отлична от европейской, как это можно заключать из слов Аммиана и Иорнанда, одного — пи­савшего о гуннах по слухам, другого — очень враждебно к ним настроенного.

Если мы обратимся к Приску, весьма обстоятельно и подробно описавшему свое путешествие и пребывание у Аттилы, и разберем все его показания о гуннах, то уви­дим, что этот важнейший, добросовестный и вполне дос­товерный о них источник ни одною чертою, ни одною фразою не подкрепляет теорию о мнимой урало-алтайс­кой народности гуннов. Его не поражает ни их якобы безобразная наружность, ни их будто бы нечеловеческая дикость и свирепость. Аттилу он изображает замечатель­ным человеком; наружности его не описывает, а говорит только о его умеренности в одежде, пище и питье, о его серьезности, горделивой осанке и пытливом взоре. (Пос­ледние качества, очевидно, Иорнанд почерпнул из При­ска.) Далее, эти лодки-однодеревки на Дунае столь обыч­ны восточным славянам, эти деревянные, украшенные узорчатою резьбой и стоящие посреди дворов, окружен­ных забором, терема Аттилы, его жен и приближенных совсем не похожи на войлочные юрты монголо-татарских ханов. Эти девушки, приветствующие родными пес­нями царя при его возвращении в столицу; жена любим­ца, поднесшая ему при этом серебряное блюдо с куша­ньем и чашу с вином (обычай хлеба-соли); пир в его дворце, сопровождаемый также заздравною чашею с ви­ном (здравицей), певцами его военных подвигов (баяна­ми), шутом и скоморохом, остриженные в кружок голо­вы и разные другие подробности скорее говорят нам о народности вообще арийской и преимущественно сла-

вянской. Далее, нельзя не обратить здесь внимание на договоры между гуннскими вождями и византийским двором; одним из главных договорных пунктов было обеспечение за гуннами свободного торга с византийца­ми, чего обыкновенно мы не встречаем в отношениях к ним урало-алтайских народов. Завоеватели из этих наро­дов, если и требовали каких торговых льгот, то не для своего собственного племени, а для покоренных ими иных племен. Сравните с описанием Приска описанные Менандром византийские посольства Земарха и Вален­тина, отправленных в следующем VI веке к действитель­ным татарам, именно в турецкую орду к Дизавулу и сыну его Турксанту. Где же эти шаманы, подвергавшие иноземцев очистительным обрядам, хождению вокруг священного пламени и разные другие подробности, не похожие на гуннские обычаи? Любопытно при этом из­вестие, что Турксант принес в жертву своему покойному отцу четырех пленных гуннов. Ясно, что последних тур­ки не считали своими соплеменниками. Нигде гунны не являются такими огнепоклонниками. Сами византийцы того времени, очевидно, различают гуннов и турок и нигде их не смешивают.

Но что особенно для нас важно в рассказе Приска, так это некоторые известия о языке гуннов. «Скифы, будучи сбором разных народов, сверх собственного сво­его языка варварского, охотно употребляют язык уннов или готов или же авзониев в сношениях с римлянами» (По переводу Дестуниса в Уч. Зап. Ак. Наук, кн. VII, 52). Здесь производят некоторую сбивчивость и затрудняют комментаторов (см. того же Дестуниса в прим. 69) «ски­фы, употребляющие свой язык и в то же время бывшие сборищем разных народов». Выражение действительно неточное, но понятное для того, кто примет во внимание обстоятельства. Дело идет частию о Дакии, а главным образом о Паннонии и лежавшем в последней стольном городе Аттилы. Приск в течение своего рассказа словом «скифы» безразлично обозначает и туземных жителей Паннонии, и гуннов-завоевателей. Вместо слова «гуннс­кий язык», «гуннский закон» он нередко говорит «скиф-

ский язык», «скифский закон». В туземном населении едва ли не главный элемент составляли славяне, а затем готы, также подвластные Аттиле. Особенно в его столи­це было много представителей разных покоренных на­родов. Были в Дако-Паннонии и остатки даков (предки румынов или валахов). Как бывшая римская провинция, Паннония успела уже подвергнуться некоторой романи­зации (а Дакия еще более); следовательно, между жите­лями ее можно было встретить многих говорящих по-латыни (язык «Авзониев»). Стало быть, в тесном смысле, скифы означают здесь славян, принадлежавших — поло­жим — к племенам чехо-моравов, или словаков, или сер­бов и хорватов, то есть вообще западнославянской груп­пы (западной от Карпат). Кроме своего собственного языка, все они легко понимали язык соплеменных им гуннов, то есть славян восточной ветви; многие из них по соседству и частому обращению с готами, особенно в общем воинском лагере Аттилы или в его столице, пони­мали язык готский, и наконец, под влиянием местной романизации были и такие, которые понимали язык ла­тинский. Так я объясняю себе это место Приска¹. Пусть попытаются другие объяснить его более удовлетвори­тельным образом. В ином месте Приск сообщает об од­ном шуте, что тот во время пира у Аттилы насмешил всех своими словами, в которых перепутывал язык ла­тинский с готским и унским. Ясно, что под унским тут никакого другого языка, кроме славянского, нельзя под­разумевать. Наконец, Приск приводит такие слова, кото­рые указывают на славян. А именно: медос, то есть, мед, который туземцы употребляли вместо вина, и камос, пи­тье варваров (гуннов), добываемое из ячменя. Сие пос­леднее есть, вероятно, неточно переданное слово квас или что-нибудь в этом роде, а никак не кумыс, который приготовляется из кобыльего молока, а не из ячменя. Вообще во всех известиях о гуннах нет и помину об этом любимом татарском напитке. Наконец, Иорнанд,

¹У Иорнанда в плаче об умершем Аттиле, который производи­ли знатные всадники, скакавшие около палатки с его трупом, сказано: Solus Scythica et Germanica regna possedit.

