Глава 16. Балтимор. Я до сих пор не понимаю, как мы смогли уйти так далеко, что Балтимор уже почти скрылся из виду

Я до сих пор не понимаю, как мы смогли уйти так далеко, что Балтимор уже почти скрылся из виду. Перед нами просто умопомрачительный вид — золотые поля и деревянные амбары, а на дороге торгуют свежими овощами. Может быть, мы просто оказались на возвышенности, или же это влияние свежего воздуха после духоты тур-автобуса, но, клянусь, я уже давно не дышала с таким удовольствием, вдыхая сладкий воздух полной грудью. Всё здесь кажется таким нереальным — мы слишком далеко от комфортабельных отелей и гитарных усилителей. Таким вещам здесь не место.

— Напоминает Теннеси, да? — спрашивает Мэт, взглянув на меня.

Он лежит на животе, на пледе, проводя руками по траве.

Я киваю, закидывая ногу на ногу.

— Здесь хорошо, да? — Он явно всё ещё пытается вызвать меня на откровение.

— Да.

— Значит, ты забираешь свои слова обратно?

— Нет. Просто здесь тоже хорошо, — с улыбкой отвечаю я.

— Пофиг. — Он качает головой, тоже улыбаясь. — Тебе нравится.

Я сказала, что это «тупо», когда Мэт с корзинкой для пикника появился в нашем номере. А потом, кажется, пробурчала что-то такое, что порадовало Мэта ещё больше. Я знала, что мы будем гулять вместе, пока Ди на день уехала в Нэшвилл, но не подозревала, что всё будет так… спланировано. И понятия не имела, что Мэт придумал что-то такое, что займёт весь день. Он объявил, что приглашает меня на официальное свидание, и с этого момента мы начинаем встречаться. Я улыбалась, но качала головой.

Наклоняюсь, чтобы достать камеру, которой этим летом пользовалась не часто. Подняв фотоаппарат повыше, вижу, что небо заняло весь кадр. Верхнюю часть дерева видно в самом низу снимка. Я нажимаю пальцем на кнопку, чтобы запечатлеть эту красоту.

Потом поворачиваюсь к Мэту. Он до сих пор лежит на животе, с закрытыми глазами. Мы уже съели всю приготовленную для пикника еду, но просто лежать и молчать очень приятно. Я знала, что мне следовало надеть белое хлопковое платье, оно бы так шло к корзинке и бело-красному пледу в клеточку. И ещё у меня должны быть длинные блестящие волосы — невинная девочка на романтическом свидании.

Я совсем не подхожу к идеальной обстановке свидания пятидесятых годов, но думаю, что подхожу Мэту. Его футболка задралась так, что видны две последние строчки его тату. Я наклоняюсь и провожу пальцем по буквам, наслаждаясь ощущением прикосновения к тёплой коже. Мэт широко улыбается. Я поворачиваюсь на бок так, чтобы видеть его.

— Какое у тебя второе имя?

— Картер, как девичья фамилия моей мамы. — Он вопросительно смотрит на меня. — А что?

— Просто интересно. А какая у тебя машина?

— О нет. — Он зарывается лицом в плед. — Только не это!

Я улыбаюсь этой реакции и нетерпеливо требую ответа:

— Ну давай, скажи мне.

Он смотрит на меня одним глазом.

— Почему тебе нужно это знать?

— Потому что это то, что люди хотят знать, когда встречаются по-настоящему.

— Встречаются по-настоящему?

— Ну да. Не в разных концах США… в тур-автобусе… и когда ты предположительно встречаешься с моей лучшей подругой.

— Понял. — Он вздыхает, перекатываясь на бок. — У меня уморительного вида «порше». Вот что случается, когда тебе исполняется пятнадцать и у тебя уже есть деньги.

— Почему ты тогда её не продашь?

— Руки не доходят. А ты что водишь?

