М. Хайдеггер

Что это такое — философия? *

Вопросы философии. 1993, № 8, с. 113-123

Своим вопросом мы касаемся одной темы, весьма широкой, что называется, пространной. Так как тема широкая, она остается неопределенной. Так как она неопределенна, мы можем подходить к ней с самых разных точек зрения. При этом мы постоянно будем наталкиваться на что-то правильное. Однако поскольку при обсуждении столь широкой темы перемешиваются самые различные мнения, нам угрожает опасность того, что наш разговор останется без надлежащего средоточия.

Поэтому мы должны пытаться определить вопрос точнее. Таким образом мы
придадим разговору устойчивое направление и он выйдет на некоторый путь. Я говорю: некоторый путь. Тем самым мы признаем, что этот путь, безусловно, не является единственным. Должно даже остаться открытым, поистине ли тот путь который я хотел бы указать в дальнейшем, позволяет нам поставить вопрос к получить ответ.

Но если мы допустим, что могли бы найти путь более точного определение вопроса, то немедленно возникнет серьезное возражение против самой темы нашей беседы. Спрашивая: что это такое — философия? — мы говорим о философии. Таким образом, мы явно пребываем над философией, т.е. вовне. Однако цель нашего вопроса — войти в философию, обосноваться в ней, вести себя в согласии с нею, т.е. " философствовать". Ход нашей беседы поэтому не просто должен иметь ясное направление, но ее направление должно одновременно гарантировать, что мы движемся внутри философии, а не вне ее и не вокруг.

Наш разговор, следовательно, должен идти по такому пути и в таком направлении, чтобы то, о чем говорит философия, относилось к нам самим, задевало нас, причем именно в нашей сути.

Но не станет ли тогда философия делом склонностей, эмоций и чувств?

" И с прекрасными чувствами люди создают плохую литературу". Эти слова Андре Жида распространяются не только на литературу, но еще более на философию. Чувства даже самые прекрасные, не имеют отношения к философии. Чувства принято считать чем-то иррациональным. Философия же, напротив, не только представляет собой нечто рациональное, а является подлинной держательницей разума. Но утверждая это, мы неожиданно для себя вынесли решение о том, что такое

-------------------------------

* Heidegger M. Was ist das - die Philosophie? Pfulingen, 1956

философия. Мы уже предварили свой вопрос неким ответом. Всякий признает правильным высказывание, что философия есть дело разума. Может быть, однако, это поспешный и необдуманный ответ на вопрос: Что это такое — философия? Ведь мы можем сразу противопоставить этому ответу новые вопросы. Что такое — разум (die Ratio, die Vernunft)? Где и кем было решено, что такое разум? Сам ли разум сделал себя господином философии? Если " да", то по какому праву? Если " нет", тооткуда он получил свое назначение и свою роль? И если то, что считается разумом, впервые утвердилось лишь благодаря философии и в ходе ее истории, тогда нехорошо заранее выдавать философию за дело разума. Однако как только мы подвергаем сомнению характеристику философии как некоего рационального поведения, становится сомнительным равным образом и то, относится ли философия по ведомству иррационального. Ибо тот, кто хочет определить философию как иррациональное, берет в качестве критерия разграничения рациональное, и сущность разума снова считается чем-то само собою разумеющимся.

С другой стороны, когда мы указываем, что философия способна касаться и задевать нас, людей, в самой нашей сути, эта способность может не иметь никакого отношения к тому, что обычно называют эмоциями и чувствами, одним словом, иррациональным.

Из сказанного мы заключаем пока только одно: требуется величайшая тщательность, когда мы отваживаемся начать разговор на тему " что это такое —
философия? "

Прежде всего мы пытаемся вывести вопрос на четко направленный путь, дабы не плутать в произвольных и случайных представлениях о философии Однако как нам найти тот надежный путь, на котором мы определим свой вопрос?

Путь, на который я хотел бы теперь указать, лежит непосредственно перед нами. И только из-за того, что он ближайший, мы находим его с трудом. Но и найдя, движемся по нему все-таки неуверенно. Мы спрашиваем: что это такое — философия? Слово " философия" мы произносили уже достаточно часто. Однако если мы больше не употребляем его как затертое наименование, если вместо этого слышим слово " философия" из его истока, то оно звучит так: φ ι λ ο σ ο φ ί α. Слово" философия" говорит теперь по-гречески. Греческое слово, именно как греческое, есть некий путь. Путь, с одной стороны, лежит перед нами, поскольку наши предшественники произносили это слово с давних пор. С другой же стороны, он остался за нами, поскольку это слово мы постоянно слышали и произносили сами. Таким образом, греческое слово φ ι λ ο σ ο φ ί α есть путь, по которому мы идем. Однако мы знаем этот путь еще слишком приблизительно, хотя располагаем множеством исторических сведений о греческой философии и можем их расширить.

Слово φ ι λ ο σ ο φ ί α говорит нам, что философия есть нечто такое, что впервые определило существование греческого мира. И не только —φ ι λ ο σ ο φ ί α определяет также глубинную черту нашей западноевропейской истории. Часто употребляемое выражение " западноевропейская история" на самом деле есть тавтология. Почему? Потому, что " философия" является греческой в своей сущности, — " греческой" здесь означает: сама сущность философии коренится в том, что она завладела сначала греческим миром, и только им, чтобы развернуть себя в нем.