описывая погребальное пиршество в честь Аттилы (сла­вянскую тризну) на его могильном кургане, замечает, что «сами» (гунны) называют это пиршество страва (Cap. XLIX¹) — слово, как известно, вполне славянское. Следовательно, никакого ни прямого, ни косвенного ука­зания на язык татарский или чудский у гуннов мы не находим.

Если обратимся к личным именам — этому обычному предмету злоупотребления норманистов и татаро-финнистов, — то и здесь не найдем никакого серьезного под­тверждения для урало-алтайской теории. Возьмем гуннс­кие имена IV и V веков.

Валамир (или Велемир), Мундюх, Донат, Харатон, Руа, Оиварсий, Блед, Денгизих, Еллах, Ирник, Атакам, Мама, Верих, Едекон, Исла, Онегизий (Негош?), Скота, Эскама, Крека, Васих, Курсих, Уто, Искальма и пр. Что же несом­ненно урало-алтайского в этих именах? Если филология пока не умеет раскрыть их арийское значение, то еще менее она может доказать их татарское или чудское происхождение. Не забудем, что имена эти дошли до нас в латинской и греческой передаче; следовательно, в боль­шинстве случаев мы не можем восстановить их точное произношение. Если мы тут не встречаем пока Святопол-ков и Святославов, то не встречаем их в те времена также у антов и склавинов или славян подунайских и иллирских. Сам Иорнанд свидетельствует о том, что мно­гие личные имена заимствовали «сарматы у германцев, готы у гуннов». Весьма сомнительно, чтобы немцы стали носить татарские или чудские имена и прозвища. Мы не раз замечали, что чем далее в древность, тем более обще­го должно встречаться в именах немецких и славянских, по их арийскому родству и тесному исконному соседству. В приведенных сейчас словах Иорнанда опять встречаем сармат (под которым несомненно разумеются западные славяне) как бы отдельным народом от гуннов, а герман-

¹Stravam super tumulum ejus, quam appellant ipsi, ingenti commesdsatione concelebrant. Кажется, Иорнанд тут ясно говорит, что слово страва принадлежит самим гуннам, а вовсе не подчи­ненным им славянам, как это обыкновенно полагают поборники их мнимого туранства.

цев (то есть западных немцев) от готов, что не мешает быть готам немцами, а гуннам славянами; только те и другие составляли восточные ветви своего племени. На­помним еще гуннские имена VI века: Заберган, Сандилк, Катульф, Хорсомант, Вулгуду, Ольдоганд, Регнар и пр. Надеюсь, это имена чисто арийские.

Что касается до имени главного гуннского героя — Аттилы, то опять-таки совершенно произвольно припи­сали ему татарское происхождение. Поводом к такому толкованию послужило название реки Волги татарами Эдил. Но отсюда нисколько не следует, чтоб это назва­ние сочинили сами татары, а не взяли его готовым у прежних обитателей Поволожья. Арабские писатели IX и X веков называют Волгу Итиль. Но такое же назва­ние встречаем уже у византийских писателей с VI века (у Менандра Attila, у Феофана Atalis, у Константина Багрянородного Atel). Константин в рассказе об уграх и печенегах называет еще часть Южной России Ателькузу и объясняет, что это название произошло от рек Этель и Узу (De adm. imp., с. 40). Ателькузу, по-видимо­му, называется у него край, лежавший не на восточной стороне Дона, а на западной, и в таком случае под Этель или Атель тут можно разуметь Днепр. Впрочем это еще вопрос: не могла ли и тут подразумеваться Волга? Аналогию с этим названием составляет другое название Волги — Ра, употребляемое Мордвою доселе. Но та же Ра встречается еще у Птоломея и Аммиана Марцеллина. А если сблизим ее с греческою формою того же имени — Аракс, иранское Арас, то убедимся, что это слово не мордовского происхождения, а получе­но мордвой от древних обитателей арийского семей­ства. Точно то же можно сказать и о названии Волги словом Атель или Аттила, и тем более, что никто не объяснил его татарскую или чудскую этимологию¹. За­тем, согласно с вышеприведенным известием Иорнан­да, мы действительно находим у готов имена, похожие

¹ Осетины и теперь еще Волгу называют Идил. А, сколько известно, осетины суть потомки древних алан и принадлежат к арийской семье.

на Аттилу, с легкими изменениями или дополнениями, каковы Аталь, Татила, Атаульф. Какой корень этого имени, одинаков он или нет с словом атя, то есть батя или тятя, рассуждать о том не берусь, и вообще не считаю филологию настолько зрелою, чтоб она могла давать точные, несомненно научные объяснения лич­ных имен, в особенности из эпохи Великого переселе­ния народов. Если то же имя можно встретить позднее в истории мадьяр, то известно, что они заимствовали многие имена у славян и немцев и не только заимство­вали имена, но и омадьярили многие знатные славянс­кие роды. Следовательно, такая ссылка лишена всякого значения, как не имеет никакого серьезного историчес­кого значения и претензия мадьярских историков, на­чиная с анонимного нотария короля Белы, производить свой народ прямо от гуннов Аттилы.

