Retrum. Когда мы были мертвыми

Франсеск Миральес

Retrum. Когда мы были мертвыми

OCR: Mist; Spellcheck: ♥ Margosha♥

Франсеск Миральес «Retrum. Когда мы были мертвыми»: Эксмо, Домино; Москва, Санкт-Петербург, 2012

Оригинальное название: Francesc Miralles «Retrum: cuando estabamos muertos», 2009

ISBN: 978-5-699-56195-7

Перевод: В. Правосудова

Аннотация

Любовь — нежный и беззащитный цветок, иногда он может расцвести и на краю могилы. Кристиан и Алексия впервые встретились на кладбище, здесь они в беседах проводят долгие ночи и постепенно влюбляются друг в друга. Однако рок преследует молодых людей. Алексия погибает страшной смертью, и после ее кончины Кристиан осознает, что самые страшные привидения — это призраки былых возлюбленных...

Впервые на русском языке от автора, чьи произведения переведены более чем на 40 языков и изданы тиражом более 3 000 000 экземпляров!

Франсеск Миральес

Retrum. Когда мы были мертвыми

Смерти боится лишь тот, кто по-настоящему не жил.

— Марк Аврелий —

Перчатка на снегу

Этот голос я впервые услышал зимним вечером на закате.

Вершина холма, на склоне которого располагалось кладбище нашего городка, была покрыта снегом. Я поднялся туда, чтобы посмотреть на море. Рождественские каникулы подходили к концу, и я, по правде говоря, изрядно подустал от посещений родственников и всех этих семейных посиделок. По дороге к вершине я не встретил ни души. Свежий снег был сплошь исчиркан пунктиром птичьих следов. При моем приближении птицы взлетали и начинали с громкими криками метаться в вечернем небе, темнеющем на глазах.

Я прекрасно знал, что кладбище в этот час закрыто, но мне, собственно говоря, нужно было не оно само, а тот вид, который открывался с площадки, расположенной перед его воротами. Тейя — небольшой городок, примостившийся на склонах прибрежных холмов, вроде бы совсем рядом с морем. Тем не менее большинство кварталов и улочек расположены как бы в чаше, на дальних от берега склонах холмов. Вот почему для того, чтобы увидеть бескрайнюю гладь Средиземного моря, здесь обычно приходится подниматься на какую-нибудь высокую точку, например на вершину кладбищенского холма.

Я стоял, прислонившись к стене, сложенной из скрепленных глиной камней, и в задумчивости провожал взглядом корабль, уходивший куда-то к горизонту. В этот момент все и началось. Я услышал эти звуки и вздрогнул: до моих ушей доносилось негромкое пение. Тонкий, словно отлитый из хрупкого стекла, голос звучал не просто где-то поблизости, а — вне всяких сомнений — доносился из-за кладбищенской стены.

Еще до конца не осознав, насколько все это странно и загадочно, я прислушался к печальной мелодии. Действительно негромкий, но вполне уверенный голос ребенка, скорее всего маленькой девочки, доносился с территории закрытого на ночь кладбища. Дрожа от страха, я попытался разобрать доносившиеся из-за ограды слова.

Sun was hiding into the clouds

Black birds flew over the graveyard

I was feeling half dead inside

Without knowing you were half alive^[1].

— Но... какого черта? — вслух произнес я, пытаясь замаскировать и преодолеть охвативший меня страх.

Пение тотчас же стихло. Ощущение было такое, что тот, кто находился там, за оградой, заметил меня и предпочел больше не афишировать свое присутствие. Подгоняемый любопытством, я подбежал к закрытым на замок кованым воротам, но сквозь решетку не было видно то место, откуда, как мне показалось, доносился таинственный голос.

— Эй, есть кто-нибудь там? — крикнул я в полный голос, предположив, что по какой-то нелепой случайности там, на кладбище, мог остаться ребенок, запертый с вечера.

Ответом мне была тишина.

Под приглушенный шепот ветра на окрестные холмы опускался тяжелый и плотный занавес наступающей ночи.

Совсем сбитый с толку и тем не менее немало заинтересованный загадкой, оставшейся не разгаданной, я все же решил, что пора возвращаться домой.

Спускаться по склону нужно было осторожно, чтобы не поскользнуться на снегу, подмерзающем к ночи. Я уже совсем было решил признать послышавшийся мне голос случайной звуковой галлюцинацией, как вдруг до меня вновь донеслось пение. К тому моменту я успел отойти метров на тридцать от кладбищенской ограды.