Однако исконно греческая сущность философии в новоевропейскую эпоху своего господства стала направляться и управляться христианскими представлениями. Господство этих представлений устанавливается в средние века. И все же нельзя сказать, что тем самым философия стала христианской, т.е. делом веры в Откровение и авторитет Церкви. Положение " философия по своей сути является греческой" означает одно: Запад и Европа, и только они, в глубинном ходе своей

114

истории изначально " философичны". Об этом свидетельствует возникновение и господство наук. И поскольку науки происходят из глубин западноевропейского — т.е. философского — течения истории, сегодня они в состоянии наложить своеобразную печать на историю человечества по всей земле.

Задумаемся на мгновение, что это значит, когда некую эпоху в истории человечества характеризуют как " атомный век". Атомную энергию, открытую и освобожденную науками, представляют той силой, которая должна определить ход истории. Наук никогда не было бы, если бы им не предшествовала, не опережала их философия. Но философия есть ἡ φ ι λ ο σ ο φ ί α. Греческое слово вплетает наш разговор в историческую традицию. Эта традиция остается единственной в своем роде, и определена она однозначно. Названная греческим именем φ ι λ ο σ ο φ ί α и называющая историческое слово φ ι λ ο σ ο φ ί α, традиция открывает для нас направление пути, на котором мы спрашиваем: что это такое — философия? Традиция, предание, не предает нас во власть прошлого и безвозвратно ушедшего. Передавать, dé livrer, значит высвобождать, а именно в свободу разговора с минувшим. Имя " философия", если мы правильно слышим его и обдумываем услышанное, зовет нас в историю греческого происхождения философии. Слово φ ι λ ο σ ο φ ί α как бы стоит на свидетельстве о рождении нашей собственной истории, можно даже сказать, на свидетельстве о рождении современной эпохи мировой истории, которая называется атомным веком. Поэтому вопрос " что это такое — философия? " мы можем задавать, только если вступаем в разговор с мышлением греческого мира.

Однако греческое происхождение имеет не только то, что стоит под вопросом — философия, но также и тот способ, каким мы спрашиваем; тот способ, каким мы спрашиваем еще и сегодня, является греческим.

Мы спрашиваем: что есть это..? По-гречески это звучит так: τ ί ἐ σ τ ι ν. Но вопрос" что есть нечто? " остается все-таки многозначным. Мы можем спросить: что это там вдали? И получим ответ: дерево. Ответ заключается в том, что некой вещи, точно нами не распознанной, мы даем имя.

И все же можно спросить далее: что есть то, что мы называем деревом? С помощью поставленного сейчас вопроса мы уже приближаемся к греческому τ ί ἐ σ τ ι ν. Это та форма вопрошания, которую развили Сократ, Платон и Аристотель. Они спрашивают, например: что такое прекрасное? что такое познание? природа? движение?

Теперь, однако, мы должны заметить, что в перечисленных вопросах не только отыскивается более точное определение природы, движения, прекрасного, но и дается некоторое истолкование того, что значит " что", в каком смысле следует понимать τ ί. Подразумеваемое под " что", quid est, называют quidditas, " чтойность". Между тем quidditas в разные эпохи философии определяется по-разному. Так, например, философия Платона является своеобразной интерпретацией значения τ ί — как ἰ δ έ α. То, что спрашивая о τ ί, о quid, мы имеем в виду " идею", отнюдь не самоочевидно. Аристотель предлагает иное толкование τ ί, нежели Платон. Другое истолкование τ ί дает Кант, по-своему толкует его Гегель. Следуя путеводной нити τ ί, quid, " что", мы всякий раз должны давать новое определение " что". Спрашивая о философии — " что это? ", мы всегда задаем изначально греческий вопрос.

Заметим, что и тема нашего вопроса — " философия", и тот способ, каким мы что это..? - греческого происхождения. Мы сами имеем греческие корни, даже если не упоминаем слово " философия". Нас возвращает к себе этот исток, он требует нас для себя, как только мы не просто старательно

115

произносим слова " что это такое - философия? ", а задумываемся над их смыслом. [Вопрос " что есть философия? " не из тех, что направляют некоторого рода познание на самое себя (философия философии). Этот вопрос не является также вопросом истории, интересующейся, как началось и развивалось то, что называют философией". То исторический, т.е. судьбинный вопрос. И еще: он не " некий", а собственно исторический вопрос нашего западноевропейского существования.]

Когда мы вникаем в полный и изначальный смысл вопроса " что это такое —
философия? ", наше вопрошание, через свой исторический исток, обретает направление исторического будущего. Мы нашли путь. Сам вопрос и есть путь. Он ведет из греческого мира к нам, если не далее, через нас. Мы идем — если твердо держимся вопроса — по четко направленному пути. Однако у нас еще нет гарантии, что мы в состоянии сразу правильно следовать этому пути. Мы даже не можем определить, в каком месте пути стоим сегодня. Вопрос о том, что есть нечто, обыкновенно характеризуют как вопрос о сущности. Он просыпается, когда то, о сущности чего спрашивается, затемнилось и запуталось и, одновременно с этим, отношение человека к спрашиваемому стало нетвердым, когда оно поколеблено, даже подорвано.