Поборники туранофильской теории, как известно, следуя за Дегинем, связали как-то гуннов с монгольским народом Хионгну китайских летописей и заставили их переселиться из Средней Азии в Европу во второй поло­вине IV века по Р. X. Но такое мнение совершенно про­извольно и противоречит положительным свидетель­ствам источников. У Птолемея, писавшего во II в. по Р. X., гунны помещены в Восточной Европе соседями Роксалан. Аммиан Марцеллин говорит, что о них уже упоминали старые писатели. А Моисей Хоренский, ар­мянский писатель V века, сообщает о нападении болгар со стороны Кавказа на Армению, случившемся во II веке до Р. X. Наконец, Аммиан, Приск, Прокопий, Иорнанд прямо помещают их древние жилища за Танаисом и Меотийским озером, то есть в области Кубани и нижней Волги.

Если мы пойдем далее в более поздние века, то увидим, что гунны в источниках ясно отождествляются с славянами, например у Беды Достопочтенного, в ви­зантийской Пасхальной хронике, у Кедрена, в немец­ких эпических сказаниях и проч. Но я пока ограничи­ваюсь рассмотрением старейших и важнейших источ­ников для истории гуннов, каковы Аммиан Марцеллин,

Приск, Иорнанд и Прокопий¹. Повторяю, что к гуннам и их славянству я пришел следующим путем: занятия начальною русскою историей натолкнули меня на бол­гарское племя. Пересмотрев вопрос о его народности, я убедился, что нет ровно никаких научных оснований считать эту народность неславянскою. Но при сем пе­ресмотре я неправильно старался выделить болгар из группы гуннских народов (так как их неславянство вы­водили собственно из представления о гуннах, как о народе туранском). Убедившись потом в тождестве бол­гар с гуннами, я естественно пришел к необходимости пересмотреть вопрос о народности гуннов, то есть пе­ресмотреть те основания, на которых они были отнесе­ны к какому-то (в сущности неизвестному и доселе никем неопределенному) урало-алтайскому племени. И на чем же, как оказалось, было основано такое мне­ние? Да на таких шатких аргументах, как риторические фразы Аммиана и Иорнанда о некрасивой наружности гуннов, их воинственности, свирепости, кочевом или по­лукочевом состоянии и т. п. Карикатуру или неесте­ственное безобразие приняли в буквальном смысле и выдали за точный портрет. Вот как невысоко еще стояла историческая критика во времена Нибура и Шафарика! По поводу таких аргументов, приведу пример тех противоречий, в которые нередко попадают поборники норманизма и туранства по отношению к славянам. Г. Куник в доказательство, что языческая Русь, нападавшая на Византию, не могла быть славянскою, приводит ее жестокости, там совершенные: язычники сожгли церкви в окрестностях Константинополя и умертвили множество людей. По его мнению, это должны быть норманны, которые «как раз в то время в западной Европе опусто­шали церкви и монастыри и весьма часто с особенною яростью убивали в самых церквах епископов и монахов». («Известия Аль Бекри о Руси и Славянах», стр. 175.) Но вот что говорит г. Макушев о славянах: «Особенно много рассказывает о хищности и свирепости славян Гельмольд». «В войне заграничной (слова Гельмольда о поля-

¹ Известия Прокопия о гуннах рассматриваются в помещенном выше моем исследовании о болгарах, поэтому я о нем теперь не распространяюсь.

ках и чехах) они храбры при нападении, но весьма жес­токи в грабеже и убийствах: они не щадят ни монасты­рей, ни церквей, ни кладбищ» («Сказания иностранцев о быте и нравах славян», 158)¹.

Итак, в высшей степени было опрометчиво делать научные выводы о принадлежности к тому или другому племени на основании таких неточных, пристрастных и весьма условных отзывов о наружности гуннов, каковы отзывы Аммиана и в особенности Иорнанда. Подобные вопросы решаются не тою или другою фразою источни­ков, а совокупностью всех несомненно исторических фактов.

Чем более всматриваемся мы в вопрос о гуннах, тем более убеждаемся в чрезвычайной важности его пра­вильного решения для истории славян, а следовательно, и в непростительном равнодушии к нему со стороны ученых славистов. Только с разрешением этого вопроса открывается возможность поставить на твердую почву историю славянства в первую половину средних веков. Тогда объясняется и непонятное до сих пор появление целого ряда славянских государств в IX и X веках, и картина всего этого славянского мира, как бы внезапно выросшего из земли на огромном пространстве от бе­регов Адриатики до Балтийского моря и Волги. Тогда прольется свет и на многие частные вопросы из славян­ской истории, между прочим на вопрос о начале и распространении церковно-славянской или болгарской

¹А по поводу якобы безобразной наружности гуннов вспоми­наются читанные мною когда-то мемуары маркграфини Байретской, сестры Фридриха Великого. Она имела случай видеть русское войско, посланное императрицею Елизаветою на помощь Марии-Терезии в конце войны за Австрийское наследство, и сообщает свои впечатления. Не имея под рукой книги, не могу передать точных ее слов, но помню, что наши воины показались ей мало­рослыми, чумазыми и вообще очень непривлекательной наружно­сти, — так что еще немного и ее русские вышли бы те же гунны Аммиана и Иорнанда. А между тем коренной русский народ едва ли может быть поставлен ниже немцев по красоте своей расы. Но мы должны, во-первых, иметь в виду явное нерасположение марк­графини к русским, а во-вторых, возможно, что наши солдаты явились туда дурно одетые, плохо накормленные, неумытые и маловыправленные; притом и послано-то было неотборное войско.

