Последний день

Скорый Москва — Батуми проходит в половине седьмого утра. Когда море спокойное, Казбек Иваныч слышит поезд издалека. Еще где-то за поворотом рождается тонкий гудок и стрекотанье, вскоре звуки усиливаются, густеют, — вот уже гудок басит низко, хрипло, а стрекотанье перешло в грохот. Промчавшись по берегу, поезд влетает в тоннель, и звуки тотчас глохнут. Только запоздалое эхо перекликается в горных лесах.

В штормовую погоду приход поезда неожидан: рявкает внизу близкий гудок, потом, словно бы взрываясь, гремит под колесами железный мостик через ущелье, — и вот уже не уловить ничего, кроме ветра и бухающих волн.

Казбек Иваныч привык вставать вместе с этим поездом. Выкурив натощак папиросу, он, покашливая и растирая кулаком грудь, спускается в подвал за продуктами, затем разжигает летнюю печку, стоящую в углу дворика, среди зарослей кукурузы.

Утренний воздух сыроват и прохладен, но у печки сразу становится жарко. Одутловатое лицо Казбека Иваныча краснеет, покрывается каплями пота; он расстегивает ворот рубашки и отдувается шумно, со свистом.

Обычно к завтраку он варит кашу или сбивает яичницу, иногда варит колбасу; блюда простые, бесхитростные, и Казбек Иваныч готовит их машинально, неторопливо и все-таки очень быстро.

К восьми часам накрыт стол под виноградными лозами, у рукомойника повешено чистое полотенце. Собираются отдыхающие. Первыми приходят пожилые и семейные; они аккуратны, они вежливо здороваются и моют руки неторопливо, по очереди. Затем приходят те, кто помоложе. Они успели побывать на море и выкупаться, они суетливы и горласты, скопом толкутся возле рукомойника, рвут друг у дружки полотенце и хохочут. Последними прибегают на завтрак незамужние девчонки. Они тоже купаются по утрам, но после купанья еще наводят красоту — причесываются, красят губы, пудрятся — и оттого всегда опаздывают.

Казбек Иваныч рассаживает всех, режет хлеб, наливает чай, убирает грязные тарелки. Если кто-нибудь плохо ест, он сразу видит это и беспокоится:

— Может, невкусно? Может, чего другого хотите?

А если все едят хорошо, с охотой, то Казбек Иваныч улыбается, вытирает скомканным платком пот со своего красного лица и приговаривает:

— Вот и на здоровье… Вот и поправляйтесь себе!

После завтрака он, вместе с соседкой — одинокой старухой, помогающей по хозяйству, — уносит обратно в подвал продукты, моет липкую клеенку на столе, чистит ножи и вилки.

У калитки возле дома спорят девчонки, решают, куда идти — на пляж или в горы. Потом тонкий голосок спрашивает:

— Казбек Иваныч, а Гриша еще спит?

— Сейчас, — откликается Казбек Иваныч, — сейчас разбужу.

Он поднимается в комнату к сыну, но тот уже сам выходит навстречу, потягиваясь и жмуря заспанные глаза.

— Из ведра бы окатиться, — говорит он. — Опять жарища. Плесни, отец, будь другом.

Стоя под брызжущей холодной струей, сын громко кряхтит, фыркает, ежится. Казбек Иваныч смотрит на его подбритый затылок, на широкие лопатки, между которыми, в ямке, собираются крупные капли. На левой руке у сына белеет полоска, — это под ремешком часов кожа осталась незагорелой. Казбеку Иванычу приятно смотреть и на эту полоску, и на слипшуюся белобрысую челку сына; приятно слушать его фырканье и держать над ним ведро, которое делается все легче и легче.

— Еще бы чуток, отец, а?

— Да воды нету больше, — виновато отвечает Казбек Иваныч. — Отдыхающие, понимаешь, всю вылили…

— Эх, жалко! — сын берет полотенце и оглядывается на девчонок, слоняющихся за оградой.

— Поешь? Омлет остался, чанах свежий…

— Некогда.

Наспех одевшись, Гриша хватает с подоконника пачку сигарет, зеленые очки и торопливо уходит.