По всей видимости, благодаря тому, что я находился с подветренной стороны кладбища, голос по-прежнему доносился до меня ясно и отчетливо. На этот раз в нем слышались более низкие и даже суровые, жесткие ноты, словно все тот же невидимый певец, не то девушка, не то ребенок, пытался передать интонации, свойственные скорее мужскому голосу.

Why are you alone in here,

So far and near? ^[2]

Я бросился бежать вниз по склону, рискуя поскользнуться, упасть на обледенелой дорожке и покалечиться. Подгоняемый страхом, я мчался все дальше и дальше и остановился, чтобы перевести дух, только когда добрался до первых жилых кварталов нашего городка.

* * *

Загадочный голос никак не выходил у меня из головы. Ночь выдалась бессонной. Я так и не сомкнул глаз и, едва рассвело, поспешил вновь подняться на кладбищенский холм.

К тому времени как служитель открыл ворота, я уже несколько минут нетерпеливо прохаживался перед ними. Едва кованые створки распахнулись, я сразу же направился в ту часть кладбища, откуда накануне вечером доносилось пение, так удивившее и испугавшее меня.

Снег и иней, которыми были покрыты могильные плиты и памятники, отражали солнечные лучи, и это сверкание придавало кладбищу какой-то праздничный, совершенно не траурный вид. В столь ранний час я был здесь единственным посетителем.

Я остановился около той стены, из-за которой до меня накануне донесся голос неведомого певца, и осмотрелся. Нигде — ни на дорожках, ни между могилами — не было видно никаких следов. Впрочем, вполне возможно, что их скрыл от моего взора свежевыпавший снег, который, как я понял, шел понемногу всю ночь. Я уже собрался было уходить, как вдруг совершенно случайно заметил на одной из присыпанных снегом плит какой-то темный предмет. Заинтригованный, я подошел к могиле, наклонился над нею и поднял с гранитной плиты едва видневшуюся под снегом длинную черную лайкровую перчатку — как у Риты Хейворт в роли Джильды. Судя по тому, что перчатку не успело окончательно засыпать снегом, и по легкому терпкому аромату, исходившему от нее, пролежала она здесь, на кладбище, совсем недолго — несколько часов, быть может, ночь, не больше...

Машинально скручивая перчатку и убирая ее в карман, я пытался понять, насколько велики шансы на то, что этот предмет мог принадлежать человеку, так напугавшему и заинтересовавшему меня своим пением накануне вечером.

Я вспомнил тот голос — нежный, до прозрачности ясный и вместе с тем достаточно сильный, словно у девочки, с раннего детства поющей в хоре. Впрочем, вполне возможно, что на некотором удалении так могло звучать и сопрано уже взрослой, но, скорее всего, еще молодой женщины. Но что девочка, пусть даже взрослая девушка, могла делать на закрытом кладбище зимним вечером почти в полной темноте? Наутро я пришел сюда первым, сразу же после того, как были открыты ворота, и не увидел здесь никого. В моем распоряжении оказалась лишь одинокая перчатка, лежавшая на заснеженном могильном камне, и она ничуть не приблизила меня к разгадке этой тайны.

Что-то похожее на ответ ворвалось в мою жизнь лишь спустя несколько месяцев, ближе к концу зимы, когда снег сошел даже с вершин окрестных гор. Должен сказать, что отгадка эта оказалась даже более тревожной и беспокойной, чем породившая ее тайна.

Честь первая

БЛЕДНОСТЬ

Черное воскресенье

Оплакивать можно лишь смерть людей счастливых,

а следовательно — очень немногих.

— Густав Флобер —

Население Тейи составляет около шести тысяч человек. Этот городок входит в так называемый золотой треугольник области Маресме. Почти слившиеся воедино Тейя, Алелья и Масноу представляют собой один из самых богатых и дорогих жилых районов в окрестностях Барселоны. В какой-то момент многие жители столицы Каталонии, разбогатевшие на волне экономического роста, решили переселиться сюда из шумных центральных кварталов большого города.