письменности. Широкое распространение этой пись­менности между славянскими народами сделается нам понятным, когда узнаем, что гунны-болгары были мно­гочисленным и некоторое время господствующим сла­вянским племенем. Если обратить внимание на то, что в IX веке часть Паннонии была занята еще гуннами-болгарами (см. у Феофана сказание о расселении сыно­вей Куврата), то, может быть, уяснится, почему Кирилл и Мефодий явились в Паннонскую Моравию с болгарс­ким переводом Св. Писания, почему наилучший прием Мефодий нашел у князя Платенского Коцела (то есть в собственной Паннонии) и почему его паннонские уче­ники потом перешли именно в Болгарию. Конечно, по­борники немецких домыслов о туранстве болгар и гун­нов еще долго и усердно будут производить давление на славянских ученых по этим вопросам; но тем силь­нее и доказательнее пробьется наружу и возобладает в науке историческая правда. Для меня понятна неохота немцев примириться с тою мыслью, что началом так называемого Великого переселения народов послужило столкновение болгарских и русских славян с немецки­ми готами и изгнание последних из Восточной Европы. Но было бы желательно видеть более научной самосто­ятельности в данном случае со стороны наших славис­тов. В особенности неприятно встречать таких против­ников, которые, как, например, в данном случае, не только никогда не занимаясь специально подобным на­учным вопросом, но и не думая о нем серьезно, спешат выступить с своими возражениями, основанными на предвзятых толкованиях с чужого голоса.

II

Продолжение того же пересмотра¹

В предыдущем своем рассуждении о гуннах, относи­тельно их наружности, я указал преимущественно на те преувеличения и то пристрастие, которые очевидны в их

¹Русская старина. 1882. Март.

изображении со стороны Аммиана и в особенности Иорнанда. Я только слегка коснулся того искусственного безобразия, на которое могут указывать известия о ка­ких-то глубоких нарезах на щеках младенцев. Оставляя в полной силе мое положение о помянутых преувеличени­ях и пристрастии, в настоящем своем рассуждении обра­щу особое внимание на те свидетельства, которые прямо указывают, что в вопросе о наружности гуннов едва ли не главную роль играл элемент безобразия искусственно­го. В этом отношении мы имеем перед собою два свиде­тельства, принадлежащие двум латинским поэтам-пане­гиристам V века, именно Клавдиану и Аполинарию Сидонию.

Клавдиан в начале V века сочиняет стихотворения в порицание правителю Восточной империи Руфину и в похвале правителю Западной империи, своему покрови­телю Стилихону. В одном таком стихотворении он опи­сывает, как Стилихон победил варваров, изменнически призванных Руфином со стороны Дуная. В числе этих варваров являются и гунны. Вот какими чертами изобра­жает их Клавдиан:

«Этот народ, обитающий на крайних восточных пре­делах Скифии, за хладным Танаисом (gelidum Tanais), самый знаменитый из тех, которых озаряет Большая Мед­ведица (Arctos alit), гнусный по своим нравам, мерзкий по наружности, с энергией, не знающий устали, питающий­ся добычею, убегающий от Цереры (т. е. от земледелия), считающий игрушкою резать себе лицо (Frontemque secari ludus) и с гордостью клянущийся именем павших пред­ков (или родственников— parentes). Никогда двойная природа (duplex natura) не соединяла в себе теснее всад­ника-центавра с его родным конем (nubigenas biformes cognatis aptavit equis); при чрезвычайной быстроте они не соблюдают никакого строя (в нападении), и (показав­ши тыл) возвращаются неожиданно». (Сочинения Клавдиана. Изд. Панкука. Paris. 1830. I том. 50 стр.).

Очевидно, Клавдиан писал под впечатлением все той же преувеличенной молвы о страшной дикости и безобразии гуннов и изображает их с помощью обыч­ных в то время риторических приемов. Но для нас тут

важно собственно одно указание: гунны режут, царапа­ют, обезображивают себе лицо. Если сопоставить это указание с свидетельствами Аммиана и Иорнанда, то увидим, что гунны не только делали какие-то глубокие нарезы на лицах младенцев; но и потом по требованию своих обычаев нередко безобразили свое лицо новыми рубцами и царапинами. Тот же Иорнанд сообщает, что скорбь свою о смерти Аттилы гунны между прочим выразили тем, что по обычаю обрили часть волос на голове и сделали свои лица еще более безобразными посредством глубоких разрезов. Ибо «печаль о таком воителе они хотели выразить не женскими стенаниями и слезами, а мужскою кровью». Но подобного рода выражение печали об умершем вожде, именно царапание лба и носа и бритье волос вокруг головы, по свиде­тельству Геродота, существовало еще у Царских ски­фов. А эти скифы, по всем данным, были племя арийское, отнюдь не туранское. Слова Клавдиана, что для гуннов разрезы на лице были игрушкою, обычным яв­лением, дают понять, что операция эта производилась довольно часто. Они царапали лицо при смерти не только такого общего им царя как Аттила, но и при потере своих мелких племенных князей, при смерти своих родителей и старших в роде. Намек на это обсто­ятельство у Клавдиана заключается и в приведенном сопоставлении царапания лица с клятвою умершими родителями. Отсюда можно заключить, что безобраз­ные, свежие рубцы и шрамы на их лицах были обыч­ным явлением, особенно в то воинственное время, ког­да приходилось часто терять близких людей и предво­дителей. Не забудем, что это искусственное безобразие посредством глубоких разрезов начиналось у гуннов уже с самого младенчества. Слова Иорнанда, что гунны старались своих младенцев заранее приучить к перене­сению ран (т.е. к лицевым разрезам), получают таким образом ясный, определенный смысл; действительно, эти разрезы потом делались для них «игрушкою».