— «Бьюик ривьеру» семьдесят первого года выпуска.

Мэт моргает.

— Я даже не знаю, что это.

— Это старая машина, она принадлежала ещё моему дедушке. Я люблю её, хотя она темпераментная.

— Мне нравится. Тебе подходит.

Я улыбаюсь Мэту, теряя грань между реальностью и всем этим. Этими разговорами, поцелуями, тем, как он смотрит на меня и как относится ко мне и Ди.

— Эй, — говорю я тихо. — Спасибо за всё, что ты сделал для Ди вчера.

Он проводит пальцами по моим волосам.

— Это пустяки.

Мэт знает, что это не пустяк, но я не решаюсь это высказать. Вместо этого наклоняюсь и целую его. Я не очень хорошо умею выражать свои чувства, но поцелуями умею сказать многое. Когда я отстраняюсь, у Мэта на лице появляется довольная улыбка.

— Итак, — он проводит ладонью по моей руке, — ты бы встречалась со мной по-настоящему?

— Нет.

— Что? Почему?

— Из-за твоей странной машины.

Мэт смеётся.

— Ладно, в этот раз ты победила.

— А как ты узнал об этом месте?

— У меня в Балтиморе есть друг, и я написал ему.

—Ты написал: «Чувак, ты знаешь какое-нибудь укромное местечко»? Наверное, он решил, что ты маньяк-убийца.

— Кажется, я написал «романтическое и уединённое».

Мэт произнёс это с кажущимся безразличием, но мне нравится, что он приложил так много усилий для организации этого свидания. Бренда сказала бы, что его «воспитали правильно». Почему-то я сразу подумала о маме Мэта. Я нахмурилась.

— Какой была твоя мама?

Это был неожиданный вопрос, но Мэт не удивлён. Он грустно улыбается, а его взгляд затуманивается.

— Она была радостной. Доброй ко всем. Заставляла нас мыслить трезво во времена «Финч Фор».

Как и всегда, Мэт показывает пальцами кавычки в воздухе, когда говорит о «Финч Фор», будто это чужое прошлое. Я могу понять почему. Я почти никогда не думаю о нём как о том Мэте Финче, чья фотография улыбающегося пятнадцатилетнего паренька была прикреплена к шкафчику каждой девушки в восьмом классе.

— Ты раньше говорил, что во время болезни пытался её развеселить. Что ты делал?

— Я не знаю. Много чего.

— Например?

— Ладно, хм… за день до её первой химиотерапии, она сказала мне, что отдала бы многое, дабы стать сильной и не плакать. И я решил распечатать лицо королевы Елизаветы, вырезал глаза и рот и привязал к ней ленточки. Для себя я сделал маску принца Чарльза, и когда врачи начали химию, я вытащил маски. Мы сильно смеялись и громко разговаривали с британским акцентом. — Мэт грустно улыбается. Если бы я не знала его, то подумала бы, что это просто мимолётная грусть. Но я знаю правду. Это отголосок памяти, по-настоящему грустное воспоминание. — Все в больнице любили её. Там был маленький мальчик со шрамом-молнией на лбу и с красно-золотым шарфом вокруг шеи. Мы принесли любимый мамин чайный сервиз и устроили для всех чаепитие. Все пациенты, у которых не было ничего общего, кроме диагноза, сидели вокруг нас на стульях, присоединённые к капельницам.

Между нами повисло молчание, и лишь спустя минуту я вновь вспоминаю, как дышать.

— Боже, Мэт. Прости. Я тебя только расстраиваю.

— Неправда. Это не так.

Он смотрит на свои руки.

— Самое худшее — это думать о том, что она пропустит. Она не увидела своего первого внука. Не увидит, кем я стану в жизни. Никогда не увидит девушку, которую я приведу знакомить с родителями.

Он толкает мою руку, намекая, что я и есть та девушка. В ответ я фыркаю:

— Никто не пригласит меня знакомиться с мамой, разве только для того, чтобы разозлить её.