Наш вопрос касается сущности философии. Если он возникает из некоторой потребности и не должен остаться лишь мнимым вопросом, заданным для поддержания разговора, то под вопросом должна оказаться философия в качестве философии. Так ли это? А если да, то почему философия стала для нас таковой? Очевидно, однако, что мы можем указать на это, только если уже прозрели в философию. Необходимо», чтобы мы заранее прозрели в то, что это такое — философия. Так что нас странным образом гонят по кругу. Похоже, сама философия является этим кругом. Если мы и не можем немедленно вырваться из круга, нам все же дано увидеть его. Куда должен быть обращен наш взгляд? Греческое слово φ ι λ ο σ ο φ ί α указывает направление.

Здесь необходимо сделать одно принципиальное замечание. Когда, будь это теперь или позднее, мы слушаем слова греческой речи, мы попадаем в особую область. Для нашего сознания медленно и неясно вырисовывается, что греческий язык есть не просто язык, подобно известным нам европейским языкам. Греческий язык, и только он один, есть λ ό γ ο ς. Мы должны будем в нашей беседе обсудить это более обстоятельно. Для начала же достаточно указать, что в греческом языке высказываемое некоторым замечательным образом одновременно есть то, что оно называет. Когда мы слышим греческое слово по-гречески, мы следуем егоλ έ γ ε ι ν, непосредственно им излагаемому. То, что оно излагает, лежит перед нами. Благодаря по-гречески услышанному слову мы находимся непосредственно подле самой предлежащей нам вещи, а не подле одного лишь значения слова.

Греческое слово φ ι λ ο σ ο φ ί α восходит к слову φ ι λ ό σ ο φ ο ς. Это последнее изначально является именем прилагательным, как φ ι λ ό ρ γ υ ρ ο ς — сребролюбивый. Слово φ ι λ ό σ ο φ ο ς, вероятно, было пущено в ход Гераклитом. Это означает, что для Гераклита еще не существовалоφ ι λ ο σ ο φ ί α. Ᾰ ν ή ρ φ ι λ ό σ ο φ ο ς не есть " философский" человек. Греческое прилагательное φ ι λ ό σ ο φ ο ς означает нечто совершенно иное, нежели прилагательное философский. Ᾰ ν ή ρ φ ι λ ό σ ο φ ο ς есть тот, кто любит σ ο φ ό ν; любить, означает здесь, в гераклитовом смысле, говорить так, как говоритΛ ό γ ο ς, т.е. соответствовать Λ ό γ ο ς. Это соответствование созвучно σ ο φ ό ν. Созвучие есть ἁ ρ μ ο ν ί α. То, что одна сущность взаимообразно связывает себя с другой, что обе они изначально прилаживаются одна к другой, ибо находятся в распоряжении друг у друга, — эта ἁ ρ μ ο ν ί α есть отличие любви в понимании Гераклита.

116

Ᾰ ν ή ρ φ ι λ ό σ ο φ ο ς любит σ ο φ ό ν. Что данное слово говорило Гераклиту, передать трудно. Но мы можем прояснить это, следуя собственному гераклитовскому толкованию. Итак, τ ὸ σ ο φ ό ν говорит вот что: Ἔ ν Π ά ν τ α, " одно (есть) все". " Все" подразумевает здесь: целое, все сущее. Ἔ ν, одно, означает единое, единственное, все объединяющее. Ведь все сущее в Бытии едино. Σ ο φ ό ν говорит: все сущее есть в Бытии. Говоря более строго — Бытие есть сущее. При этом " есть" является переходным глаголом и означает " собранное". Бытие собирает сущее как сущее. Бытие есть собирание — Λ ό γ ο ς.

Все сущее есть в Бытии. Для нашего слуха это звучит тривиально, если даже не обидно. Ведь о том, что сущее принадлежит Бытию, никому не надо заботиться. Весь мир знает: сущее таково, что оно есть. Что еще остается сущему, как не быть? И все же именно то, что сущее пребывает собранным в Бытии, что сущее появляется в свете Бытия, изумило греков, прежде всего их, и только их. Сущее в Бытии, — это стало для греков самым удивительным.

Между тем даже грекам пришлось спасать удивительность этого удивительнейшего и защищать его от хватки софистического разума, который для всего имел наготове одно доходчивое объяснение и поставлял его на рынок. Спасти удивительнейшее — сущее в Бытии — удалось благодаря тому, что некоторые люди отправились в путь по направлению к этому удивительнейшему, т.е. σ ο φ ό ν. Они стали теми, кто стремился к σ ο φ ό ν и своим собственным стремлением пробуждал и поддерживал жажду σ ο φ ό ν в других людях. Φ ι λ ε ἳ ν τ ὸ σ ο φ ό ν, то уже упомянутое созвучие с σ ο φ ό ν, стали неким стремлением к σ ο φ ό ν. σ ο φ ό ν — сущее в Бытии — становится теперь собственно искомым. Посколькуφ ι λ ε ἳ ν более не есть изначальное созвучие с σ ο φ ό ν, а является характерным стремлением к σ ο φ ό ν, то φ ι λ ε ἳ ν τ ὸ σ ο φ ό ν становится " φ ι λ ο σ ο φ ί α ". Это стремление определяется Эросом.