Обратимся теперь к Аполинарию Сидонию. В шести­десятых годах пятого столетия им написан длинный сти­хотворный панегирик только что возведенному на пре-

стол римскому императору Антемию. В числе подвигов, совершенных сим последним, Сидоний упоминает его победу над толпой гуннов, сделавших набег на Иллирий­ские провинции. Панегирист изображает варваров следу­ющими чертами:

«Там, где белый Танаис (Albus Tanais) падает с Рифейских гор и течет по долинам гиперборейским, под север­ным созвездием Медведицы, живет народ, грозный ду­хом и телом, так что на самых лицах его детей уже напечатан какой-то особый ужас. Круглою массою воз­вышается его сдавленная голова (consurgit in arctum massa rotunda caput). Подо лбом в двух впадинах, как бы лишен­ных глаз, виднеются взоры (geminis sub fronte cavernis visus adest oculis absentibus). Свет, едва брошенный в полость мозга, проникает до наружных, крайних, орбит, однако незакрытых (acta cerebri in cameram vix ad refugos lux pervenit orbes, non tamen et clauses)¹; так чрез малое отверстие они видят обширные пространства, и недоста­ток красоты (majoris luminis usum) возмещают тем, что различают малейшие предметы на дне колодца. Чтобы нос не слишком выдавался между щеками и не мешал шлему, круглая повязка придавливает нежные ноздри (новорожденных). (Turn, ne par malas excrescat fistula duplex, obtundit teneras circumdata fascia, nares, ut galeis cadnt.) Таким образом материнская любовь обезображи­вает рожденных для битв, поелику при отсутствии носа поверхность щек делается еще шире. Остальная часть тела у мужчин прекрасна: широкая грудь, большие плечи, подпоясанный ниже пупа живот (succincta sub ilibus alvus). Пешие, они представляются среднего роста; но если видишь их на коне, то они кажутся высокими (procera forma); такими же часто являются они, когда сидят. Едва ребенок покидает лоно матери, как он уже на спине коня. Можно подумать, что это члены одного тела, ибо всадник как бы прикован к лошади; другие народы ездят на конском хребте, а этот живет на нем. Овальные

¹ Это очень темное и неудобное для перевода место у Сидония: но смысл его ясен: автор, указывая на небольшие глаза гуннов и доводя их чуть ли не до отсутствия, тем ярче желает выставить их чрезвычайно острое и дальнее зрение.

луки, острые дротики, страшная и верная рука, несущая неизбежную смерть, и ярость, сыплющая удары без про­маха. Вот какой народ вторгся внезапно, переправившись на своих телегах через замерзший Истр и избороздив колесами его влажный лед».

Здесь в изображении Сидония повторяется почти та же характеристика гуннов, как у Клавдиана, но с не­сколько большими подробностями, относительно их ис­кусственного уродства. Сидоний прямо указывает на гуннский обычай с помощью тесных повязок придавать черепу младенцев неестественную форму, и не одному черепу: вместе с ним нос также получал приплюснутую форму, что сильно безобразило их лица. Он объясняет нам, зачем, с какою целью делалось это безобразие: ради шлема, чтобы шлем сидел плотнее на голове. Лю­бопытно, как отнеслись к этому известию некоторые из тех европейских ученых, которые занимались вопросом о гуннах. Само собой разумеется, что, как скоро безоб­разие гуннов является неприрожденным качеством, а делом обычая, искусственного уродования, то есте­ственно, что это безобразие не может служить доказа­тельством какой-либо известной народности. Но преж­де чем остановиться на подобном вопросе, в европейс­кой историографии по почину Дегина уже сложилось мнение о пришествии гуннов в Европу из монгольских степей с чертами монгольской расы. Не все, однако, ученые видели в них чистых монголов. Некоторые со­чли их племенем угро-финским, и это мнение можно назвать господствовавшим доселе в исторической эт­нографии; другие склоняются к их турецкому или та­тарскому происхождению. Что же сделал известный французский историк Амеде Тьери в своем сочинении Historr d'Attila et de ses successeurs (Paris. 1856)? Веро­ятно, чтобы не обидеть ни одну из этих почтенных народностей, он преспокойно уместил их всех трех в гуннском типе. А именно, по его мнению, гунны, во-первых, разделялись на две большие ветви: белую и черную, восточную и западную. Это еще бы ничего, потому что некоторые источники действительно гово­рят о племени Ефталитов или Белых гуннов. Затем он

восточных или белых считает турецко-татарским племе­нем, а западных или черных — угро-финским. И нако­нец предполагает, что господствующим верхним клас­сом у них были монголы. Господство сих последних, т. е. монголов, по мнению Тьери, и объясняет нам, по­чему гунны приплюскивали своим младенцам нос и устроивали им голову клином: они делали это будто бы для того, чтобы походить на свою аристократию, т. е. на монголов. Вот какое объяснение дает нам Тьери; при­чем прямое указание Сидония на искусственное прила­живание головы к шлему он отвергает как несерьезное. (Т. I, стр. 7—9). И это мнение, руководящееся произ­вольными предположениями и отрицающее источники, нашло последователей в исторической литературе.

Несколько иначе взглянул на тот же предмет извест­ный петербургский академик Бер в своем трактате о Макрокефалах (Die Makrokephalen im Boden der Krym und Oesterreichs. Memoires de 1'Academie des sciences. VII-е serie. T. II № 6. S.-Ptrb. 1860). Он яснее понял, что раз мы допустим искусственное уродование у гуннов, известное определение их племени на основании безоб­разной наружности теряет под собою почву и определе­ние это становится очень шатким. А потому Бер и посту­пил логичнее, чем Тьери: он просто отвергает известие Сидония о повязках, сдавливавших нос и голову. Для этого он старается иначе толковать некоторые места приведенного описания и даже переиначивать самый текст. Например вместо consurgit in arctum massa rotunda consurgit in arcum, т. е.: вместо стесненной или сдавленной головы у него получается какая-то дугооб­разная, лукообразная или сводообразная голова; что, по его словам, дает нам простое изображение монгольского строения головы. А еще вернее, прибавляет он, вместо consur git in arctum поставить in arcem, т. е. in arcem capitis; выходит, что голова круглою массою поднимает­ся к темени или оканчивается теменем. Затем искусст­венное придавливание носа у гуннов он отвергает пото­му, что оно будто бы физически очень затруднительно, да и было не нужно для шлема; так как шлем не наде­вался ниже глаз. Говоря, что Сидоний в данном случае