— Ты бы понравилась моей маме.

Я понимаю, почему он хочет поверить в это, но мне-то лучше знать. Я не нравлюсь мамам. Да что там, я не нравлюсь даже своей матери. Они критикуют мой макияж, каблуки и, как говорит Бренда, мой болтливый рот. Их это очень бесит.

— Нет, правда, — продолжает Мэт, будто чувствуя мои сомнения. — Мама была очень милой, но она умела стоять на своём. Ну, по-другому никак, у неё ведь было трое сыновей. Ей нравились все, кто мог их усмирить.

— Мама Ди такая же.

— Правда?

— Ага. Даже когда я попадала в разные переделки, она не вела себя так, будто её дочь слишком хороша для меня. Она действительно самая лучшая мама в мире. — Произнеся это, я вспоминаю, как миссис Монтгомери подогрела мне шоколадное молоко, пока мистер Монтгомери забирал моего папу из тюрьмы. Мне было двенадцать, и он подрался в местном баре. Это был последний раз, когда он пил. — Я всегда мечтала, чтобы папа встретил кого-нибудь вроде миссис Монтгомери.

— Ты думаешь, что твой папа женится во второй раз?

— Он уже женился.

— Правда? У тебя есть мачеха?

— Ага, Бренда.

Я закатываю глаза. Даже то, как произносится её имя, звучит смешно. Я всегда надуваю щёки на «б» и долго тяну «да».

— Она тебе не нравится?

Я пожимаю плечами.

— Я не понимаю её. А она не понимает меня.

— Но она нормальная? Я имею в виду, она любит твоего папу?

— Думаю, да. — Я замолкаю на секунду, откидывая волосы с лица. — Она заботится о нём. Она добра к нему. Но я думаю, что Бренда слишком практичная, чтобы любить.

Мэт выглядит удивлённым, как будто я сказала какую-то колкость. На самом деле я не злая. Но мне тоже необходимо защищать свою правоту. Первое, что приходит мне в голову — это лавандовое поле, которое высадила Бренда, как только переехала к нам. До этого наш сад был просто пустым двором. Она копалась в этой грязи каждый день часами. Прошло два года, и, наконец, всё зацвело — зелёные стебли с фиолетовыми соцветиями. Теперь она часами собирает урожай, который затем продаёт местным компаниям для производства мыла. Я никогда не видела, чтобы она стояла на крыльце и просто наслаждалась, как я, видом этого поля. Потому что она посвятила себя целиком и полностью уходу за ним. Но я не уверена, что могу рассказать это Мэту.

— Ей нравится садоводство, но она не радуется этому, не получает от этого наслаждение, а только стремится к выгоде. Точно так же она ведёт себя с моим папой. Она не слишком чуткая, не такая как папа, но она… преданная. Думаю, ей нравится заботиться о нём.

— И она делает твоего папу счастливым?

— Да, — вынуждена признать я. — Не знаю как, но да.

Я никогда не благодарила её за это. Может, она и не очень добра ко мне и не относится ко мне по-матерински, но на неё можно положиться, она надёжная опора для моего отца. Если бы папа не женился на Бренде, я бы ни за что не оставила его на это лето. Я бы слишком волновалась, что он будет тосковать и вновь начнёт пить.

— Расскажи мне о своей настоящей маме. Какой она была? — Мэт тревожно вглядывается в меня, ожидая мой ответ. — Ты не должна рассказывать, если не хочешь.

Конечно, не должна. Я смотрю прямо на Мэта, в его синие глаза цвета океана. Он рассказал мне о своей маме, и это значит многое. Я делаю глубокий вдох, настолько глубокий, чтобы полностью наполнить лёгкие.

— Я думала, что она была волшебной. Она забирала меня из школы, после чего мы шли в кино, и будила меня поздно ночью, чтобы посмотреть на светлячков. А ещё позволяла мне надевать в школу крылышки феи, когда мне этого хотелось.

