Глава xlVII. Учение эвдемонизма в новое время

Шаткость теорий счастья и в новое время (1 - 4). - Критический разбор взгляда Д. С. Милля на счастье (5 - 10)

1. Новая философия как только начала жить, так и наткнулась на вопрос о счастье и наслаждении, т. е. на вопрос об основании морали. Одни примыкали ко взгляду стоиков, другие - ко взгляду эпикурейцев, третьи искали нового начала. Гетчесон указывал на моральное чувство как на источник нравственных поступков; Вольф, по примеру стоиков, на стремление к совершенству; теологи - на волю божью. Значительный шаг в этом отношении сделал, как известно, Кант, доказав невозможность теоретического примирения стремления к добру и стремления к счастью или наслаждению, или другими словами, показав невозможность опытного происхождения идеи нравственности*.

______________________

* Kant. Kritik der praktischen Vernunft. S. 161 etc.

______________________

2. Кант выводил уже основание нравственности a priori из своего знаменитого " категорического императива", или, другими словами, из той же врожденной идеи, которая повелевает человеку поступать " так, чтобы правила его поступков могли быть общими правилами для всех людей". Человек, по философии Канта, не только должен быть счастлив, но должен быть и достоин счастья, и это достоинство быть счастливым составляет необходимую принадлежность его счастья*. Не будучи в состоянии вывести идеи нравственности a posteriori, человек строит нравственный мир а priori, и в этом-то выражается свобода его воли. Эту последнюю сторону кантовского учения особенно развил Фихте, этот философ личной свободы: у него человек должен поступать нравственно уже потому, чтобы не подчиняться деспотическим требованиям природы, а быть свободным.

______________________

* Kant. Kritik der reinen Vernunft. S. 575 etc.

______________________

3. Мы не будем приводить здесь всех этих великих идей и показывать их психологическое происхождение: это относится к третьей части " Антропологии". Здесь же заметим только, что категорический императив Канта слишком сложен, чтобы его можно было признать чем-то врожденным. Может быть, в нем есть врожденные элементы, но ясно, что есть и такие, которые объясняются только опытами жизни. Категорический императив Канта должно перевести на психическую почву и задать себе вопрос: каким образом могло действительно зародиться в человеке то чувство, которое так прекрасно выразил Кант в своем афоризме? Что же касается до основания морали на свободе, то и оно само по себе не решает разбираемого нами здесь вопроса. Почему же человек должен предпочесть свободу воли, а не предаться чувственным наслаждениям? Кому свобода воли доставляет более удовольствия, а кому и чувственные наслаждения. С одной стороны, сенсуалисты, а с другой - иезуиты могли бы представить неопровержимые доказательства, что часто человек находит свое счастье в подчинении своей воли; а если это так, то почему же ему и не подчинять ее?

4. Таким образом, всеми чувствуемая потребность провести резкую границу между стремлением к счастью и стремлением к наслаждению до сих пор не удовлетворена, до сих пор этот важный вопрос, столь основной для науки о нравственности и для теории воспитания, остается в полном тумане. Чтобы доказать это несчастное положение вопроса, мы приведем здесь слова знаменитейшего современного мыслителя и самой логической головы современной Европы, слова Джона Стюарта Милля, которыми он заканчивает свою " Логику". Если этот вопрос в такой ясной голове представляется с такими непримиримыми противоречиями, то из этого уже можно заключить и то, как трудно его решение, и то, в каком жалком состоянии он должен находиться в других, менее логических головах.

5. " Общий принцип, - говорит Милль, - с которым должны согласоваться все правила практической жизни, критериум их годности, есть годность их для счастья человечества, или, скорее, всех чувствующих существ, так что, другими словами, стремление к счастью есть основной принцип науки целей, или телеологии" *. Но, написав эти строки, Милль не мог не подумать о тех следствиях, которые необходимо вытекают из такого критериума всех целей жизни и на которые мы указали выше, при разборе эпикурейских идей. И это, без сомнения, заставило Милля прибавить следующее положение, находящееся в прямом противоречии с принятой им теорией эвдемонизма. " Стремление к счастью, - говорит Милль, - есть оправдание и должно быть поверкою всех целей, но оно не есть само единственная цель. Есть много добродетельных действий и даже добродетельных поведений (хотя, как я думаю, эти случаи реже, чем предполагают), в которых счастье приносится в жертву, так как от этих действий происходит более страданий, чем удовольствий" **.

______________________

* Mill's " Logic". В. II. Ch. XII. § 7. P. 548.

** Ibid. P. 549.

______________________

6. Если бы Милль был психолог, то он непременно остановил бы свое внимание на этих странных исключениях из общего правила, которые, как они ни показались ему редки, все же происходят из каких-нибудь общих свойств человеческой природы. Он остановился бы на этих исключениях с особенным вниманием, как естествоиспытатель останавливается на уродливостях именно потому, что они-то и помогают ему глубже заглянуть в тайны природы, не знающей ни случайностей, ни уродливостей, а всегда действующей неуклонно правильно, т. е. по закону. Если бы Милль внимательнее вгляделся в эти необыкновенные явления человеческой природы, то непременно нашел бы, что необыкновенна в них только степень проявления принципа, а не самый принцип, который общ всем людям, но не во всех высказывается с одинаковою силою и обширностью, а в иных едва заметен. Но если редко встречаются люди, у которых принцип самопожертвования берет верх над всеми другими стремлениями, то точно так же редко встречаются и такие люди, у которых стремление к личному наслаждению никогда не уступало бы места другим стремлениям, с удовлетворением которых не связаны личные наслаждения. Наконец, общность этого принципа видна уже и из того, что поступок самопожертвования в каждом человеческом сердце возбуждает удивление, симпатию, а часто и невольную зависть. Следовательно, есть что-то во всяком человеке, что ставит он выше стремления к удовольствию, хотя сам и не всегда может отказаться от удовольствий и поддаться этому высшему стремлению, особенно если оно доставляет страдания.