не заслуживает веры, он указывает на его противоречия о глазах: у гуннов глаз нет, и в то же время они видят мелкие предметы на дне колодца. Но такое толкование некоторых поэтических вольностей, породивших недо­статочно точные выражения в описании Сидония, оче­видно, вызвано у Бера тою предвзятою мыслию, что у гуннов были природные монгольские черты, а не искус­ственные, только их напоминающие. Ничто не препят­ствует предположить, что у гуннов употреблялись шле­мы с какими-либо наличниками, ради которых действи­тельно не давали носу принять его надлежащие разме­ры. Надобно заметить, что Бер не согласен с мнением об угро-финской народности гуннов, а буквально держится Дегиня и называет их чистыми монголами. Он полагает, что они совершенно походили на калмыков, и Сидоний будто неверно понял то, что ему рассказывали об их наружности. Но в той же монографии почтенный уче­ный сам приводит многие примеры искусственного уро­дования и сдавливания младенческих черепов повязками у разных народов, — сдавливание, которое до поздней­ших времен встречалось даже в некоторых местностях Швейцарии и Южной Франции, где никаких монголов история не знает.

С какою же целью гунны так уродовали свою голову и лицо?

Тьери отвергает помянутое выше объяснение Сидо­ния. А между тем это объяснение вполне удовлетвори­тельно. Доказательством тому служат примеры других народов. Некоторые племена кавказских горцев доселе употребляют ту же систему повязок для младенцев, т. е. придают голове их более округлости и несколько кони­ческую форму. И для чего бы вы думали? Для того, чтобы их национальная шапка (папаха) сидела потом плотнее на голове. Если есть народы, которые голову, так сказать, подлаживают к шапке, а не наоборот, то естественно является старание диких, воинственных гуннов подогнать свою голову к шлему, и не только голову, но и нос. Главная ошибка сравнительной истори­ческой этнографии доселе заключалась в том, что наши европейские понятия о мужской красоте она применяла

к вопросу о гуннах; тогда как у них самым привлека­тельным мужчиною был тот, кто убил наибольшее коли­чество неприятелей и кто мог обвешать шею и грудь своего коня пучками волос с кожею, содранною с не­приятельских черепов. (Говорю это по сравнению с дру­гими народами тех времен.) У народов диких и воин­ственных мы нередко встречаем старание придать страшный вид своей наружности, чтобы ужасать непри­ятелей. Этот обычай еще в нашу эпоху можно было наблюдать, например, у тех американских дикарей, ко­торые уродовали свои лица и устраивали себе из волос и перьев громадные головные уборы. Нечто подобное встречается и у древних германцев в эпоху более ран­нюю, чем гуннская. У древних европейских народов мы встречаем также примеры татуирования своего тела, скальпирования неприятелей и тому подобные обычаи, свойственные временам диким и воинственным. Очевид­но, гунны отличались особым усердием по части уродо­вания своих лиц и придания себе страшного вида, тогда как у более западных европейских народов, и между прочим у готов, подобные обычаи уже давно смягчились или выходили из употребления. Иорнанд между прочим говорит, что те, кто мог бы противостоять им в войне, не выносили их ужасного вида и в страхе обращались в бегство (qu os bello forsitan minime supetabant vultus sui terrore minium pavorem ingerehtes, terribilitate fugabant). Конечно, в этих его словах опять-таки есть доля преуве­личения, чтобы несколько оправдать поражение любез­ных ему готов; однако несомненно и то, что гунны сво­им искусственным уродством в некоторой степени дос­тигали цели, т. е. одним своим видом наводили страх на неприятеля. Если мы обратимся к вторжениям в Европу действительно туранских народов, каковы угры, печене­ги, половцы и наконец татаро-монголы, то не найдем никаких свидетельств, чтобы эти народы поражали евро­пейцев одною своею страшною наружностию. Истори­ческая этнография находила в описании гуннов калмыц­кий тип. Но кого же и когда калмыки пугали одним своим видом. Разве детей, а никак не взрослых мужчин, носивших оружие?

Я повторяю, что только воображение европейских писателей нового времени усмотрело монгольские чер­ты в описании гуннов у Аммиана и Иорнанда. Никто из них не говорит об узких косых глазах, выдававшихся скулах, остром подбородке и т. п. отличиях монгольско­го типа. Никто также не говорит о желтизне их кожи. Иорнанд сообщает, что лицо гуннов ужасающей черно­ты; но если принять буквально это свидетельство, то их можно, пожалуй, относить к маврам, арабам, наконец к цыганам (а известно, что цыгане принадлежат к арийс­кой расе), и т. п. В этом случае мы можем предполо­жить или искусственное чернение своего лица опять с тою же целью придать себе страшный вид, или обыч­ное преувеличение Иорнанда по отношению к ненавис­тным гуннам. Да славяне, по известию греческих писа­телей той же эпохи, совсем и не отличались белизною лица. Об этом прямо говорит византийский историк VI века Прокопий; он же замечает, что они были покрыты грязью и всякою нечистотою и вообще имели гуннские нравы. Прокопий между прочим сообщает известие, что Белые гунны имели белую кожу и были отнюдь не безобразны. (De Bello Pers. I, 3.) Из этого известия можем заключать, что не все гунны следовали обычаю безобразить свое лицо, или что Белые гунны принадле­жали к иному племени. В противоположность Белым гуннам в источниках мы однако же не находим назва­ния Черные гунны. Впоследствии в X веке встречаем в Приазовье «Черных болгар» или собственно Черную Болгарию. Но такие названия не означают непременно деления народов по цвету кожи. Так, в русской летопи­си мы находим Черных и Белых угров без указания, в каком отношении они находились друг к другу. Далее известны названия Белая, Черная и Червонная Русь, которые опять-таки не имеют никакого отношения к цвету кожи. Точно так же известны Белые хорваты, но никаких Черных хорватов мы не знаем.