Казбек Иваныч присаживается на минутку отдохнуть. Завтракать ему тоже не хочется, во рту почему-то кисло и сухо, будто пожевал известки. «Надо курить меньше… Или совсем пора бросать…» — думает Казбек Иваныч.

Шипит и потрескивает остывающая печка, от кастрюль пахнет рыбой и вчерашней картошкой. В загородке у сарая храпит мохнатый поросенок и повизгивает во сне. Начинают скрипеть цикады. А далеко внизу, под береговым обрывом, шуршит галькой море и хлопает по камням с таким звуком, будто полощут белье.

Прежде, пока была жива мать, да и позднее, — пожалуй, до самого поступления в институт, был Гриша послушным и ласковым, любил разговаривать с Казбеком Иванычем, делиться разными новостями. Обыкновенно мальчишки стесняются показывать свою привязанность к родителям, но Гриша не стеснялся; даже кончая школу, повзрослев, мог пройти по улице, держась за отцовскую руку.

А потом, приезжая летом на каникулы, сын как будто начал избегать Казбека Иваныча, стыдиться, отвечал всегда односложно, скупо, и по всему было заметно, что разговоры с отцом ему в тягость. «Ах, да ты все равно не поймешь!» — раздраженно говорил он, если Казбек Иваныч просил рассказать про ученье и городскую жизнь. Хозяйством сын перестал интересоваться, равнодушно бродил по саду, смотрел на молоденькие яблони и виноград, и выражение у него было таким, будто он ждет приема к зубному врачу. Вечерами он подолгу сидел на веранде, хмуро курил, вздыхал, и летучий пепел от сигареты вился над ним, как мошкара.

Казбек Иваныч надумал развлечь его — зимой купил приемник с проигрывателем и два десятка пластинок. Продавцы в магазине растолковали, как обращаться с покупкой, однако механизм в приемнике оказался очень деликатным и хрупким. Перед самым приездом сына приемник сломался. Казбек Иваныч не знал, как быть — или вызвать из соседнего санатория техника, или отвезти покупку обратно в магазин. Потом, смущаясь, он попросил у Гриши совета.

Сын подошел к приемнику, отвинтил заднюю стенку. «Это же так просто, отец!» — сказал он, и в голосе у него опять послышалось раздражение. Он быстро починил приемник, но пользоваться им не стал, даже не посмотрел на пластинки. И приемник с того дня так и не включали. Казбек Иваныч боялся вновь его испортить, а сын как будто вообще не замечал; футляр приемника покрылся пылью и стал выглядеть тусклым и облезлым.

Казбек Иваныч, разумеется, понимал, что у сына теперь началась своя, отдельная жизнь. У него свои заботы, свои интересы. Закончив институт, он уедет на службу в Сибирь, это уже решено, даже известен город, вернее — научный городок, в котором он будет работать. Вероятно, сын по-прежнему любит Казбека Иваныча, но уже привык обходиться без отца, и, кроме родственных чувств, их ничего не связывает. Сыну скучно с Казбеком Иванычем, не нужен сыну и этот старый дом на берегу моря, и этот сад, и все это убогое хозяйство, включая поросенка и трех куриц. И чем дальше, тем сильней будут расходиться жизненные пути Гриши и Казбека Иваныча, и это неизбежно. Так бывает на железной дороге: вот тянется одна колея, поезда бегут по ней в затылок друг дружке, но на каком-то километре встречается стрелка. Здесь начинается вторая ветка; сначала рельсы лежат рядом, близко, но потом начинают отдаляться, отдаляться и сворачивают, наконец, на свое особое полотно. И ты не сразу замечаешь, что поезд пошел по новому пути, а когда заметишь, то старый путь оказывается уже далеко в стороне.

Казбек Иваныч все это сознавал, но ему хотелось, чтобы сын хоть немножко приоткрыл перед ним свою жизнь. Казбеку Иванычу требуется хоть изредка ощущать себя нужным, близким сыну, и если не помогать и не учить, так хоть думать о том же, о чем думает сын, вместе с ним радоваться и волноваться. Иначе пустой и бесцельной делается его собственная жизнь.