Мои родители также принадлежали к этой волне переселенцев, которых прозвали новыми испанцами и которым удалось сменить довольно скромную квартирку в центре города на двухэтажный дом с небольшим собственным садиком. В общем, «американскую мечту» можно было считать сбывшейся. Все шло просто замечательно до тех пор, пока в один кошмарный день не случилась трагедия, полностью разрушившая и переломавшая всю жизнь нашей семьи.

Несмотря на то что наш поселок находится всего в двадцати километрах от огромного города, ему каким-то непонятным образом пока что удается сохранять атмосферу некоторой провинциальности, я даже сказал бы, своего рода медвежьего угла. Наверное, причиной этому было то, что городок наш располагался чуть в стороне от моря, в котловине между гор. Даже шоссе, которое вело к нам из Барселоны, было тупиковым и заканчивалось буквально в считаных километрах выше нас по склону долины. Местные жители, запертые в своем небольшом мирке, даже поездку, в общем-то, к недалекому морскому побережью воспринимали как серьезное предприятие: этакое путешествие в далекие и чужие края.

Такая оторванность от большого мира была мне по душе. Впрочем, поначалу, когда мы только переехали в Тейю, и вплоть до того трагического дня я придерживался иной точки зрения. Дело в том, что мы переехали сюда, когда мне было четырнадцать лет, и я, вполне современный, продвинутый подросток, уже успел привыкнуть ко многим благам, в основном развлекательного толка, которые столичный город, несомненно, предоставляет в большем объеме, чем маленький поселок. Мне казалось диким, что по соседству нет кинотеатра, где можно было бы посмотреть фильмы, только что вышедшие в прокат. Да что говорить о развлечениях, когда даже продуктовый магазин в ближайших окрестностях был всего один! Что же касается немногих баров и кафе, расположенных в ближайших кварталах, то я не просто старался в них не появляться, а избегал этих заведений как чумных бараков. Мне казалось, что их посетители будут рассматривать меня как под микроскопом, а становиться предметом наблюдения местной публики в мои планы никак не входило. В общем, если выразиться коротко и начистоту, то меня попросту тошнило от перспективы жить в этой деревне.

Потом в один прекрасный день случилось то, чего предположить никто не мог. В то злосчастное воскресенье родители уехали на море с утра пораньше. Мы же с моим братом-двойняшкой Хулианом отказались от совместной поездки с родителями и выспались в свое удовольствие. Дело было летом, и ни в какую школу идти не требовалось.

Спали мы долго и спустились в столовую позавтракать уже после полудня.

Мы с Хулианом родились не близнецами, а двойняшками. Разумеется, внешне мы с ним все равно выглядели очень похожими, но трудно было придумать двух более несхожих людей с абсолютно противоположными характерами. Меня с детства частенько называли циником и эгоистом, Хулиан же вполне вписывался в образ этакой сестры милосердия. Смыслом своей жизни он, сам того не замечая, сделал стремление помогать окружающим его людям. Все трудные дела, от которых любой нормальный человек бежал как от огня, он выполнял даже не безропотно, а легко, естественно и с явным удовольствием.

Иногда я возмущался его манерой поведения и жизненной позицией. По правде говоря, мне не очень-то нравилось, что многие попросту пользуются безотказностью и добротой моего брата. Хулиан, не повышая голоса, но с полной уверенностью в своей правоте отвечал, что высочайшее предназначение человека в этом мире заключается в том, чтобы делать жизнь других людей более осмысленной и по возможности легкой.

Не случись в нашей жизни то, что произошло в то черное воскресенье, я уверен, рано или поздно Хулиан уехал бы куда-нибудь в Индию или какую-нибудь другую экзотическую страну в качестве миссионера. Впрочем, куда бы его ни забросила жизнь, он везде нашел бы себе важные дела, которые нужно было бы делать для других людей и ради их блага, — таким уж он уродился.

Всякий раз, задумываясь о том, как все получилось, я лишний раз убеждаюсь, что в этом мире нет ни справедливости, ни даже элементарного порядка. Любому нормальному человеку понятно, что в той аварии, когда на нас налетел грузовик, должен был погибнуть я, но никак не мой брат.

Самое страшное заключается в том, что именно я как раз и затеял все то, что закончилось столь трагически.

В тот день после завтрака я вдруг предложил брату:

— А не прокатиться ли нам на мотоцикле?