Помянутое искусственное уродование у гуннов, по всем признакам, вместе с поселением их в придунайских странах и с успехами их гражданственности постепенно смягчалось и выходило из употребления. Прокопий, гово-

ря о византийских партиях цирка, сообщает, что эти партии в своем костюме и прическе подражали гуннам, т. е. брили щеки и подбородок и подстригали кругом голову, оставляя чуб на затылке или на темени. Трудно предположить, чтобы в Византии явились гуннские моды, если бы гунны продолжали себя безобразить так же, как в предыдущие века. Наконец болгаре, водворившиеся на Балканском полуострове, будучи чисто гуннским наро­дом, во всех известиях о них не представляют даже никакого намека на какие-либо неарийские черты их наружности.

Обращу также внимание на гуннских женщин. Оче­видно, обычай безобразить свое лицо касался только од­них мужчин, как «рожденных для битв», по выражению Сидония. Хотя женщины сарматские известны своим уча­стием в войнах, но на безобразие гуннских женщин не встречаем ни малейшего намека. Напротив, в немецкой песне о Нибелунгах говорится о множестве красивых женщин в стране гуннов. Имеем полную возможность заключить, что гуннские женщины отнюдь не были чуж­ды общей славянкам миловидности.

Что касается до объема и сложения гуннов, приведен­ное описание их Сидонием ясно подтверждает, что они были коренастый, но статный народ среднего роста; они даже были бы высокого роста, если бы ноги у них своею длиною соответствовали туловищу. На это обстоятель­ство, очевидно, влияла привычка с детства постоянно сидеть на коне, отчего ноги развивались не совсем нор­мально и получали выгнутую наружу форму. (Есть мне­ние, что у нас великороссы отличаются от малороссов также более короткими ногами.) Хотя высокий рост и не составляет непременную принадлежность всех славянс­ких народов, тем не менее Иорнанд, называя гуннов малорослыми (exigui quidem forma), и в этом случае отно­сится к ним с очевидным пристрастием, если его извес­тие сличить с указанным сейчас свидетельством Сидония и приведенным выше Аммиана (prodigiosae formae).

С другой стороны, мы встречаем иные свидетельства, может быть, также пристрастные, о невысоком росте некоторых славянских племен. Так, византийский писа-

тель IX века Феофан рассказывает следующее по поводу смерти римского императора Валентиниана, царствовав­шего во второй половине IV века. Савроматы, «народ малорослый и жалкий», восстали против римлян, но были побеждены императором и прислали просить мира. Смот­ря на послов, Валентиниан спросил: «Ужели все савроматы такого жалкого вида?» — «Ты видишь из них самых лучших», — отвечали послы. Тогда он громко воскликнул об ужасном положении Римской империи, против кото­рой восстают даже такие презренные люди как савроматы. От этого сильного восклицания и энергического всплеска руками у Валентиниана будто бы лопнула жила, и он истек кровию. Известие это имеет несколько леген­дарный характер; но оно указывает на то, как свысока иногда смотрели греки и римляне на дунайских сарматов; а под дунайскими сарматами в данном случае несомнен­но разумеется один из славянских народов. Кстати, при­бавим, что в помянутом панегирике Аполинарий Сидоний мир, заключенный после победы Антемия над гунна­ми, называет Сарматским миром (Sarmaticae paci pretium etc.). Ясно, что гуннов в его время причисляли к народам сарматским. А что под сарматами разумелись племена арийские, не туранские, в этом теперь согласны почти все ученые.

Средний рост гуннов, взятых в массе, само собою разумеется, не мешал многим отдельным личностям дос­тигать атлетических размеров. Так, мы имеем известия армянских историков от V до VII и VIII века, которые повествуют о гуннах, делавших в древности набеги с Северного Кавказа на армянские владения; причем иног­да встречаем упоминания о гуннских богатырях, вступив­ших в единоборство с армянскими героями. Из византий­ских же известий напомню в особенности рассказ Прокопия о гуннском витязе Хорсоманте, в истории Готской войны.

Из той характеристики гуннов, которую дает нам Сидоний, обращу ваше внимание еще на одну подроб­ность. Именно на фразу succincta sub ilibus alvus — низ­ко подпоясанный живот. Никто из западных ученых до­селе, по-видимому, не замечал этой подробности; они

даже ее не совсем понимали. Например, в имеющемся у меня под рукою Лионско-Парижском издании 1836 года, снабженном переводом и комментариями, авторы их Грегуар и Коломбе передают эту черту в переводе слова­ми une taille svelte (31 стр.), а в комментарии: ils n'ont presque point de ventre (346 стр.). Но Сидоний совсем не хотел сказать, что у гуннов была тонкая талия или что живота у них почти не было. Он говорит, что они низко подпоясывались по животу. Для нас, русских, такое подпоясывание совершенно понятно, ибо мы и до сих пор встречаем его у наших крестьян. Относительно гуннов означенная фраза сделается для нас еще нагляднее, если мы посмотрим на керченские фрески, открытые в 1872 году, где сарматский элемент Пантикапеи является именно опоясанным низко по животу. И если черта эта была замечена в те времена, то ясно, что она также составляла одно из бросающихся в лицо отличий от дру­гих народов.