Настойчивый поиск σ ο φ ό ν, Ἔ ν Π ά ν τ α, сущего в Бытии, оказывается теперь вопросом: что есть сущее, коль скоро оно есть? Теперь мышление впервые становится " философией". Гераклит и Парменид еще не были философами. Почему? Потому, что они были более великими мыслителями. " Более великими" не подразумевает отчета о проделанной работе, но указывает на иное измерение мышления. Гераклит и Парменид были " более великими" в том смысле, что они еще пребывали с согласии сΛ ό γ ο ς, т.е. с Ἔ ν Π ά ν τ α. Шаг к " философии", подготовленный софистикой, впервые сделали Сократ и Платон. Потом, двумя веками позднее Гераклита, Аристотель охарактеризовал этот шаг в следующих словах: " и так некогда уже было, и есть теперь, и будет впредь — то, куда (философия) держит путь и к чему она вновь и вновь не находит доступа, (подразумевается в вопросе) что есть сущее? (τ ί τ ὸ ὄ ν)" (Met. Z1, 1028 b 2 sqq.).

Философия ищет, что есть сущее, поскольку оно есть. Философия находится на пути к Бытию сущего, т.е. к сущему в его отношении к Бытию. Аристотель поясняет это, добавляя к имеющемуся в приведенном положении вопросу о τ ί τ ὸ ὄ ν (что есть сущее?), следующее: " Это (именно τ ί τ ὸ ὄ ν) означает: что есть сущность сущего? " Бытие сущего заключается всущности. Последнюю же, ο ὐ σ ί α, Платон определил как ἰ δ έ α, а Аристотель — как ἐ ν έ ρ γ ε ι α.
117

Пока что нет необходимости подробно разбирать, что Аристотель подразумевает под ἐ ν έ ρ γ ε ι α и в какой мере ο ὐ σ ί α можно определить посредством ἐ ν έ ρ γ ε ι α. Для нас важно сейчас лишь обратить внимание на то, как Аристотель определяет границы философии в ее сущности. В первой книге " Метафизики" (Меt. А2, 982 b 9 sq) он говорит следующее: философия есть ἐ π ι σ τ ή μ η τ ῶ ν π ρ ώ τ ω ν ἀ ρ χ ῶ ν κ α ὶ α ὶ τ ι ῶ ν τ ε ω ρ η τ ι ι κ ή. Ἐ π ι σ τ ή μ η любят переводить как " наука". Это сбивает с толку, поскольку мы слишком легко поддаемся влиянию сложившегося в Новое время представления о " науке". Переводить ἐ π ι σ τ ή μ η как " наука" ошибочно и тогда, когда мы понимаем науку в философском смысле, как Фихте, Шеллинг и Гегель. Слово ἐ π ι σ τ ή μ η происходит от причастия ἐ π ι σ τ ά μ ε ν ο ς. Так называют человека, который состоятелен (состоятельность в смысле appartenance)*. Философия есть ἐ π ι σ τ ή μ η τ ι ς, некоторого рода состоятельность. Θ ε ω ρ η τ κ ή, которая делает возможным θ ε ω ρ ε ἴ ν, т.е. усмотреть нечто и усмотренное таким образом охватить и удерживать во взоре. Поэтому философия есть ἐ π ι σ τ ή μ η θ ε ω ρ η τ κ ή. Что же, однако, философия охватывает взором?

Аристотель называет это " первые основания и причины", а именно — сущего. Первые основания и причины составляют Бытие сущего. Спустя два с половиной тысячелетия самое время задуматься над тем, что же общего у Бытия сущего с этими " основанием" и " причиной".

В каком смысле понимается Бытие, если " основание" и " причина" оказываются способны наложить печать и завладеть сущим-Бытием сущего?

Однако сейчас мы обратим внимание на другое. Упомянутое выше положение Аристотеля говорит нам, куда держит путь то, что со времен Платона называют " философией". Это положение сообщает нам, что такое философия. Философия есть некая состоятельность, позволяющая охватить сущее взором, причем усмотреть, что оно есть, поскольку оно есть сущее.

На вопрос, который должен придать нашему разговору плодотворное беспокойство и живость и указать ему направление пути, на вопрос " что есть философия" Аристотель уже ответил. Стало быть, наше обсуждение ни к чему. Оно подошло к концу, еще не начавшись. Нам, конечно, немедленно возразят, что высказывание Аристотеля о философии никак не может быть единственным ответом на наш вопрос. В лучшем случае это один ответ из множества других. С помощью аристотелевской характеристики философии можно, правда, представить и истолковать и мышление до Аристотеля и Платона, и философию после-аристотелевского времени. Однако нам с легкостью укажут на то, что сама философия и тот способ, каким она представляет собственную сущность, в последующие два тысячелетия многообразно изменялись. Кто станет это отрицать? Но мы не можем не упомянуть также, что философия от Аристотеля до Ницше именно на основании этих изменений и в них остается тою же. Ибо превращения служат залогом родства.