Хулиан удивленно посмотрел на меня, хотя прекрасно понимал, о чем идет речь. В гараже стоял четырехсоткубовый мотоцикл фирмы «Санглас», который отец купил совсем недавно. Этот мотоцикл семьдесят пятого года выпуска был полностью отреставрирован практически до состояния музейного экспоната. В общем, настоящий бриллиант в короне.

— Ты же прекрасно понимаешь, что папа очень рассердится, если узнает, что мы даже хотя бы заводили этот мотоцикл, пусть и не катались на нем, — возразил мне Хулиан. — Кроме того, далеко мы не уедем, — добавил он. — Полиция сразу же остановит нас, как только увидит двух подростков на четырехсоткубовом мотоцикле.

— Никто нас не остановит. Мы же не поедем куда-нибудь далеко — прокатимся вокруг поселка и вернемся. Я ведь уже пробовал ездить на этом мотоцикле. Уверяю тебя, ничего сложного. Он послушный, как ягненок.

Этот довод оказался решающим. Хулиан согласился поучаствовать в авантюре с тем условием, что все ограничится парой кругов по окрестностям.

Мы зашли в гараж и надели шлемы, даже не подозревая о том, что уже вышли на сцену в прологе грядущей трагедии. Отцу, разумеется, и в голову не приходило, что мы осмелимся прокатиться на этом мотоцикле, поэтому ключи были оставлены прямо в замке зажигания.

Автоматические ворота гаража поднялись, и старый «санглас», рыча как рассерженный зверь, выкатился на улицу.

Мы и предположить не могли, что буквально в ста метрах впереди нас поджидает смерть. Впрочем, ей удалось забрать жизнь лишь одного из нас — к огромному моему сожалению.

Разумеется, я не увидел ни предупреждающего сигнала, ни знака, требующего остановиться и пропустить грузовой транспорт, выезжающий с территории промышленной зоны, прилегающей к дороге. Я успел разогнаться до восьмидесяти километров в час и чувствовал себя не просто королем дороги, а властелином мира.

Все кончилось мгновенно и неожиданно.

Еще секунду назад дорога была абсолютно пустой и свободной, и железная стена на нашем пути выросла словно из-под земли. В мгновение, остававшееся до неизбежного столкновения, я не успел толком ничего рассмотреть и уж тем более понять. Запомнилась мне лишь красная тень, стремительно надвигающаяся на меня. Именно так был выкрашен тот фургон, в который врезались мы с братом.

Я очнулся в тот момент, когда два санитара перекладывали меня с асфальта на носилки. В состоянии шока я, естественно, плохо понимал, что происходит, но, по крайней мере, мог сравнительно безболезненно шевелить руками и ногами.

Когда меня несли к «скорой помощи», я спросил:

— А Хулиан как?

Мне никто не ответил.

Квадратные кольца

Мой самый заклятый и таинственный враг стал теперь

моим постоянным мрачным спутником.

— Мэри Элизабет Кольридж —

Со смертью брата кончилась и моя жизнь, по крайней мере, она изменилась до неузнаваемости и уже никогда не была такой, какой я привык ощущать ее до той трагедии.

Родители изо всех сил старались доказать мне и самим себе, что жизнь продолжается, но, вернувшись домой из больницы — две недели в гипсе и всего три сломанные кости, — я почувствовал, что в доме раз и навсегда повисла неловкая и напряженная тишина. Чтобы хоть как-то заполнить эту пустоту и развеять молчание, отец купил огромный плазменный телевизор, занявший едва ли не половину стены в гостиной.

Он не выключался у нас целыми днями, вне зависимости от того, что шло по программе — футбол, какое-нибудь кино, развлекательные передачи... Отец постоянно сидел в кресле перед этой огромной панелью, не придавая значения ни тому, что происходит на экране, ни тому, что делается вокруг него. Тяжесть понесенной утраты и упорное нежелание смириться с нею надолго вывели его из строя.

На работе ему дали длительный отпуск за свой счет. Отец считал себя ответственным за то, что случилось. Он полагал, что только по его небрежности ключи от этого смертельно опасного вида транспорта оказались в моих руках, я же со своей стороны считал самого себя единственным виновником произошедшего. Я надолго перестал хотеть чего бы то ни было в этой жизни, продолжал существовать и выполнять какие-то обязанности просто по инерции. Каждый день я уходил в школу, а затем возвращался домой — все, больше мне ничего не было нужно. Я превратился в живого мертвеца.