Прочищая горло, я останавливаюсь на минуту. Удивительно, что я вспомнила это. Чаще всего в моей памяти возникают лишь какие-то смутные отрывки о ней.

— Сначала я думала, что она бросила отца, потому что он для неё недостаточно весёлый. — Я вздыхаю, проводя пальцами по краю одеяла. — Но чем старше я становлюсь, тем больше понимаю, что мама просто повела себя эгоистично и себялюбиво. Хотя я скучаю по тому чувству — как будто вот-вот наступит волшебство.

Мои мысли возвращаются к папе, к тому, как он пьяный засыпал за столом на кухне, и как я сама просыпалась в школу. Когда он, наконец, перестал пить, я ощутила, насколько мне надоело быть ответственной, насколько я устала беспокоиться о нём. Я хотела, чтобы кто-то хотя бы раз побеспокоился обо мне.

В прошлом году я подслушала разговор папы и Бренды. Из школы прислали уведомление, что я пропустила урок. Это был даже не урок — просто обеденный перерыв, но в учебной части все перевернули с ног на голову. Я не собиралась уйти из школы, чтобы продавать наркотики. Я уехала, потому что мне ужасно захотелось банановый коктейль. Поэтому я поехала в «Дейри куин» и вернулась до урока математики. Что, в принципе, не так уж и страшно.

— Ты должен быть с ней строже, — советовала Бренда моему отцу. — Эта девушка переходит все границы.

— Брен, — раздражённо ответил папа. — Все эти годы она сама о себе заботилась. Ты хочешь, чтобы я контролировал её каждую минуту?

Он до сих пор винит себя, до сих пор чувствует себя виноватым, хотя я не сержусь на него.

— До сих пор она не попадала ни в какие серьёзные неприятности, — настаивал отец. — Она не подвергает опасности ни себя, ни других. Она подросток, и она просто пропустила обед в школе.

«Ха, — подумала я в тот раз, — ха, мой папа всё понимает». Наверное, он действительно верил в то, что говорил. Он верил в это до тех пор, пока меня не арестовали.

— Ты в порядке? — спрашивает Мэт, и я переключаюсь на наш разговор.

— Ага. — Выдавливаю улыбку, пытаясь показать это на деле.

— Ты когда-нибудь думала о том, чтобы найти её? Твою маму?

Чтобы задать подобный вопрос, требуется немало смелости, и мне нравится, что Мэт задал его как бы между прочим. Покачав головой, я отвечаю:

— Нет. Раньше мне этого хотелось, но сейчас — нет. У нас есть проблемы, но мы с папой живём достаточно дружно. Если она этого не ценила, то она нас не заслуживает.

Потом рука Мэта находит мою, и он подносит её к своим губам.

— Ты отличная. Чаще всего, — говорит Мэт, целуя моё запястье.

— Ну да, ну да, — вяло соглашаюсь я.

Разговоры о матери как будто высасывают из меня все силы. Я встаю на колени и направляю камеру на Мэта.

— Здесь запретная зона для папарацци, — начинает Мэт.

Говоря это, он надевает свои авиаторы. В линзах очков я замечаю своё отражение — с фотоаппаратом и длинными тёмными волосами.

Я улыбаюсь ему.

— Скажи «сырость».

— Ох, ты думаешь, это смешно?

Я нажимаю на кнопку затвора, но Мэт быстро поднимается, хватает меня за талию и начинает щекотать. Так как я держала в руках фотоаппарат, это движение застало меня врасплох, и я не могу ни вырваться, ни перестать смеяться. Фотография вышла, наверное, ужасная — просто смесь наших размытых тел.

— Стоп! — задыхаюсь я. — Мэт, прекрати, я не хочу уронить камеру!

