Открытки с того света

Посвящается моему отцу.

Сейчас у него уже нет рта.

И он ни разу не спал со дня смерти.

Здесь конец зимы и конец весны примерно одинаковые. Сигналом служат первые розы. Одну розу я видела, когда меня везли на “скорой”. Я закрыла глаза, думая об этой розе. Спереди водитель и медсестра говорили о новом ресторане. Там и наешься досыта, и цены мизерные.

Мне было пятьдесят шесть. Я жил один. Двадцать лет прожил в Швейцарии и вот вернулся в родные края. Утром я гулял по главной площади или сидел на скамейке. Днем уже не выходил. И вечером не выходил. Ложился в постель и лежал, пока не усну. Как-то ночью мне не спалось. Я почувствовал себя плохо. Было часа два. Я даже не смог встать с постели. Вдруг оказалось, что я ничего не вижу. Последнее, что я помню, — моя рука: она тянется к тумбочке, пытаясь зажечь свет.

Я только выключил телевизор. Почувствовал слабость, лег на диван, и тут на сердце как будто надавила огромная ладонь. Я подумал, что умираю, и вспомнил, что не купил нишу в колумбарии. Теперь меня наверняка захоронят в могиле. Это будет моим последним проколом в жизни.

Я умер в Канаде. У меня был жуткий понос. И жуткое лицо. Я попал в больницу. У меня взяли анализы. Через пару дней врачи сказали, что мне осталось жить считаные месяцы. Я больше ничего не ел и не вставал с постели.

После института я запил. Я преподавал язык и литературу в средней школе. Потом женился и понял, что не смогу иметь детей. Тогда я стал смолить одну за другой и запил еще крепче. Однажды я писал на доске задание по итальянскому, и тут мне сделалось плохо. Меня отвезли в больницу. Руку меня уже не было, глаз не было, ног не было. Сердце билось посреди пустоты.

В свои восемьдесят два я чувствовал себя хорошо. Потом упал и сломал шейку бедра. Я перестал выходить из дому. И уже не играл в карты в клубе пенсионеров. Когда нога перестала болеть, у меня обнаружили какую-то неприятную болячку в животе. Я лежал в больнице всего два раза, и то по нескольку дней. Я умер на Рождество. Жена только-только сняла с меня шерстяную майку, потому что я весь вспотел.

Меня нашли на полу. До этого я не раз думал покончить с собой. Я просыпался и думал о самоубийстве. Потом начинал что-то делать и забывал об этом. Однажды утром я ни о чем не думал. Достал все лекарства из ящика, выпил все микстуры, капли, потом принял все таблетки. Я надеялся, что кто-то придет и остановит меня. Напоследок я включил радио. Захотелось услышать хотя бы приятную песенку.

Я погиб от удара током. Мы работали в кинотеатре и почти все доделали. Я только вернулся из Швейцарии и был всем доволен.

В пятьдесят семь у меня выявили рак легких. Болезнь длилась несколько месяцев. Я очень мучился, но это время было не хуже любого другого. Я постоянно жил с мыслью, что рано или поздно жизнь тебя облапошит, поэтому никогда ничему не радовался. Я все время ругался. Люди думали, я шучу, а я ругался всерьез, я на самом деле злился.

Я вышел из бара и пошел не туда. Дул сильный ветер, валил снег. Сердце под пальто заледенело.

В какой-то момент я решил, что могу стать важным человеком. Я почувствовал, что смерть дает мне отсрочку. Тогда я с головой окунулся в жизнь, как ребенок, запустивший руку в чулок с крещенскими подарками. Потом настал и мой день. Проснись, сказала мне жена. Проснись, все повторяла она.

Я почти свыкся с болезнью. В тот день был праздник, и я надел праздничный костюм. Я смотрел, как жена устало ходит по дому. Я умер, подавившись мандарином.

Я снимал пижаму. Собирался одеться и прожить очередной день, но успел только накинуть рубашку.

Я регулярно ел жареное мясо. Теперь жена уверена, что от не-го-то у меня и заболел кишечник. Я часто болел, но каждый раз как будто понарошку. Зато когда приходит настоящая болезнь, она уже не уходит. Я перестал есть мясо. Жена готовила мне филе форели, но это было бесполезно.

Под конец приходил священник. Потом врач. Возле меня неотступно дежурили. Я не ел уже десять дней. Иногда я смотрел на распятие и думал, что жизнь — сплошной обман.