Мама как ни старалась, так и не смогла скрыть от нас с отцом своего отношения к случившемуся. С ее точки зрения, вина лежала на нас обоих. Хулиан был ее любимцем, светом в окошке и главной надеждой. Время от времени мы с отцом ловили на себе суровый взгляд матери, который говорил сам за себя: прощения нам нет и не будет.

Через четыре месяца после трагедии она перебралась к своей сестре, жившей в Америке. В качестве дежурного объяснения мать сказала, что ей нужно было на время отключиться от всего, что случилось, и сменить обстановку, чтобы все вокруг ежесекундно не напоминало ей о смерти сына.

От этого дополнительного удара отец, похоже, так до конца и не оправился. Нет, через некоторое время он, конечно, все-таки вышел на работу, но, возвращаясь домой, все свое время по-прежнему проводил перед телевизором, рассеянно глядя в мерцающий экран.

Общались мы с ним предельно мало, но я, чувствуя свою вину, считал своим долгом по мере возможности заботиться о нем. Я научился готовить что-то съедобное из полуфабрикатов, варил для нас обоих кофе по утрам и прибирался в доме. В общем, я превратился в некое подобие Беллы Свон^[3], вот только на мою долю не хватило даже какого-нибудь завалящего вампира, который полюбил бы меня.

Разговоров о Хулиане мы с отцом старательно избегали.

Единственным положительным следствием этой трагедии стала произошедшая во мне перемена по отношению к соседям. Я с искренним удивлением обнаружил, что все вокруг относятся ко мне с заботой и при этом ведут себя предельно тактично. Выяснилось, что такое поведение не являлось для обитателей Тейи чем-то особенным. Здесь было принято помогать друг другу в тяжелых ситуациях, и многие местные жители действительно воспринимали чужое горе как свое.

Слабое и, должен сказать, грустное утешение.

Одноклассники, которым, как мне казалось, я всегда был безразличен, вдруг стали приглашать меня в свою футбольную команду или же настойчиво звали поиграть с ними в баскетбол. Лучшая ученица, едва ли не самая красивая девчонка в школе, сама предложила мне свои конспекты для того, чтобы я смог нагнать пропущенный материал.

Я искренне благодарил всех за проявленное участие, но упорно отказывался от какой бы то ни было помощи. Я как-то привык к царившей в нашем доме тишине, а бормотание и мерцание телевизора стали для меня просто-напросто еще одной ее формой. Я привык к долгим прогулкам по полям, простиравшимся вокруг, в общем-то, небольшой и компактно застроенной Тейи.

Больше всего мне нравилась дорога, которая вела к кладбищу. Я поднимался на этот холм почти каждый день и подолгу смотрел на необъятное море, раскинувшееся передо мной. В эти минуты в моей душе появлялось чувство, хотя бы отдаленно напоминавшее покой и умиротворение. Если ворота кладбища оказывались открыты, я подолгу прогуливался в полной тишине и покое между могилами и стенами колумбария.

«Настанет день, и я окажусь среди вас», — повторял я про себя.

От этой мысли мне вовсе не было страшно. Смерти я не боялся, да и живым-то мог назвать себя лишь с некоторой натяжкой. То, что со временем меня сожгут и поставят урну с моим прахом в нишу колумбария, было для меня не просто очевидностью, а представлялось скорее лишь как некая формальность, получившая отсрочку.

Со временем окружающие привыкли к моему образу жизни и оставили меня в покое. У меня не было друзей среди одноклассников и однокурсников по институту. С людьми я общался и взаимодействовал лишь по мере необходимости.

Кроме занятий я помногу слушал классическую музыку и читал книги, в особенности английских романтиков. Мне нравились стихи о невероятно сильной и безответной любви, готические романы и потусторонние видения метущихся умов, обращавшихся ко мне через столетия.

Вот они-то и оказались моими лучшими друзьями, именно им я мог доверить свои мысли и чувства. Они стали моей настоящей семьей, потому что, как и я, жили когда-то, упираясь ногами в твердую землю этого мира, но уносясь мыслями куда-то в совершенно иную реальность.