Итак, мнение о чудско- или турко-монгольском про­исхождении гуннов, основанное главным образом на описании их страшной наружности — это мнение падает само собою, как скоро мы подвергнем его более тща­тельному анализу. Тогда мы убедимся, что с одной сто­роны в этом описании заключается значительная доля преувеличения, а с другой оно ясно указывает на искус­ственное уродование гуннских физиономий руками их родителей или их собственными, на их несомненное ста­рание придать себе страшный вид, внушавший неприя­телям ужас и трепет. После наружности доказатель­ством туранства служили свирепые, дикие нравы гуннов, их кочевой образ жизни, и т. п. Но такие доказательства порождались недостаточною зрелостью сравнительной историко-этнографической науки. Сравнивая быт и сте­пень развития разных народов, мы убеждаемся, что ди­кость, воинственность, кочевание и т. п. не могут слу­жить признаками только монгольских или турецких пле­мен. Арийские племена также проходили ступени коче­вого быта, особенно там, где их окружала степная при­рода. А своею воинственностью они в общей массе пре­восходили народы чудско- и турко-монгольские. Визан-

тийские писатели нравами прямо уподобляют гуннов склавинам и антам. Свирепостью своею гунны поражали только на войне, а во время мира это был простодушный народ, по свидетельству того же Прокопия — черты, ко­торыми по преимуществу отличается славянская раса. Относительно жестокости готы в те времена не только не были ниже гуннов, а иногда едва ли их не превосхо­дили. Так сам Иорнанд рассказывает, что готский король Винитар, победив антов, взял в плен их князя Бокса (Богша) и повесил его вместе с его сыновьями и семиде­сятью боярами. Известны также и в ту же эпоху свире­пость вандалов, их хищничество и страсть к разруше­нию. Следовательно, подобные черты никоим образом не могут служить доказательством туранской расы. Для нас гораздо важнее то обстоятельство, что гунны оказа­лись народом весьма восприимчивым к европейской христианской цивилизации, пример чему мы видим на болгарах как на коренном гуннском племени. Известно, какие сравнительно быстрые успехи сделали они отно­сительно гражданственности и как некоторое время они, в свою очередь, были главными двигателями в деле ци­вилизации почти всего славянского мира. Даже и гунны, оставшиеся в странах приазовских, совсем не были на­родом жалким и бедным, как это можно заключить из слов того же Иорнанда. В первой половине VI века мы встречаем у кубанско-таманских гуннов князя Горда, ко­торый ездил в Константинополь, там принял крещение, причем сам император Юстиниан был его восприемни­ком. А воротясь домой, Горд затеял гонение на языче­ство и велел истреблять идолов, а те, которые были сделаны из серебра и электра, приказывал расплавлять. Такими мерами он вызвал возмущение и погиб. Но эти идолы, изваянные из серебра и электра (смесь серебра с золотом), конечно, не говорят в пользу особой бедности и дикости азовских гуннов того времени.

Только когда мы отрешимся от всех указанных недо­разумений и заблуждений, которые долго господствовали в науке по отношению к гуннам, только тогда для нас сделаются совершенно понятными и ясными многие мес­та средневековых писателей, где гунны очевидно сближа-

ются или прямо отождествляются с славянами. Приведу примеры: армянский историк V века Моисей Хоренский, сообщая о вторжении болгар с Северного Кавказа в Армению, прибавляет, что местность, в которой они по­селились, получила название Вананд, т. е. земля Вендов. А слово Венды, сколько известно, служит древнейшим названием славян вообще или значительной их части. Из византийских писателей Прокопий по нравам и обычаям сближает гуннов с Склавинами и Антами; Кедрен прямо говорит «Гунны или Склавины». Из западных или латинских летописцев Беда Достопочтенный называет гуннами западных славян. Саксон Грамматик говорит о войне датчан с гуннским царем; причем под гуннами разумеет часть балтийских славян. Эдда древнейшая или Семундова упоминает гуннских богатырей, в том числе Ярислейфа, т. е. Ярослава, и вообще под гуннами разумеет сла­вян. Вилькинга Сага город славянского племени Велетов называет столицею гуннов. Значительная часть древней России названа страною гуннов у Иорнанда (Гунивар)¹, Гельмольда (Гунигард) и Саксона (Куногардия). Весьма любопытно следующее известие Гельмольда: Saxonum voce Slavi canes vocantur, т. е. на языке саксов славяне называются собаками. Тут очевидное сближение назва­ния Гун с немецким словом Hund. Пользуясь этим созву­чием, саксы обратили именование славян гуннами в бран­ное слово или наоборот. Для нас важно в этом месте Гельмольда то, что речь идет не об отдельном каком-либо летописце, а вообще у саксов славяне назывались гунна­ми. Наконец Шафарик из одного немецкого сочинения 30-х годов приводит такое сообщение: В Швейцарии, в Валиском кантоне, потомков, поселившихся там когда-то славян, немцы до сих пор называют гуннами. (Слав. Древ. I т. 2 кн. 97.) Точно так же по замечанию латинских

¹Отождествлять слово вар, в названии гунивар, с мадьярским словом, означающим город, было бы слишком поспешно и произ­вольно. Мало ли какое значение могло иметь это вар. Напомню название народа у Феофилакта Симокаты Вар и Хуни (сложное Вархониты). Напомню еще название реки (по-видимому, Днепра) у кочевых народов времен Константина Б. Варух; что я привожу в связь с названием у него же одного из Днеп