Этим мы вовсе не утверждаем, что аристотелевское определение философии имеет абсолютную значимость. Уже в ходе истории греческого мышления оно являет собою лишь одно определенное истолкование греческого мышления и того, что ему задано. Аристотелевская характеристика философии ни в коем случае не может быть обращена назад, на мышление Гераклита и Парменида; напротив, аристотелевское определение философии есть вольное следствие и завершение раннего мышления. Я говорю " вольное следствие", поскольку нельзя думать, будто отдельные философии и эпохи философии происходят друг из друга в смысле неизбежности некоего диалектического процесса.

-------------------------
Appartenanсе — принадлежность (фр.) — Прим. перев.

Что следует из всего сказанного для нашей попытки обсудить вопрос " что это
такое — философия? " Прежде всего одно: мы не должны придерживаться единственно лишь определения Аристотеля. Из этого заключаем другое: надо иметь представление и о более ранних и позднейших определениях философии. А затем? Затем, с помощью сравнительной абстракции, мы выявим общее во всех определениях. А затем? Затем окажемся предельно далеки от ответа на наш вопрос. Почему все пришло к этому? Потому что, следуя только что упомянутому методу, мы чисто исторически собираем имеющиеся определения и растворяем их в некой общей формуле. Все это при наличии большой эрудиции и правильных установок действительно можно выполнить. При этом нам совсем не надо входить в философию, раз-мышлять о ее сущности. Мы приобретаем таким образом разносторонние, основательные и даже полезные познания о том, какие представления складывались о философии в ходе ее истории. Но по этому пути мы никогда не дойдем до подлинного, т.е. достоверного ответа на вопрос " что это такое — философия? " Ответ может быть только философствующим ответом, ответом, который как от-зыв, как ответное слово философствует в себе. Как же мы должны понимать это положение? Каким образом ответ, и именно как от-вет, как от-клик, может философствовать? Я попытаюсь сейчас предварительно прояснить это с помощью нескольких замечаний. То, что я имею в виду, будет в нашем разговоре постоянным очагом беспокойства. И даже пробным камнем, позволяющим судить, может ли наш разговор стать истинно философским. Последнее же — никак не в нашей власти.

Когда ответ на вопрос " что это такое — философия? " является философствующим? Когда мы философствуем? Лишь тогда, очевидно, когда вступаем в разговор с философами. Это предполагает, что мы говорим с ними о том, что они обсуждают. Это проговаривание друг с другом того, к чему, собственно, все снова и снова как к одному и тому же обращаются философы, есть речь, λ έ γ ε ι ν в смысле δ ι α λ έ γ ε σ τ α ι, речь как диалог. Обязательно ли диалог является некоей диалектикой и когда, — это мы оставляем открытым.

Одно дело констатировать и описывать мнения философов, и совсем другое — говорить с ними о том, что они традиционно обсуждают, о чем они повествуют.

Положим, к философам обращается Бытие сущего, чтобы они рассказали, что такое сущее как сущее: тогда и к нашему разговору с философами тоже должно обращаться Бытие сущего. Мы сами, с помощью своего мышления, должны пойти навстречу тому, на пути к чему находится философия. Наша речь должна соответствовать тому, что взывает к философам. Когда это со-ответствование удается нам, тогда мы в подлинном смысле отвечаем на вопрос " что это такое — философия? " Немецкое слово " antworten" (" отвечать на") означает собственно то же, что " ent-sprechen" (" со-ответствовать"). Ответ на наш вопрос не исчерпывается высказыванием, устанавливающим, что следует понимать под " философией". Ответ есть не ответное высказывание (n'est pas une ré ponse), а скорее со-ответствие (la correspondance), которое со-ответствует Бытию сущего. Возможно, нам сразу захочется знать, что характеризует ответ в смысле соответствия. Однако в том-то и дело, что мы попадаем в соответствие прежде, чем выстраиваем соответствующую теорию.

Ответ на вопрос " что такое философия? " состоит в нашем со-ответствии тому, к чему философия держит путь. А это есть Бытие сущего. В таком со-ответствии мы с самого начала вслушиваемся в то, что уже передала нам философия, понятая по-гречески, т.е. φ ι λ ο σ ο φ ί α. Поэтому мы попадаем в соответствие, т.е. отвечаем на

119

наш вопрос, только если продолжаем разговор с тем, во что нас предает, т.е. высвобождает, философская традиция. Мы находим ответ на наш вопрос о философии не в почерпнутых из истории определениях философии, а в разговоре с тем, что было передано нам традицией как Бытие сущего.

Путь к ответу на наш вопрос является не разрывом с историей, не отрицанием истории, но — усвоением и преобразованием того, что передает традиция. Такое отношение к истории имеется в виду под " деструкцией". Смысл этого слова ясно изложен в " Бытии и времени" (§ 6). Деструкция означает не разрушение, а упразднение, разбор, от-странение накопившихся в истории высказываний об истории философии. Деструкция означает: раскрыть свои уши, освободить слух для того, что говорит нам в традиции как Бытие сущего. Внимая этому зову, мы попадаем в соответствие.

Однако уже когда мы говорим это, появляется сомнение. Оно состоит в следующем: разве мы должны стараться достичь соответствия с Бытием сущего?
Разве мы, люди, не находимся уже в таком соответствии, и не только de facto, а по cвоей сути? Не является ли это соответствие основной чертой нашего существа?