Когда Казбек Иваныч служил на железной дороге, ему всегда надо было что-то делать. Надо было еженедельно отправляться в рейсы, — он работал поваром в вагон-ресторане, — надо было обихаживать дом, сажать на склоне горы сад, зимою заботиться об огородных семенах; летом — о поливке и удобрениях, ремонте крыши и побелке комнат. Пусть несложным был его труд, пусть немудреными были заботы, но жизнь от них становилась наполненной, имеющей смысл и цену. Он постоянно чувствовал себя нужным, его ждали везде — начиная от собственного дома и кончая школой, куда он ходил на детские утренники и родительские собрания. Как и все люди, он сердился на свою занятость, говорил, что устает, и вправду бывал измучен, но понимал, что жизнь и должна быть именно такой.

Пять лет назад из-за несчастного случая умерла жена, через год сын уехал в институт, а сам Казбек Иваныч по болезни вышел на пенсию. Первоначально жизнь как будто не слишком изменилась, — он вставал утром в обычный час, брался за лопату или топор; многое в хозяйстве осталось недоделанным в прошлые годы, и он теперь наверстывал упущенное. А затем, неожиданно для себя, Казбек Иваныч понял, что все его нынешние заботы смешны и бесполезны. То, что он делает, вполне можно и не делать, и ничего, в сущности, не изменится. Вот он опрыскивает виноградные лозы, обрезает сучья у груш и яблонь, а можно не опрыскивать и не обрезать. Пускай уменьшится урожай в саду, все равно можно и без него обойтись. Вот он собрался чинить фундамент, а ведь можно и не чинить, лет десять дом и так простоит без ремонта. Нету смысла и в том, чтобы заводить поросенка и прочую живность. Казбеку Иванычу хватит одной пенсии, а копить деньги просто из жадности — противно и глупо.

Казбек Иваныч совершенно расстроился от этих мыслей, у него заныло сердце. Он бродил по пустым комнатам, трогал рукой холодные стены, дверные косяки, и дом, где он прожил почти сорок лет, казался ему чужим и давно покинутым. Была весна, в саду парила земля, на красных ветках яблонь лопались почки, скоро должны были цвести персики, но и сад казался Казбеку Иванычу безнадежно мертвым, будто его пожгло морозом.

Заходили соседи, говорили о весенних посадках, о том, где достать купорос и мочевину; Казбек Иваныч слушал, отвечал что-то, а сам думал, что и купорос и мочевина ему теперь тоже ни к чему. Впервые за много лет он не стал обрабатывать сад, и дни потянулись до того тоскливые, что впору было кинуть все и бежать на край света. Казбек Иваныч каждый день ходил в больницу, подряд записывался ко всем врачам, принимал все процедуры, какие можно было. Но чувствовал себя по-прежнему скверно и не знал, как убить время.

Наконец он понял, что больше не выдержит. В поселок, где он жил, летом приезжало много «диких» отдыхающих. Они снимали комнаты и столовались у тех хозяев, которые были согласны готовить. Казбек Иваныч не решился сдавать комнату, потому что ждал на каникулы Гришу, но зато взялся варить обеды и ужины.

Он прикупил посуды, продуктов, договорился со старухой-соседкой о подмоге и в один из дней прилепил на калитке объявленьице. Кое-кто в поселке посмеивался; стали говорить, что Казбек Иваныч к старости скупеет, жадничает. Другим хозяевам стряпня и впрямь приносила доход, но Казбек Иваныч меньше всего заботился о деньгах. Он готов был стряпать себе в убыток, лишь бы не чувствовать себя одиноким и никому не нужным.

Пришли первые гости, муж и жена, сели за стол, огляделись. Над столом всплошную нависали виноградные лозы, защищая от солнца; прохладный зеленый отсвет ложился на белую клеенку, стулья и подметенную землю. «Хорошо-то у вас как!» — сказали оба, и Казбек Иваныч едва не начал благодарить их за эти слова. Он суетился возле печки, и ему было хорошо, и на что бы он ни поглядел, — все радовало его и трогало. Он думал, что вот пригодились кому-то и эти старые виноградные лозы, и дощатый садовый стол, и медная керосиновая лампа, и разномастные фаянсовые тарелки, которые совсем недавно он собирался расколотить об камень, чтоб не мозолили глаза и не напоминали о прошлом.