Я только встал и даже позавтракал: молока на два пальца и печенье. Я чувствовал себя плохо. Потом мне стало очень плохо. Я позвал жену, но до ее прихода уже закрыл глаза.

Было шесть вечера. Было холодно. Вдруг по груди будто заколотили молотом. Со мной был сторож Тонино. Я только успел услышать, как он спрашивает: “Что с тобой, что с тобой? ” А у меня слова застряли в горле.

Я шел по улице и попал под машину. Я лежал, уткнувшись лицом в асфальт. В голове кружились небо, асфальт и кровь. Я лишь успел понять, что вся эта кровь на асфальте — моя.

Стоял погожий солнечный денек. Я не хотел умирать в такой день. Я всегда думал, что умру ночью, под лай собак. Но я умер в полдень, когда по телевизору начиналось кулинарное шоу.

Я пробовал и так и эдак, но мне не хватало уверенности в себе. В конце концов я повесился.

Я был холостяком и умер во сне. Меня нашли через два дня. Весь дом уже наполнился смердящим запахом. Соседка положила ладонь мне на лоб. От него пахло гнилыми яблоками.

Я сказал, что чувствую себя хорошо. Мать в это время готовила. Отец вышел прогуляться. Я снова раскладывал пасьянс, который у меня никогда не сходился.

У меня во второй раз закружилась голова. Я упал. Меня положили в больницу. Сделали операцию. Стоял октябрь. В тот день показалось солнце, вышли свежие газеты, по улицам сновали машины, в кафе болтали люди. Меня одним махом отгородили от мира. Пробил мой час — даже не знаю, как объяснить.

Я один из тех, кто за минуту до смерти был в полном порядке.

Говорят, чаще всего умирают на рассвете. Годами я просыпался в четыре утра, вставал и ждал, когда роковой час пройдет. Я открывал книгу или включал телевизор. Иногда выходил на улицу. Я умер в семь вечера. Ничего особенного не произошло. Мир всегда вызывал у меня смутную тревогу. И вот эта тревога внезапно прошла.

Я упал со строительных лесов. С утра был какой-то сонный. У меня закончился кофе. Состоится суд, кого-то обвинят или оправдают. Но я точно знаю: будь у меня полная банка кофе, я бы еще пожил.

Я убирал свитера. Мне надоело сворачивать их один за другим и где-то складывать. В доме скопилось слишком много вещей. Слишком много свитеров, слишком много обуви, слишком много пальто, слишком много шарфов. Я упал на пол, вцепившись в свитер. Этот зеленый свитер я так ни разу и не надел.

Я поехал в город. Простоял в пробке больше часа. Тут у меня в голове лопнула какая-то вена. Через несколько мгновений заглох и двигатель машины.

Мне было девяносто девять. Мои дети приезжали в дом престарелых лишь затем, чтобы поговорить со мной о праздновании моего столетия. Меня все это совершенно не трогало. Я не слышал их, я чувствовал только свою усталость. И хотел умереть, чтобы не чувствовать и ее. Это случилось на глазах у моей старшей дочери. Она давала мне кусочек яблока и говорила о торте с цифрой сто. Единица должна быть длинной как палка, а нули — как велосипедные колеса, говорила она.

Я брил одного старика. Мне было сорок девять, а ему девяносто. Я умер с бритвой в руке. Упал навзничь, как падают с лошади.

Муж бросил меня в колодец. В него словно бес вселился, и откуда силы-то взялись. Я кричала, пока он меня тащил, но рядом никого не было. Только ласточки носились туда-сюда. Они вили гнездо под кровлей нашего дома.

Как жалко тебя оставлять, сказал я жене. Она сжимала мне руки. Никто так не сожмет наши руки, когда нам хорошо. Никто.

Стояла осень. На площади был я один. Я опирался на палку. Ветер налетал со всех сторон. Он поднял меня в небо вместе со скамейкой.

Кровь изо рта. Внутри все оборвалось. Снаружи тикали часы. Герань впитывала воду, которой я полил ее накануне.

На мое потное лицо села муха. Я умирал, а она упивалась моим смрадом.

Мой последний вздох напоминал вздох муравья. Он был таким коротким, что никто его не заметил. Все и без того были возбуждены: искали новые туфли, платок, черный костюм.

Только мать еще верила в мое выздоровление. Каждое утро она кипятила мне молоко. Ходила за свежей газетой. Я умер, когда ее не было. Она ушла помолиться за меня местному святому.

Я гулял, ел мало, старался ни на кого не злиться. Все без толку.