Лишь изредка я нарушал бесконечную череду своих долгих одиноких прогулок, заглядывая в гости к Жирару, местному художнику. Я испытывал к этому человеку глубокое уважение хотя бы за тот факт, что в возрасте сорока лет у него хватило духу и решимости на то, чтобы бросить привычную работу и реализовать давнюю юношескую мечту — стать художником. Добиться этого ему удалось при поддержке жены. С того времени он жил, что называется, случайными заработками. Что-то ему платили за выставки, что-то продавалось через аукционы и магазины при посредничестве агентов по всей Европе, какие-то деньги приносили уроки рисования, которые он давал у нас в Тейе.

Как-то раз, когда я бесцельно слонялся по Ла-Униону — культурному центру нашего городка, Жирар заметил меня через стеклянную дверь аудитории, где он вел урок, прервал занятие и вышел в холл, чтобы спросить меня:

— Тебе сколько лет?

— Шестнадцать.

— Пора что-то делать, нельзя всю жизнь просто так бродить по городу и окрестностям, уподобляясь какому-нибудь печальному привидению.

Я лишь молча пожал плечами, и художник постарался полнее раскрыть свою мысль:

— Я в твои годы уже начал работать в ювелирной мастерской. Пусть я посвятил этому ремеслу больше двадцати лет, но оно так и осталось чужим для меня. Окончательно я понял это, когда мне передали заказ от одного из клиентов, чтобы ему сделали обручальные кольца «не как у всех». Я никак не мог взять в толк, что он имел в виду. Обручальное кольцо — оно и есть обручальное кольцо. Ничего особо оригинального здесь не придумаешь. В общем, я из чувства противоречия взял да и смастерил пару квадратных колец. Что мне потом за это было — лучше не рассказывать. В конце концов после большого скандала с начальством я был вынужден отправить это золото в переплавку и сделать для клиента самые обыкновенные обручальные кольца. В общем, после этой истории я сказал себе: «Все. Хватит».

Я стоял на месте и смотрел на него, не зная, что ответить. Некоторые женщины из тех, что находились в аудитории, оставили свои недописанные холсты, подошли к стеклянным дверям и пристально посмотрели на меня. В их взглядах читалось самое искреннее сочувствие.

Прежде чем вернуться обратно в аудиторию, художник подытожил свою мысль:

— Если тебе запрещают изготавливать квадратные кольца, нужно искать другой, твой собственный мир, где ты сможешь не только делать, но и носить их.

Лорд Байрон

Романтизм по своей сути — совершенно современное искусство.

В нем есть тесная близость, духовное единство,

колорит и стремление к бесконечному.

— Шарль Бодлер —

Спустя два месяца после того, как я подобрал черную перчатку — я по-прежнему носил ее с собой в кармане как фетиш, — произошло событие, которое в очередной раз круто изменило мою жизнь.

Шел февраль. После нескольких дней сравнительно хорошей и спокойной погоды в Тейе вновь стало холодно, пошел снег. Эта ненастная промозглая погода как нельзя лучше подходила под мое настроение. Я даже ушел из института на час раньше конца занятий, чтобы спокойно погулять в позолоченных закатом сумерках.

Мое тихое исчезновение из аудитории не прошло незамеченным для Альбы, моей соседки по парте. В свое время я сам подсел к ней, потому что был в курсе того, что она обладает редкой добродетелью — умением не задавать лишних вопросов. Альба была спокойной и простой, самой обыкновенной девушкой. Сначала за глаза, а затем в открытую одноклассники называли ее хиппи. Светлые волосы Альбы были неизменно убраны в хвост на затылке, одевалась она почти всегда в джинсы и свободные, даже чуть великоватые ей свитера. От нее всегда довольно сильно пахло даже не духами, а одеколоном. Однако у девушки был невероятно ровный, каллиграфически красивый и аккуратный почерк.

По тем ее взглядам, которые я порой ловил на себе, мне стало понятно, что я Альбе не безразличен. Тем не менее в силу свойственной ей скромности она никогда не ставила меня в неловкое положение и вообще никак не проявляла своих чувств. За это я, несомненно, ценил ее больше, чем любого другого товарища по группе. Но сказать, что мы стали друзьями, было бы преувеличением.

В тот вечер Альба, против своего обыкновения, пошла следом за мной по институтскому коридору по направлению к выходу.

Нагнала она меня уже на пороге и спросила:

— На английский не останешься?

— У меня дела. Кроме того, сама знаешь, что английский — это единственный предмет, на который я вообще могу не ходить. Моего английского с запасом хватит на то, чтобы сдать экзамен.