Вскоре отдыхающих набралось много, за столом не хватало мест, но Казбек Иваныч не умел отказывать и принимал новых и новых гостей. За столом бывало шумно, весело. Требовали добавки, шутили друг над дружкой, поднимали отчаянный переполох, если в стакан с киселем попадала пчела. После ужина частенько оставались сидеть за столом, открывали бутылку кислого вина, спорили, рассказывали истории. И Казбеку Иванычу нравилось сидеть вместе со всеми, слушать про «летающие блюдца», про космические ракеты и события в Африке.

— Спасибо, папаша! — говорили все, расходясь.

Казбек Иваныч от усталости едва волочил ноги, он уже отвык поздно ложиться спать, но все-таки провожал гостей за калитку, а потом долго мыл посуду и колол на завтра дрова. Неподалеку в санатории тихо играла музыка на танцевальной площадке, ветер шелестел бумажными листьями кукурузы. Море то ворчало в камнях, то накатывало волну с таким громыханьем, — будто по берегу катился поезд. Звуки были привычные, много раз слышанные; еще недавно они раздражали Казбека Иваныча и тишина в доме казалась от них особенно гнетущей. А теперь он представлял себе, что в санатории танцуют те же самые девчонки, которые сидели нынче у него за столом; ему чудилось, что это они шепчутся в кукурузе, и даже когда он представлял себе поезд, мчащийся по ночному берегу, то видел в освещенных окнах вагонов лица своих гостей. И, ложась спать, он думал о том, что завтра надо идти за продуктами, надо варить кашу на четырнадцать человек, — и спалось ему хорошо.

В конце июня приехал Гриша. Как всегда, он покорно расцеловался с Казбеком Иванычем, спросил о здоровье, но уже через несколько минут, войдя в комнату и распаковав чемодан, притих и поскучнел. Казбек Иваныч не стал ему ничего объяснять, ушел готовить завтрак; вскоре собрались отдыхающие, и он здоровался с ними, усаживал за стол и наливал чай. Гриша смотрел на отца пораженно, ничего не понимая. А когда, наконец, сообразил, то не смог скрыть удовольствия.

— Отец, ты активист, — сказал он. — Ты идешь в ногу со временем.

Гриша, вероятно, радовался, что в доме теперь будет оживленно, что не придется по вечерам в одиночку сидеть на веранде и отвечать на расспросы отца.

В тот же день девчонки подружились с Гришей, позвали играть в волейбол, а теперь всякий день уводят его на море, на прогулку в горы или в кино. И хотя Гриша почти не бывает дома, Казбек Иваныч отчего-то перестал досадовать и обижаться. По-прежнему они мало разговаривают, Гриша все так же замкнут, сдержан, но Казбек Иваныч уже кое-что знает о нем, может раздумывать, втайне беспокоиться, и этого ему достаточно.

Выкурив еще одну папиросу, Казбек Иваныч берет продуктовую корзину, нацепляет на коромысло сразу четыре ведра и выходит за калитку.

Солнце уже поднялось высоко, дрожит воздух. На желтую дорогу из мелких камней и галечника больно смотреть, и кажется, что даже пыльные листья на придорожных кустах отражают слепящий свет. Под заборами, в куцей тени, валяются собаки и стоят на одной ноге петухи с раскрытыми клювами.

У водопроводной колонки выстроилась длинная очередь пустых ведер. Медный краник нехотя поплевывает пузырчатой струйкой. Над мокрыми от брызг камнями гудят пчелы, пьют и не могут напиться.

Казбек Иваныч ставит свои ведра в хвост очереди и шагает дальше по улице, к рынку.

Возвращается он часа через полтора, еще более покрасневший, распаренный, с пропотелой на груди рубашкой. Продуктовая корзина полна, и Казбек Иваныч тащит ее на плече, неловко согнув шею.