Я играл в бильярд. Потом все как обычно: “Дайте ему воды, посадите его”. Кто-то щупает тебе пульс, кто-то безостановочно произносит твое имя.

Мне было одиннадцать лет. Я любил лазить где ни попадя. Однажды на меня рухнула ограда. Кованый лист железа раздавил мне лицо.

Я проходил тест на повышенную нагрузку. Врач сказал, что нужно еще покрутить педали.

На могильных досках таких, как я, изображают с длинными закрученными усами. Я даже не помню, как умер.

Это случилось в машине. Муж вез меня домой. В больнице ему сказали, что они уже ничего не могут сделать.

Все из-за коровы, стоявшей ночью посреди шоссе.

Я умер от старости, хоть был еще не очень старым. Мне было пятьдесят девять.

Когда мне сообщили, что у меня рак, я перестал выходить из дому. Я ездил на машине за город. Слегка откидывал сидение и опускал стекла, чтобы подышать воздухом.

Я не знаю точно, отчего умер. Врачи всё брали анализы, пытаясь понять, что у меня.

Мне всегда не везло. В день моих похорон все говорили о похоронах дочери аптекаря. Она умерла накануне.

Стоял январь. Была среда. В воздухе кружились редкие снежинки. Я только переговорил с мраморщиком Винченцо. У меня и в мыслях не было, что я вот-вот умру.

Обычно дома умирают в спальне или в ванной. Почти никогда не умирают на кухне. Редко когда умирают в гостиной. Я умер на балконе.

У меня было двое детей-подростков. Заболев, я понял, что моя болезнь не вызывает у них никакого сочувствия. Скорее доставляет неудобство, потому что у матери нет времени на пироги.

До меня уже умерло восемьдесят миллиардов человек.

Это произошло в больнице. Около двух часов дня. За окном светило яркое солнце. Больно не было. Я сделал вздох поглубже. И отчетливо понял, что он последний.

Я всегда был очень смирным. Я не должен был попасть под грузовик.

Я пошел в кузнечную мастерскую. Мы говорили о перилах. Как можно верить в бога, когда человек умирает, говоря о перилах?

Меня никто ни о чем не предупредил. Все пришлось делать самому: перестать двигаться, потерять дар речи, остыть, начать разлагаться.

Жена ждала от меня последнего слова, но я ничего не сказал. Я только открывал и закрывал рот.

Я умер в постели с женщиной. Мы познакомились за час до этого.

Меня нашли спустя три дня. Пожар потух. Я лежал на полу перед дверью. Я оставил после себя кучу денег. Не то чтобы я был прижимистым, просто не умел тратить. Я любил ездить в деревню, а в деревне ничего не продается.

Священник приходил много раз. Все было готово, но я никак не умирал. Временами я снова начинал есть и вставать. Так продолжалось с год. Раз двадцать меня соборовали, три раза сын приезжал из Швейцарии. Когда это действительно случилось, рядом никого не было.

Я был учителем начальной школы. На пенсии. Недавно я овдовел. И это все.

Жена все еще жалуется на врачей, не долечивших меня. Хотя я всегда считал себя неизлечимым. Даже когда Италия победила на чемпионате мира по футболу, даже когда я женился.

Я был весельчаком. Потом у меня погиб сын и выпали зубы. Об остальном лучше вообще не говорить.

Сумасшедший дом. Около пяти утра. Мой сосед все твердит: “Не умирай, не умирай, завтра к тебе приедет дочь, не умирай, погоди, она приедет, вот увидишь”.

В гроб мне положили много-много кукол. И на моей могильной плите полно игрушек. В день моего рождения мама покупает и приносит новую.

Я умер на стадионе. Моя команда выигрывала и нарочно тянула время, удерживая мяч в центре поля.

Мать умерла от ущемления грыжи. Отец — от укуса шершня. Я ждал чего угодно. В итоге все кончилось раком.

Я была хорошенькая. У меня был видный парень. Болезнь длилась долго. Казалось, я выздоравливаю. Потом снова становилось хуже. Он месяцами ждал момента, когда меня можно будет поцеловать.

Я потерял сознание. Механик Джерардо втащил меня в свою малолитражку и отвез в больницу. Помню, он без конца повторял: “Мадонна, мадонна, какое несчастье! ”

Мои сестры помогали матери меня одевать. Потом явился отец. Он подошел ко мне совсем близко. Пока он смотрел на меня, мне захотелось ожить и обнять его хотя бы на миг.