Я быстро отстраняюсь и поднимаюсь на ноги. И на случай, если Мэту вздумается сделать ещё что-то подобное, закрепляю ремешок от камеры на шее. Трава щекочет мои ноги, но я отхожу на пару шагов назад, чтобы сделать фотографию Мэта, сидящего на пледе.

— Я назову это «Портрет придурка».

Он качает головой, а я отворачиваюсь, чтобы запечатлеть открывающийся нам вид. Перед нами словно лежит разноцветное одеяло. Странно, но я чувствую притяжение дома. Нэшвилла. Я всегда думала о себе, как о жительнице Чикаго. Часть меня считает себя городской — считает, что я не из Теннеси. Но за последние месяцы всё изменилось. Покинув дом, я обрела его.

Развернувшись, я вижу, что Мэт направляется ко мне.

— Сейчас же опусти камеру. Перестань документировать момент — лучше сама стань его частью.

В ответ я направляю на него объектив и делаю ещё один снимок, просто чтобы сделать всё наоборот. Мэт пытается вести себя властно, но всё равно выглядит ужасно милым.

— Почему?

Подойдя ко мне, Мэт берёт моё лицо в свои ладони, и я чувствую себя как-то по-особенному. Как, например, когда Ди затащила меня в магазин с антикварными вещами. Я увидела простое помещение, забитое мусором. Но Ди привлекают чайнички, поцарапанные гитары и ржавый голубой велосипед с белой корзиной, который она подарила мне и настояла, чтобы я поехала на нём домой. У Ди появляется особенный взгляд, когда она видит что-то ценное для неё, пусть даже поцарапанное и с облепленной краской. Так же и Мэт сейчас смотрит на меня, наклоняясь к моим губам. Он целует меня серьёзно, с чувством — так целуют, когда прощаются после свидания или желают друг другу спокойной ночи. Когда он отстраняется, мы оба знаем, что нет необходимости отвечать на мой вопрос: «Вот почему».

Он явно доволен собой, обнимая меня за талию.

— Видишь? Это ты не можешь сфотографировать.

Мило. Но это правда. Я могла бы попробовать, но вряд ли фотография передаст все мои чувства к Мэту. Поэтому просто следую его смешным романтическим фантазиям, полностью очарованная ими.

Он целует меня снова, его губы раскрываются вместе с моими, и я чувствую себя полностью обнажённой. Это нечто большее, чем касание босых ног о траву, гораздо больше. Больше, чем ощущение, что я стала ниже без привычных каблуков. Я чувствую, будто каждая слабая частичка меня вылезла наружу, будто прошу, чтобы мне сделали больно. Нет, я умоляю, чтобы мне сделали больно. Но ничего не делаю.

Камера прижимается к груди Мэта, и я поправляю её так, чтобы она не давила мне в живот. Морща нос, шепчу ему:

— Ты раздавишь мой фотоаппарат.

Мэт смеётся, прикрывая лицо одной рукой, а другой обнимая меня за талию.

— Что? — удивляюсь я.

— Ничего. — Качает он головой. — Мне нравится, что ты не сентиментальна.

Если бы он только знал, что, когда он снова наклоняется ко мне, я мысленно продолжаю делать фотографии. Замораживаю каждый момент, каждое ощущение его губ. Потому что знаю, какими краткосрочными могут быть чувства, и хочу запомнить каждое прикосновение. Когда всё это закончится, я буду смотреть на этот снимок в моей памяти, вспоминая каждую секунду.

Если бы мы могли запоминать чувства, как делаем фотографии, никто бы из нас не покидал своего дома. Было бы так приятно наведываться в приятные воспоминания снова и снова. Но я не хочу быть тем, кто живёт лишь прошлым, кто запоминает моменты, но не проживает их полностью. И целую этого парня, крепко обнимающего меня, со всем чувством, которое наполняет мою душу. И помоги мне бог, и небеса вокруг нас, но я и в правду это чувствую.