До его ведер очередь еще не дошла. У колонки терпеливо стоят несколько женщин, им скучно, и они рады появлению Казбека Иваныча.

— Не надорвись, дед! — кричат они. — Такси бы нанял!

— Он копеечку бережет!

— Прямо фабрику-кухню у себя открыл…

— А ведер-то наставил, ведер! Ясно, почему теперь воды не хватает!

— Помочь, что ли?

Женщины подхватывают скрипучую корзину, потом наполняют все четыре ведра и приносят к калитке.

— Не надо… Зачем же?! — бормочет Казбек Иваныч, растерянно улыбаясь. — Пустите, пустите… Да ну вас!

Уходя, женщины кричат уже издали:

— А твой-то опять с невестой ушел!

— На свадьбу позовешь?

— Гляди, увезет она Гришку в Москву!..

— Куда там… — с той же растерянной улыбкой шепчет Казбек Иваныч. — Ишь, сообразили! Еще чего.

Он опять разжигает плиту и копошится возле нее — чистит картошку, режет мясо, привычно снимает шумовкой пену, на глазок отмеряет соль, приправы, масло, — а сам между тем размышляет о словах женщин и думает про девчонку, которую они назвали Гришиной невестой. Гриша ни разу не заговаривал о ней и, наверно, не подозревает, что Казбек Иваныч о многом догадывается и что даже соседи в поселке стали пошучивать и намекать на свадьбу.

Девчонка, ее звали Ирой, пришла к Казбеку Иванычу месяц назад. У него столовалось тогда почти два десятка человек, и он уже снял объявление с калитки и твердо решил, что больше никого не примет. А Ира все равно упрашивала и никак не отступалась.

— Ну, распожалуйста! — умоляла она детским голоском. — Ну, мы вас очень-разочень просим! Ну, сделайте такую милость!

Вдобавок Ира была не одна, а еще и с подругой — плотненькой черноголовой девушкой, говорившей изредка и басом.

— Не могу, не могу! — твердил с отчаянием Казбек Иваныч. — Некуда больше.

— Сделайте такое одолжение! Проси его, Бондаренко!

— Ну, пожалуйста!.. — тянула подруга.

— Не могу я, деточки.

— Пожалейте нас; что вам стоит согласиться?..

И таким жалким, беззащитным было худенькое лицо ее, повязанное платочком, и вся ее слабенькая угловатая фигурка, и до того робким был голос, что Казбек Иваныч уступил, взялся кормить обеих.

К ужину Ира пришла в коротких брючках и прозрачной кофточке со стоячим воротником. На ногах у нее непонятным образом держались крошечные босоножки, тоже прозрачные и без задников, — при каждом шаге они щелкали ей по голым пяткам. Казбек Иваныч не узнал ее в тот вечер, не узнавал и позднее, весь месяц, потому что всякий раз она приходила в новом наряде.

— Здравствуйте! — сказала она весело. — А почему вас так странно зовут — Казбек? Это прозвище?

Уже многие отдыхающие интересовались тем же, но только все выбирали удобную минуту, старались спросить помягче, поделикатней. Они как будто стеснялись своего любопытства, заранее просили извинения. А Ира задала вопрос очень громко и простодушно.

— Родители у меня были переселенцы, — ответил Казбек Иваныч. — Из-под Воронежа. Приехали сюда и тут всему очень удивлялись. Ну, вот — морю, горам. Не могли привыкнуть. И когда я родился, дали вот такое имя. Наверно, тоже из удивления. А вообще-то у местных оно попадается часто.

Ира слушала его внимательно, без улыбки, а когда он кончил, внезапно расхохоталась во все горло. На нее оборачивались, а она не могла удержаться да, очевидно, и не хотела удерживаться, заливалась прямо до слез и повторяла:

— Из удивления, да? Ой, ой, из удивления!!