В тот день, когда я умер, шел дождь. Это был день моего рождения. Было четыре часа дня, но уже стемнело. Мама плакала с таким чувством, что от ее плача раздвигались стены дома. Плач доходил до самых корней растений. Папино лицо в рамке тоже менялось. Его кожа становилась светлее.

У меня был цирроз печени, но дня за два до смерти я еще гулял в шарфе команды “Наполи”.

К пятидесяти годам у меня было лицо человека, который может умереть с минуты на минуту. Я умер в девяносто шесть, после долгой агонии.

В день, когда врач сказал, что у меня рак, я сбросил два килограмма. Я сбросил их, пока плакал.

Морфий усыплял боль, но не раздражение от всего того, что я видел. Меня раздражали даже ломтик ветчины на тарелке и бульканье закипающего кофе.

В некоторых случаях, в моем, например, смерть — это как последний штрих, вишенка на торте.

В день открытия сезона охоты кто-то принял меня за перепела.

Прежде чем выдать микстуру от кашля, в аптеке спрашивали, сухой у меня кашель или с мокротой. Врач, делавший мне компьютерную томографию, сказал, что у меня в легких пятно величиной с теннисный мяч.

Соседки приходили ко мне каждый вечер поболтать о том о сем или пожаловаться на мужей. Когда я умерла, соседки расстроились, потому что им не с кем стало проводить свободное время.

Я умер в семь утра. Надо же с чего-то начинать день.

Я повесился в тот день, когда врач сказал, что нужно провести дополнительное обследование. Все было ясно; оставалось найти в гараже веревку.

Днем я тачал башмаки, а вечером напивался. Я умер в метровом сугробе в ночь на 17 февраля, в двух шагах от дома.

Я заболел диабетом. Сначала он съел у меня ногу, потом — все остальное.

Я никогда не понимал тех, кто не боится смерти. Сейчас я понимаю их еще меньше.

Я все время думал, что у меня опасная болезнь. Врачи постоянно говорили, что у меня ничего нет. Теперь я бы как следует врезал каждому из них.

Все свое время я проводил на главной площади: то в баре посижу, то на скамейке. На мою могилу взяли как раз то фото, которое снял наш фотограф Федерико. В тот день я надел новые брюки.

Я жила в Цюрихе. В некрологе написали, что я вознеслась в дом Отца нашего. На деле я бросилась с шестого этажа.

Чему я всегда радовался, так это рождественскому вертепу. Каждый год он получался все наряднее. Я выставлял его перед дверью нашего дома. Дверь была постоянно открыта. Единственную комнату я разделил красно-белой лентой, как при ремонте дорог. Тех, кто останавливался полюбоваться вертепом, я угощал пивом. Я подробно рассказывал о папье-маше, мускусе, овечках, волхвах, реках, замках, пастухах и пастушках, пещерах, Младенце, путеводной звезде, электропроводке. Электропроводка была моей гордостью. Я умер один в рождественскую ночь, глядя на вертеп, сверкавший всеми огнями.

Мое тело напоминает горшок с землей. Сквозь черное и коричневое проглядывает моя голубая блузка.

День моих похорон был самым обыкновенным днем. И следующий день — тоже.

В определенный момент ты чувствуешь: что-то пошло не так. Все может начаться со слабого воспаления, легкого жжения.

Я всегда испытывал смутное беспокойство, будто в жизни я не на своем месте. Вот и после смерти я упокоился в могиле по соседству с моей.

Меня звали Альфредо. Я тридцать лет прожил в Германии. Потом вышел на пенсию и вернулся в родной городок. Я погиб в тот вечер, когда произошло землетрясение. Я сидел в баре. Человек, игравший со мной в карты, спасся.

Я упал перед холодильником. Меня нашла жена. Я закрыл лицо руками, словно стыдясь того, что со мной произошло.

В тот день около двух часов состоялся крестный ход. Я был среди тех, кто нес статую святого. Я вовремя не сменился. Мы шли сквозь густую толпу. Я хотел, чтобы все видели, как я вспотел и страдаю.

Из всего, что было на белом свете, мне не хватает только воздуха. Может, поэтому напоследок я попросил жену открыть окно.

Врач рекомендовал соблюдать диету, но я любил макароны с соусом. Каждый вечер мне готовили по триста граммов.

Я лежал на земле в моем винограднике. Я обращался к Богу, к Мадонне и ко всем святым. Я ждал помощи. Вместо этого пошел дождь.