7. Но Милль, как бы почувствовав, что сказал слишком много для того, чтобы его эвдемоническая теория жизни как стремления к счастью могла держаться, спешит сделать оговорку. " Такое поведение (т.е. бескорыстное), - говорит он, - единственно оправдывается только тем, что может быть доказано, что вообще более счастья будет в мире, если будут воспитываться чувства, которые побуждают людей в известных случаях не заботиться о счастье". Итак, добродетель нуждается в оправдании, как говорит Шекспир*. Итак, чтобы быть счастливым, нужно в известных случаях не стремиться к счастью! Стремление к счастью, следовательно, до того не главное в человеческой природе и до того ее не удовлетворяет, что, сделав это стремление главным принципом своей жизни, человек должен нарушать этот принцип, чтобы быть счастливым: должен не признавать этого принципа, чтобы выполнить его! В словах Милля теория эвдемонизма наносит себе смертельный удар и оканчивает свою долгую жизнь самоубийством. Но последуем далее за Миллем, чтобы для нас во всей ясности выразилось то противоречие, к которому пришел самый логический ум современной Европы, ступив на путь ложного учения. Более резкого падения не может иметь ложная теория.

______________________

* Hamlet. Act. III. Scene VI.

______________________

8. " Я вполне допускаю, - продолжает Милль, - что образование идеального благородства воли и поведения должно быть для индивидуального человеческого существа целью стремлений, которым должно уступить дорогу преследование своего собственного или чужого счастья; но я утверждаю, что самый вопрос, в чем состоит возвышенность характера, решается по мерилу счастья. Идеальное благородство характера или возможное приближение к нему потому должно быть главною целью человека, что оно более всего ведет к тому, чтобы сделать человеческую жизнь счастливою: счастливою как (сравнительно) в низшем смысле, в смысле наслаждения и освобождения от страданий, так и в высшем смысле, т.е. чтобы сделать жизнь не такою, какова она вообще теперь, детскою и ничтожною, но такою, какой может желать человек с высоко развитыми способностями" *.

______________________

* Mill's " Logic". P. 549.

______________________

9. Из этих замечательных слов Милля мы видим, что он признает не одно счастье, а какие-то два - одно низшее, а другое высшее; ясно, что одно есть не более, как сумма приятных ощущений, но другое пренебрегает приятными ощущениями и указывает какую-то высшую цель - развитие способностей, идеальное благородство характера и окончательное возвышение жизни, теперь ничтожной, и наполнение жизни, теперь пустой, которой не могут наполнить наслаждения и стремления к ним. Но что же служит здесь мерилом низшего и высшего? И рационально ли поступил Милль, когда, назвав высшим стремлением стремление к идеальному благородству характера, заставил это высшее стремление служить низшему, от которого оно отвращается и которому противоречит? Неужели же высшее счастье, идеальное благородство характера и развитие способностей служат только для того, чтобы увеличить массу низших наслаждений? Гораздо ближе к истине другое выражение Милля, когда он говорит, что стремление к высшему счастью должно наполнить пустую жизнь. Здесь, как мы увидим ниже, Милль как бы нечаянно нападает на верный психический факт.

10. Таково жалкое состояние этого существеннейшего из философских вопросов. Не в состоянии ли история этого вопроса отбить даже всякую охоту заниматься его решением? И действительно, едва ли что-нибудь можно сказать нового в этой области, исследованной вдоль и поперек лучшими умами человечества. Однако же мы думаем, следует подвергнуть этот вопрос еще одному опыту, которому его до сих пор не подвергали: следует перенести его из области нравственной философии в область опытной психологии, другими словами, следует посмотреть не как человек должен жить, но как он действительно живет, не какие цели должен иметь человек, но какие он действительно имеет, и показать на основании несомненных психических фактов, что, стремясь к такой-то цели, человек достигает таких-то результатов, а стремясь к другой цели - таких. Роль психолога гораздо легче: он не моралист и не говорит человеку: ты должен жить так или иначе, а только на основании несомненных и всем известных психических фактов показывает, какие результаты необходимо даст одна жизнь и какие - другая. Всякий волен жить как хочет, и дело фактической науки состоит вовсе не в том, чтобы учить людей тому, что они должны делать, а только в том, чтобы группировкою несомненных фактов уяснить явления, необходимо предшествующие каждому решению и каждому поступку, и явления, за тем необходимо следующие. Мы только это и делаем, и теперь у нас набралось уже достаточно наблюдений, чтобы решить не то еще, какова должна быть цель человеческой жизни, а только то, какое значение имеет сама серьезная цель в человеческой жизни, какие явления представляет жизнь, обладающая этой целью, и какие явления представляет другая жизнь, почему-либо лишенная такой цели. Это мы и сделаем сколь возможно короче в следующей главе, где только сведем результаты, добытые уже прежде нашими психическими анализами.