И Казбек Иваныч вдруг почувствовал, что его рассказ на самом деле чересчур наивный. Ему встречались в жизни странные имена: например, одну женщину звали Телефонида, и фамилия у нее была — Копыто; знакомого стрелочника звали Пудя, а вместе с сыном учился мальчик, по имени Электрон. По сравнению с такими именами его собственное было обыкновенным; Казбек Иваныч не стыдился его, а тут неожиданно ощутил стыд и обиду, словно его выругали.

В тот же вечер выяснилось, что Ира ничего не ест за столом. Казбек Иваныч положил ей винегрет, кашу, вареное яйцо; Ира ни к чему не притронулась, а только спрашивала подругу: «Бондаренко, хочешь?» И подвигала ей свои тарелки. Казбек Иваныч побоялся узнавать, отчего ей не нравится ужин, втайне расстроился, и посуда валилась у него из рук.

Ира не стала есть и на другой день, на третий, и потом сама разъяснила:

— Мне, Казбек Иваныч, нельзя. У меня работа такая.

— Кем же вы работаете?

— Манекенщицей. Если поправлюсь, на меня платья не влезут, начнется скандал.

Ему стало жаль ее; он съездил в санаторий и достал там хороших консервов, конфет и фабричного печенья. У него было впечатление, что он везет эти продукты заболевшему ребенку; отчего-то вспоминался маленький Гриша, и хотелось вдобавок к продуктам купить игрушку или воздушный шарик. Казбек Иваныч решил, что, если понадобится, он каждый день будет ездить в санаторий. Однако Ира не взяла ни печенья, ни конфет.

— Зачем же вы тогда деньги платите? — обиделся Казбек Иваныч. — Я лучше отдам, не надо…

— А вдруг я чего-нибудь съем?

И, кажется, в тот же день, а может, на следующий, она пришла к обеду раньше и съела все блины, поданные на стол. Она знала, что это еда на шестерых, и все-таки придвигала к себе тарелку за тарелкой, пока не прикончила все подряд — вплоть до порции молчаливой подруги Бондаренко.

— Я не смогла утерпеть… — сказала она Казбеку Иванычу и закрыла глаза от удовольствия.

Потом еще бывали такие же случаи, но никогда нельзя было предугадать, какое блюдо ей понравится. Вероятно, она и сама этого не знала.

С Гришей она познакомилась так: он вышел из комнаты и стоял рядом с Казбеком Иванычем; Ира посмотрела на него и сказала громко:

— У вас приятное лицо, только старайтесь не шевелить носом, когда разговариваете.

Гриша, разумеется, опешил, а она, помедлив, добавила:

— И не надо сутулиться.

И это не было рисовкой, не было простым желанием удивить. Ира такие замечания делала всем и любила учить окружающих.

— Бондаренко, как ты ходишь! — говорила она. — Подавай вперед бедра. А руки пусть отстают. Надо ходить красиво.

Бондаренко слушалась, вытягивала руки за спину и переваливалась, как утка. Вообще она никогда не перечила Ире, стирала ей купальники, ходила в библиотеку за книжками и таскала на пляж зонтик и циновку. Поев, она сообщала басом:

— Ужасно вкусно.

Казбек Иваныч порой досадовал на Иру, порой тихонько смеялся, порой бывал удивлен. Вдруг оказывалось, что она прекрасно играет в шахматы, знает английский и французский языки, что у нее спортивный разряд по верховой езде. Казбек Иваныч с трудом представлял себе, что это за специальность у сына — радиобиология, а Ира, как ни странно, вполне представляла и могла беседовать с Гришей на эту тему. Однажды Гриша включил проигрыватель, Ира слушала пластинки и безошибочно узнавала:

— Это Сибелиус. Это концерт для скрипки с оркестром Бетховена, играет Коган. Вам всучили плохую запись, есть гораздо лучше.