Это поистине так. А если так, то мы не можем более говорить, что должны cначала попасть в соответствие. И все-таки говорим мы это по праву. Ибо хотя мы всегда и всюду пребываем в соответствии с Бытием сущего, зову Бытия мы внимаем редко. Соответствие с Бытием сущего остается нашим постоянным местопребыванием. Однако специальной и проводимой нами установкой поведения оно становится лишь изредка. Только когда это происходит, мы впервые собственно соответствуем тому, с чем имеет дело философия, держащая путь к Бытию сущего. Соответствие бытию сущего и есть философия, однако же тогда, и только тогда, когда это соответствие осуществляется, а тем самым раскрывается и расширяет свое раскрытие. Это соответствие осуществляется по-разному, в зависимости от того, как говорит зов Бытия, услышан ли он или нет, высказывается ли услышанное или замалчивается. Наш разговор может дать повод подумать об этом.

То, что я пытаюсь сейчас сказать, есть лишь предисловие к разговору. Все изложенное я хотел бы вернуть к тому, что было затронуто нами в связи со словами Андре Жида о " прекрасных чувствах". Φ ι λ ο σ ο φ ί α есть самостоятельно выполяемое соответствие, которое говорит, поскольку внимает зову Бытия сущего. Это соответствие прислушивается к голосу Бытия. То, что взывает к нам как голос Бытия, располагает наше соответствие. " Соответствие" означает, следовательно: быть расположенным, ê tre disposé, и именно Бытием сущего. Dis-posé означает здесь буквально следующее: расположенное порознь, проясненное и тем самым оставленное в отношение к тому, что есть. Сущее как таковое располагает речь таким образом, что она настраивается (accorder) на Бытие сущего. Соответствие является настроенным обязательно и всегда, а не лишь иногда и случайно. Оно есть некая настроенность. И только на основе настроенности (disposition) повествование cсоответствия получает свою точность, свою рас-положенность.

В качестве на-строенного и рас-положенного (als ge-stimmtes und be-stimmtes) соответствие действительно существует в некотором настроении. Тем самым наше поведение так или иначе организовывается. Понимаемое таким образом настроение не является музыкой случайно всплывших чувств, которые лишь сопровождают соответствие. Когда мы характеризуем философию как настроенное соответствие, мы ни в коей мере не хотим вручить мышление случайным переменам и колебаниям чувств. Речь идет единственно о том, чтобы указать, что всякая точность повествования укоренена в расположении соответствия, correspondance, как я говорю - во внимании зову.

120

Но указание на сущностную настроенность соответствия не является неким современным изобретением. Уже греческие мыслители, Платон и Аристотель, заметили, что философия и философствование принадлежат тому измерению человека, которое мы называем настроением (в смысле на-строенности и рас-положенности).

Платон говорит (Теэтет 155d): " Для философа чрезвычайно характерно именно удивление, π ά θ ο ς, и другого господствующего Откуда в философии, кроме этого, не существует".

Удивление как π ά θ ο ς есть ἀ ρ χ ή философии. Греческое слово ἀ ρ χ ή мы должны
понять в его полном смысле. Оно называет то, откуда нечто исходит. Но это " откуда", исток, не остается позади, Ả ρ χ ή становится скорее тем, что выражает глагол ἄ ρ χ ε ι ν, что господствует. Π ά θ ο ς удивления, таким образом, не просто стоит у начала философии, как, например, мытье рук хирурга предшествует операции. Удивление ведет философию и повсеместно господствует в ней.

То же самое говорит Аристотель (Меt. А2, 982 b 12 sq): " Именно благодаря удивлению люди достигают теперь, как и впервые, господствующего истока философствования" (того, откуда исходит философствование и что определяет весь ход философствования).

Было бы слишком поверхностно, преждевременно и не по-гречески думать, будто Платон и Аристотель утверждают здесь лишь то, что удивление есть причина философствования. Если бы они придерживались такого мнения, это означало бы следующее: некогда люди удивились именно сущему, тому, что оно есть и что оно есть. Под влиянием удивления начали они философствовать. Едва лишь философия пришла в движение, удивление, как импульс, стало излишним и поэтому исчезло. —Оно могло бы исчезнуть, будь оно лишь толчком. Но — удивление естьἀ ρ χ ή |, оно присутствует и правит в каждом шаге философии. Удивление есть π ά θ ο ς,. Обычно мы переводим π ά θ ο ς, как passion, страсть, волнение чувств. Но π ά θ ο ς, связан с π ά σ χ ε ι ν — страдать, переносить, терпеть, выносить, позволять себя вести, позволять располагать собою. Как и всегда в таких случаях, рискованно переводить π ά θ ο ς, как настрой, имея в виду настроенность и расположенность. И все же мы должны отважиться на такой перевод, поскольку он один убережет нас от того, чтобы представлять π ά θ ο ς психологически, в духе Нового времени и современности. Лишь понимая π ά θ ο ς, как настрой (dis-position), мы можем точнее охарактеризовать θ α υ μ α ζ ε ι ν, удивление. В удивлении мы удерживаем себя (ê tre en arrê t). Мы словно отступаем перед сущим — перед тем, что оно существует и существует так, а не иначе. И удивление не исчерпывает себя в этом отступлении перед Бытием сущего — как отступление и самообладание, оно в то же время пленено и словно сковано тем, перед чем отступает. Таким образом, удивление есть (dis-position (рас-положенность), в которой и для которой раскрывает себя Бытие сущего. Удивление является тем настроем, в каком греческим философам было дано соответствие Бытию сущего.