Меня зовут Марио. Меня звали Марио и при жизни, но тогда мое имя для чего-то было нужно.

Я умер через пять минут после того, как меня похоронили.

Сейчас меня разбирает дурацкое любопытство. Вот бы узнать, сумел ли мой кузен Маурицио продать свой подержанный “фольскваген-гольф”, за который просил шесть миллионов лир.

Я всегда был оптимистом. И на том спасибо.

Я пахал. Трактор завалился на бок и подмял меня. Я только успел подумать, что еще не выплатил по нему весь кредит.

Поплавав в море, я вышел из воды и вытирался. Я упал на песочный замок.

Я умер три тысячи лет назад. Я был пастухом, как и все. Я заснул, а корова наступила мне на живот.

Я умер, когда еще умирали по-настоящему. Помню, пришел священник, и стали заколачивать гроб. Мама и сестра так причитали, что даже священник растрогался.

В больнице сказали, что операцию нужно делать сразу. Меня прооперировали, и я сразу умер.

Настал первый день пасхальной недели. Потом второй. Как начнешь умирать, так уже не остановишься.

Достаточно отвлечься буквально на секунду. Я упал с лестницы, задумавшись, какую зубную пасту купить.

Поначалу наши близкие хотели бы нас вернуть. Потом они свыкаются с тем, что нас нет. Потом всех устраивает, что мы там, где мы есть.

Однажды Джанни Моранди надписал мне открытку. Я бы никогда не подумал, что его посвящение окажется на моей могильной плите.

Я жил в проулке, где когда-то было полным-полно народа, мулов и свиней. Я выходил из дома только в магазин. Потом снова погружался в мысли о больном сердце.

У меня дико разболелась голова, пока я ел виноград. Это было 16 сентября 1979 года. Мне было сорок два года. Я работал каменщиком.

Я пока не умер, но все равно прикрепил свою фотографию к могильной доске рядом с фотографией жены.

Нет даже небытия — по крайней мере, мне так кажется.

Последние шесть лет я провел в постели. Каждая ночь казалась последней. Но я продолжал мучиться, я только и делал, что мучился. Как это часто бывает, в день смерти мое самочувствие слегка улучшилось. Я попросил жену приготовить яичницу.

Рак легких. Все из-за того, что муж без конца курил. Он курил даже в постели. Просыпался в три утра и закуривал. Он курил и днем, но реже.

Болезнь крови: сейчас уже не припомню название. Вообще-то я был знаменит, хотя бы у нас в глубинке. О моей кончине написали в местных газетах. Мэры соседних городков съехались на отпевание. Обряд проводил епископ.

Я застрял в перевернувшейся машине. Пытался открыть окно и вылезти. Я надеялся на помощь Антонио, он ехал со мной. Но Антонио был уже того.

Меня звали Пьетро. Каждый вечер я напивался и бил жену.

На мои похороны пришла тьма народу. Людям я нравился, я всех угощал выпивкой. Это дома я срывался. Меня нервировал запах жены и дома.

Я умер вдали от своей деревушки. Съездил туда на Рождество, было хорошо. Только в ногах какая-то тяжесть. Потом вернулся в город и вышел на работу. Жизнь шла своим чередом. Я постоянно с кем-то общался. Когда на заправке мне заливали полный бак, я почувствовал, что голова стала пустой, как орех.

Сначала я ухаживала за мужем. Потом заболела сама. Два года мучилась. Наш сын — инвалид-колясочник. Он не знает, что делать со всеми деньгами, которые мы ему оставили.

Я умер от опухоли мозга. По мнению врачей, у меня была опухоль и в кишечнике, но я ее не замечал, меня беспокоила головная боль. С какого-то момента я уже ничего другого не чувствовал. Для врачей я был в коме, а на самом деле — в полном сознании. Я был целиком внутри опухоли, как улитка в раковине.

Меня повесили мои родители-крестьяне. Они не хотели, чтобы я встречалась с одним парнем. По их понятиям, он был мне не пара. Это случилось не в Средние века. Шел 1929 год.

В четверть третьего дня я сказала дочери, что мне плохо. Она застыла на месте со стаканом воды в руке. Стоял январь. Был вторник.

Я выписывал рецепт пожилой женщине. Моя голова упала на письменный стол. Руки замерли и тут же окоченели.

Я здесь, в самой верхней нише северной стены кладбища. Сквозь щель в нишу забивается снег и лежит тут месяцами.

Я тоже, я тоже.