А потом, когда Казбек Иваныч заметил, что Гриша старается повсюду ходить вместе с Ирой, что разговаривает он с ней другим голосом, нежели с остальными девчонками, — он как-то внутренне подобрел, сделался снисходительным, и то, что раньше ему не нравилось в Ире, стало казаться обычным и даже привлекательным. Конечно, он не совсем понимал ее, но ведь точно так же он не до конца понимал и Гришу и точно так же не понимал многого во всей современной жизни, и с этим приходилось мириться. Никто так не ощущает перемен в окружающем мире, как старики, но привыкнуть к этим переменам старикам трудно. Казбек Иваныч может каждый вечер слушать про космос и межпланетные корабли, но никогда не будут его представления о них такими же, как у нынешней молодежи; Казбек Иваныч прочтет в газете сводку погоды, но станет размышлять не о солнечной активности, а вспомнит о других теплых зимах, которые бывали на его веку; и если заговорят о войне, ему привидятся мокрые окопы, разрывы фугасок, огненные хвосты «катюш», а вот вообразить себе клубящейся гриб водородной бомбы, невидимую смерть от лучей он никогда не сможет. Да зачем искать какие-то далекие примеры: вот уже несколько лет назад электрифицировали железную дорогу, где он работал, а Казбеку Иванычу до сих пор чудится, что внизу, под горой, по-прежнему бегут пыхтящие ФД и «овечки».

И Казбек Иваныч старается теперь обходить непонятное, не думать о нем, принимать все, как есть. В сумерках Гриша с Ирой сидят на скамейке, говорят о Пикассо, выясняют, может ли он нарисовать вот такой закат. А Казбек Иваныч далек от неизвестного Пикассо, у Казбека Иваныча совсем другие мысли. Он видит Иру и Гришу в своем саду; они собирают в корзинку виноградные гроздья; щеки у обоих запачканы синей пыльцой и соком. А рядом стоит Бондаренко, грызет кукурузный початок и говорит басом: «Ужасно вкусно».

Трехчасовой поезд сипло гудит, пробегая внизу, под обрывом. Обед почти готов, скоро придут отдыхающие. Казбек Иваныч поднимается в комнату, чтобы сменить мокрую рубаху и взять новое полотенце.

На Гришиной постели беспорядок — разбросаны трусы, носки, валяется на полу книжка, и тут же, на полу, стоит флакон одеколона с красным пластмассовым колпачком. Впечатление такое, будто в комнате живут случайные постояльцы, собирающиеся вот-вот уехать. Казбек Иваныч застилает кровать, прячет Гришине белье в платяной шкаф, где с давних пор держится горьковатый полынный запах. Была у жены такая привычка — класть на дно ящиков сухие ветки полыни. Складывая Гришины носки, Казбек Иваныч замечает, что пятки у них недавно заштопаны тоненькой шелковой ниткой. «Неужели штопала Ира?» — думает он, а потом говорит себе, что нет, вероятней всего, это работа Бондаренко. Но все равно ему делается приятно.

— Отец! — в окно заглядывает веселый, чем-то довольный Гриша. — Дай вон там пузырек с одеколоном.

— Обедать будешь вместе со всеми?

— Нет, я в парикмахерскую сейчас. Побреюсь, постригусь.

— А одеколон-то зачем?

— Да у них плохой.

Казбек Иваныч подает одеколон и, посмеиваясь, глядит из окна вслед Грише. Походка у сына легкая, свободная, но плечи немного ссутулены, и Казбек Иваныч удивляется, как он этого не замечал прежде. Может быть, сутулость развилась еще в школе, когда Гриша неверно сидел за партой, а может, и дома, когда сын учил уроки, забираясь с ногами на стул. «И физкультурой он, наверно, не занимается…» — думает Казбек Иваныч и жалеет, что никогда не спрашивал про это у сына.

В саду за столом уже собралась первая очередь обедающих. Многие пришли прямо с пляжа, у них тусклые от морской воды волосы и красные носы.

— Вот и на здоровье… Вот и поправляйтесь себе! — приговаривает Казбек Иваныч, и сегодня ему кажется, что он знает этих людей уже очень давно и успел не только привыкнуть, но сродниться с ними. И когда двое из них, муж и жена, те самые, что когда-то пришли первыми и сказали: «Как тут у вас хорошо!» — сообщают о своем скором отъезде, Казбек Иваныч искренне огорчается и упрашивает их остаться еще на недельку. Но и это маленькое огорчение отчего-то приятно ему, а когда он слышит смех за столом, шумные разговоры, видит кругом себя довольные лица и вспоминает лицо Гриши, тоже веселое и довольное, то чувствует себя совершенно счастливым.