Совершенно иного рода тот настрой, который побудил мышление по-новому
поставить традиционный вопрос о сущем как сущем и тем самым начать новую эпоху философии. Декарт в " Размышлениях" спрашивал не только и не столько τ ί τ ὸ ὄ ν — что есть сущее, поскольку оно есть. Декарт спрашивал: каково то сущее, =которое есть истинно сущее в смысле ens certum. Между тем для Декарта сущность certitudo изменилась. Ведь в средние века certitudo означало не достоверность, а жесткую ограниченность сущего тем, чтó оно есть. Certitudo здесь еще равнозначно

121

essentia. Для Декарта же то, что действительно есть, измеряется иначе. Сомнениестановится для него тем настроем, в котором вибрирует настроенность на ens certum, достоверно сущее. Certitudo оказывается той фиксацией ens qua ens, которая следует из несомненности cogito (ergo) sumдля человеческого Эго. Благодаря этому выделяется sub-jectum как Эго и человеческая сущность впервые вступает в область объективности в смысле эгоцентризма (Egoitä t). Из настроенности на это certitudo речь Декарта получает определенность некоторого ясного и отчетливого восприятия. Настрой сомнения становится положительным согласием с достоверностью. Отныне достоверность становится мерозадающей формой истины. Настрой уверенности в достижимой во всякое время достоверности познания остается π ά θ ο ς и вместе с тем ἀ ρ χ ή философии Нового времени.

В чем же заключается τ ε λ ο ς, завершение философии Нового времени, если вобще можно говорить об этом? Не определен ли этот конец через некоторый другой настрой? Где должны мы искать завершение философии Нового времени? Уже в философии Гегеля или же в философии позднего Шеллинга? И как быть с Марксом и Ницше? Выходят ли они из колеи философии Нового времени? Если нет, то как можно определить их местоположение?

Казалось бы, мы ставим лишь исторические вопросы. На самом же деле мы размышляем о будущей сущности философии. Мы пытаемся вслушиваться в голос бытия. В какой настрой приводит он сегодняшнее мышление? На этот вопрос едва ли можно ответить однозначно. Вероятно, какой-то основной настрой сегодня господствует. Однако пока он остается для нас сокрытым. Это следует считать признаком того, что сегодняшнее мышление еще не нашло своего единственного пути. Мы наблюдаем лишь разного рода настрои мышления. Сомнение и отчаяние, с одной стороны, и слепая одержимость непроверенными принципами, с другой, противостоят друг другу. Опасение и страх перемешаны с надеждой и уверенностью. Зачастую мы думаем, что мышление, имеющее характер рассуждающего представления и исчисления, совершенно свободно от всякого настроя. Но и холодность расчета, и прозаическая трезвость плана суть приметы некоей настроенности. И не только; даже разум, стремящийся быть свободным от всякого влияния страстей, настроен, будучи разумом, на уверенность в логико-математической постижимости своих принципов и правил.

Именно принятое на себя и проводимое нами соответствие, которое отвечает на зов Бытия сущего, и есть философия. Мы узнаем и знаем, что такое философия, лишь когда испытываем как, каким образом философия существует. Она существует в мелодии соответствия, настраивающеся на голос Бытия сущего.

Это со-ответствие есть некая речь. Она состоит на службе у языка. Что это означает, сегодня понять трудно, ибо наше привычное представление о языке претерпело странное превращение. В результате язык стал инструментом выражения. Вследствие этого считается более правильным говорить: язык состоит на службе у мышления, вместо: мышление, как соответствие, состоит на службе у языка. Однако сегодняшнее представление о языке настолько удалено от греческого опыта языка, насколько это возможно. Грекам сущность языка открывается как λ ο γ ο ς и λ ε γ ε ι ν. Но что означает λ ο γ ο ς и λ ε γ ε ι ν? Только теперь мы постепенно начинаем сквозь различные истолкования прозревать в первоначальную греческую суть. Однако мы не можем ни вернуться к этой сути языка, ни просто перенять ее.

122

Напротив, мы должны, вероятно, вступить в разговор с греческим опытом языка как λ ο γ ο ς. Почему? Потому, что без достаточного осмысления языка мы никогда по-настоящему не узнаем, что такое философия в качестве указанного со-ответствия, что такое философия как особая манера повествования.

И поскольку поэзия, если сравнить ее с мышлением, находится на службе у языка совершенно иным и особым образом, наше размышление о философии с необходимостью приводит к обсуждению соотношения мышления и поэзии. Между мышлением и поэзией царит сокровенное родство, ибо они, будучи на службе у языка, ходатайствуют за него и бескорыстно расходуют себя. В то же время, однако, между ними зияет бездна, ибо они " обитают на отдаленнейших вершинах".

Теперь с полным правом можно было бы требовать, чтобы наш разговор ограничился вопросом о философии. Но это ограничение было бы возможным и даже необходимым лишь в том случае, если бы в ходе разговора оказалось, что философия не является тем, в качестве чего она была сейчас истолкована, —
соответствием, которое приводит зов Бытия к речи.

