Попугаи над рисовым полем

Говорят, чем старше становится человек, тем чаще он возвращается к воспоминаниям детства… Ну, во-первых, это не совсем так: происходит такое далеко не с каждым (да и не должно происходить, но об этом мы поговорим чуть позже), а во-вторых, ко мне это совсем не относится, прошлое не имеет надо мной власти. Но если уж все-таки говорить о детстве, то я должен признать: у меня есть одно яркое детское воспоминание, о котором мне хочется вам рассказать.

Мне было лет шесть или семь. В тихий майский вечер родители уложили нас с моим младшим братишкой спать. Но, как обычно бывает с детьми, сразу дело со сном не заладилось. Брат немножко полежал тихо, потом заворочался, потом стал меня окликать и в конце концов вовсе уж заболтал шепотом без остановки. Я, опасаясь родительского гнева, не отвечал — он подобрался ко мне, дернул за руку и чувствительно толкнул в плечо. Я стойко держался молчком — он обиделся и противно захныкал. Если братик начал бузить — значит, будет бузить… Что было делать? «Надо ему сказку рассказать!» — осенило меня. И как только я подумал об этом, перед глазами встала невероятно яркая, живая картина… Я задохнулся от восторга. «Хочешь, про Индию тебе расскажу?» — неожиданно для себя прошептал я, а сам уже растворялся в иной реальности, в ее невероятных, неведомых здесь — в Москве, в нашем ветхом двухэтажном домике в Большом Кисловском переулке! — видах и красках, запахах и звуках… Я уже знал: то, что вижу, — реальность, я когда-то был там, в этой картине, в этом чудесном мире, я там жил, и то была моя жизнь в Индии…

И, не ожидая ответа моего несмышленого брата, я заговорил.

Я рассказывал ему о нежной зелени рисовых полей, о тысячах попугаев, с пронзительными криками взмывающих в рассветное небо; о слонах, уходящих от летней жары на лесистые склоны гор; о вечных снегах Гималаев. О великой священной реке, которая несла свои темные воды мимо бедных индийских деревень; там, на ее берегах, я катался на слонах, жил и учился в доме гуру, разговаривал с одетыми в коровьи шкуры отшельниками и аскетами. Сопровождаемый учителем, я ездил на колеснице в соседнюю деревню к знатокам Вед и вел с ними ученые беседы; я ходил по деревням с бамбуковым посохом и видел, как новоиспеченному брахману дарят ушные кольца, тюрбан, зонт и зеркало, как женщине наносят на лоб красную точку для защиты от демонов-ракшасов, как на пышной свадебной церемонии жениху растирают грудь простоквашей… Как сжигают тела умерших, а во время эпидемий бросают их в воду, чтобы злые духи, вызвавшие болезнь, не разгневались на то, что их жертвы сожжены…

Не было никакого сомнения: я заново проживал то, что уже со мной когда-то происходило. Ведь, конечно, я, семилетний московский сорванец, не мог тогда ни прочесть, ни услышать об Индии тех вещей, о которых рассказывал. Я не мог знать всех этих слов: «брахман», «гуру», «ракшас», да я их и не произносил, изъяснялся как умел — но это нисколько не умаляло яркости моих переживаний и эмоциональности изложения. Брат завороженно слушал. Я разворачивал перед ним одну картину индийской жизни за другой, мое первоначальное изумление от собственного открытия нового мира уступило место властному желанию передать все в точности так, как я вижу…

Когда от непрерывного шепота во рту у меня пересохло — навалилась усталость, картины, стоящие перед глазами, стали меркнуть. Я замолчал и услышал ровное спокойное дыхание брата — он спал. «Эх ты…» — разочарованно прошептал я, но здесь глаза мои сами закрылись, и, полностью опустошенный, я провалился в сон.

Следующим вечером, как только родители вышли из комнаты, пожелав нам спокойной ночи, брат бросился ко мне: «Будешь сегодня рассказывать про Индию?» — «Буду!» И все повторилось, я снова погрузился в волшебные реалии другого, незнакомого, недостижимого во времени и пространстве мира…

Все это продолжалось в течение полугода. Каждый вечер я рассказывал брату про свою жизнь в далекой стране. Иногда, увлекаясь, я говорил громче обычного — родители, не прерывая меня, слушали за дверьми, а наутро дивились моей «буйной фантазии».

Но это были не фантазии.