Кончает обедать вторая очередь; опустели кастрюльки, стопка грязных тарелок растет на скамье у плиты. Нету лишь Иры и Бондаренко. Дожидаясь их, Казбек Иваныч несколько раз подогревает суп и беспокоится, что пересохнет картошка с мясом.

Наконец громко стучит калитка, появляется оживленная, бойкая Ира, — опять в новом платье, на этот раз сереньком, скромном; волосы у нее красиво уложены, на руке сумочка с длинным ремешком. Следом идет, переваливаясь, нахмуренная Бондаренко.

— Мы опоздали, извините, — говорит она.

Казбек Иваныч быстренько разливает суп, режет свежую булку, потом спускается в подвал за холодным маслом. Еще с прошлого года хранятся в подвале три банки варенья. Казбек Иваныч вспоминает про них и решает угостить Иру. Может быть, домашнее варенье ей понравится.

Прижимая к груди банки, он с трудом лезет вверх по ступенькам и вдруг слышит, как Бондаренко вскрикивает приглушенно:

— Что ты делаешь?!

Казбек Иваныч инстинктивно поворачивается на голоса. Держа обеими руками тарелку, Ира выливает из нее горячий суп на землю, под корни виноградной лозы. Улыбка у Иры лукавая:

— Пусть Казбек думает, что я съела.

— Виноград же засохнет!

— Ты думаешь? А, пускай. Все равно последний раз тут сидим.

Ира вытирает пальцы о клеенку и смеется вполголоса.

— Ты Гришке так и не сказала ничего?

— Нет. Ну его, так удобней. А то прицепится…

— Смотри, как бы не догадался.

— Уже поздно. Сейчас поймаем машину — и до свидания… Ох, и надоело!.. Больше ни разу в эту дыру не поеду. Хватит!

— А машину найдем?

— Ну-у!.. Покажи десятку — любая подвезет.

Заметив Казбека Иваныча, они умолкают. А он проходит мимо стола торопливо, почти вприпрыжку, и боится посмотреть на них, и для чего-то ставит банки с вареньем на горячую плиту.

Он еще не обо всем догадался, не все еще осознал, но ему страшно, и он чувствует, как надвигается что-то непоправимое.

— Казбек Иваныч, можно второе? — кричит Ира. — Мы уже съели!

Он кое-как накладывает картошку; руки его не слушаются, и он старается ничего не перепутать, не уронить, и это очень трудно. Когда он подходит к столу, Ира произносит громко и весело:

— Знаете, Казбек Иваныч, в профиль вы совсем как Жан Габен. Только ростом пониже.

— Да-да… — шепчет Казбек Иваныч. — Спасибо… Поправляйтесь на здоровье.

Потом они уходят. Ира поглядывает на окно Гришиной комнаты и улыбается задумчиво, а Бондаренко говорит басом:

— Ужасно вкусно.

Казбек Иваныч по привычке собирает посуду, хочет мыть ее, но вскоре понимает, что не сможет сейчас ничего делать.

Какое-то равнодушие охватывает его, полная апатия; он как будто не слышит завывания легковой машины, спустя полчаса проехавшей по дороге, не замечает вернувшегося домой Гриши, все еще веселого и пахнущего одеколоном, он не поворачивает головы и в тот момент, когда с хрустом лопается банка варенья, забытая на горячей плите.

А вечером они сидят с Гришей на веранде; у обоих серые, замкнутые лица, оба курят, и летучий пепел черной мошкарой плавает в воздухе.

Внизу, под обрывом, отдаленно грохочут поезда; заслышав слабый гудок, Казбек Иваныч всякий раз ждет, что над макушками деревьев покажется дым, что раздадутся пыхтенье и свист, но состав проносится невидимо, дым не взлетает, нету пыхтенья и свиста, только дрожь да звенящий тяжелый перестук, — и Казбек Иваныч вспоминает, что это идут электрички.