Другими словами, наш разговор не ставит своей целью развернуть жестко заданную программу. Однако мне хотелось бы привести присутствующих к собранности, в которой к нам обращается то, что мы называем Бытием сущего. Называя это, мы думаем о том, что сказал уже Аристотель: " Сущее-Бытие выходит к свету многими путями".

Перевод с немецкого Е.В. Ознобкиной

Васильева Т. В.

Васильева Т. В. Комментарии к курсу истории античной философии. М., 2002, с. 7-10.

Слово «философия» возникло в языке Древней Греции и случилось это, как считают строгие ревнители терминологической точности, задолго до того, как появилась сама философия — по теперешним понятиям — учение об общих принципах бытия и познания, наука о всеобщих законах развития природы, общества и мышления, форма мировоззрения, рационально обосновывающая свои положения в их взаимосвязи.

Такая философия берет начало, скорее всего, только от мудрецов древней Элей (Южная Италия, V в. до н.э.) и окончательно оформляется лишь в стенах платоновской Академии и отделившегося от нее аристотелевского Лицея (Афины, IV в. до н.э.). Однако уже за столетие-два до этого в разных точках античного круга земель стала зарождаться молва о выдающихся своей мудростью мужах, чьи глубокомысленные изречения — «гномы» — афористично и точно выражали фундаментальные принципы общественного сознания своего народа и своей эпохи (например, «ничего слишком», «большинство — зло», «знай всему пору», «лучшее — мера», «в усердии — все» и т.п.). Античное предание именовало подобных мужей мудрецами («софой»), время от времени составляя из легендарных имен семерку наипервейших («семь мудрецов»). Сами же мудрецы благоразумно полагали, что мудрость — божественный удел, и для себя предпочитали имя «философов» или «любомудров».

Свойственный греческому языку обычай корнесложения позволил в одном имени соединить корни двух слов: «софия», обозначающего умудренность ученого, искушенность мастера и вообще мудрость человека, способного принимать правильные решения или подавать благотворные советы, и «филия», подразумевающего дружественную привязанность, расположение, искреннее прилежание, — что вместе стало обозначать любовь к мудрости, наклонность к умствованию, приверженность к истине и, как следствие, отрешенность от мелочных и низменных забот повседневности, житейскую беспристрастность и беспомощность, возвышенное умонастроение, способность внимать божественным глаголам и провещать высокие истины неумудренным и непосвященным. До конца античности философ в глазах современников оставался блаженным чудаком, умницей и простофилей одновременно, существом когда полезным, а когда и зловредным; философам ставили памятники или выносили смертные приговоры, а иногда и то, и другое.

Место философов в общественной жизни со временем менялось, одно оставалось неизменным — признанная или не признанная властями, популярная или непопулярная, философия служила человеку, она была чутким барометром духовных запросов современности и ее безупречным компасом, трепетно-подвижная стрелка которого всегда указывала одно и то же направление — Благо, благо всех и каждого, благо мироздания и художественного творения, человеческого волеустремления и божественного провидения.

Итак, философия=филия + софия. Филия, правда, означает для грека не просто дружескую привязанность, но и прочный союз двух или более людей со взаимными обязательствами. Вступая в такой союз с мудростью, философ как бы обязуется не только пользоваться от щедрот софии, но и по мере сил содействовать ее благополучию и процветанию. Что же касается самой софии, то есть у этого слова еще один глубинный древний смысловой пласт, уже не

9
ощущавшийся в исторические времена этимологически, но, как подводное течение, сильно влиявший на конкретное употребление этого слова и его концептуальное осмысление. Наш соотечественник, выдающийся мифолог, этнограф, языковед, просто проницательный мыслитель, В. Н. Топоров в этимологии греческого слова σ ο φ ό ς обратил внимание на связь его с древним индоевропейским корнем, обозначавшим родство-принадлежность, который в русском языке представлен словами «свой», «свойство» и — продолжим уже по следам В. Н. Топорова — «свобода» ¹. Свобода (слобода) — поселение своих людей, благо и защита для своих, но не для чужих — отсюда развивается антитеза свобода-рабство. София — это свойство того жизненного уклада, которым живут свои люди в своем сообществе. Греки называли свое сообщество «полис» и очень любили именовать «политической» и филию, и софию. Политическая филия — это дружба доблестных граждан по законам и во благо полиса. Политическая софия — это мудрое умение человека жить своим среди своих в собственном городе-государстве. Политические трактаты или учения — непременная составляющая часть в наследии греческих мыслителей ранней и зрелой классики. Но и на развалинах исторического полиса античная философия продолжала строить иные, воображаемые, концептуальные «полисы», избирая для себя или конструируя новые уклады — по законам космоса, живой природы, рационального совершенства. Философия навсегда осталась мудростью самоопределения человека в мире среди своего и не своего, внутри своей собственной свободы. Ее первый и главный девиз, обращенный к человеку, — «познай самого себя». С этого шага начинается путь к познанию своей свободы, свободы птицы в небе, рыбы в воде, саламандры в огне, человека в дружеском сообществе согласно мыслящих людей.

-----------------------------------------
1 Топоров В.Н. Еще раз о др.греч. Σ Ο Φ Ι Α: происхождение слова и его внутренний смысл / Структура текста. М., 1980, С. 148-173.