Вроде бы ответ был для Альбы исчерпывающим. Тем не менее она так и осталась стоять в дверях, словно желая проследить за тем, в какую сторону я пойду.

Я решил смутить ее прямым вопросом:

— Тебе что-то от меня нужно?

Альба поправила очки, корректировавшие ее близорукость — у нее были очень красивые голубые глаза, — и, заметно волнуясь, неуверенным голосом ответила:

— Да, в общем-то... Просто я хотела тебе кое-что предложить. Я имею в виду, что сегодня в «Ла-Пальме» концерт, как обычно, вечером. Ты желал бы?.. Я хотела сказать, что мы могли бы сходить туда вместе.

Я никак не мог взять в толк, о чем она говорит. «Ла-Пальма» — так называлось кафе, где обычно собирались мои однокурсники. По четвергам — а дело происходило именно в этот день недели — там обычно яблоку было негде упасть.

— А я думал, что там теперь живой музыки не бывает, — сказал я, чтобы выиграть время. — Кто, кстати, выступает?

— Да какая-то группа из Барселоны, — ответила Альба, и в ее глазах мелькнул восторженный блеск. — Они исполняют пауэр-поп или что-то в этом роде. Начало в одиннадцать, вход свободный.

— Я, пожалуй, попытаюсь прийти.

— Вот и отлично, я тогда тоже буду.

С этими словами Альба посмотрела на часы и стремительно скрылась за дверью. Было видно, что такой ход дела ей по душе.

Прогулка до кладбища и обратно оказалась безнадежно испорчена. Меня мучила совесть. Я прекрасно понимал, что не пойду ни на концерт, ни даже просто в кафе. Меньше всего на свете мне хотелось оказаться в прокуренном баре, битком набитом людьми, громко разговаривающими, порой переходящими на крик. К тому же я на дух не переносил ни поп, ни рок.

Зачем я ей соврал?

С неба падали редкие, но крупные снежинки, почти прозрачные, как крылья ангела. Чтобы продлить удовольствие от прогулки в такую замечательную погоду, я даже специально замедлил шаг и, желая совсем отвлечься от мыслей, лишних в такие минуты, включил на своем ай-поде «Алину» — изящную малоизвестную пьесу эстонского композитора Арво Пярта.

К кладбищенским воротам я подходил уже под впечатлением от фортепианных аккордов, поверх которых звучал печальный стон виолончели.

В состоянии, близком к трансу, я присел на ступеньку лестницы, ведущей к воротам кладбища. Прямо передо мной выстроились, как на параде, четыре вековых кипариса, кроны которых в тот час посеребрила снежная седина.

Холода я практически не чувствовал. Поплотнее застегнув воротник куртки, я достал из сумки антологию стихов лорда Байрона. Пожалуй, даже больше, чем сама его поэзия, меня привлекала биография автора, помещенная в начале книги.

Хромой от рождения, Байрон познал сексуальные утехи уже в возрасте девяти лет. Его первой учительницей в этом деле стала молодая шотландка, которую мать мальчика наняла для того, чтобы та объясняла ребенку Священное Писание. Подростковые годы Байрона были полны всякого рода излишеств и переездов с одного места на другое. В конце концов он поступил в Кембриджский университет, где тотчас же привлек к себе внимание экстравагантными нарядами и таким же образом жизни.

В качестве провокации он, например, поселил в университетском общежитии взрослого медведя — и это там, где категорически запрещалось держать даже самых маленьких и безобидных домашних животных.

Университет он был вынужден бросить, так как ему просто не хватило денег для оплаты учебы. В дальнейшем в безумной жизни Байрона было множество возлюбленных и участие в самых разных войнах и революциях. Умер Байрон в Греции, куда он приехал воевать за то, чтобы добиться ее независимости от турок.

Байрон писал:

«То, что называется смертью, заставляет людей проливать слезы. Тем не менее они проводят треть жизни во сне».

Прочитав эти строки, я оторвал взгляд от книги, чтобы посмотреть на море. К своему удивлению, я обнаружил, что между мной и голубой линией горизонта появились три темных силуэта.

Судя по всему, эти люди уже некоторое время наблюдали за мной.

Незнакомцы

Мы часто забываем, что в глазах других

сами порой выглядим чужими и незнакомыми.

— Билл Мойерс —

На моем месте любой нормальный человек в тот момент испугался бы. Я же был настолько изумлен случившимся, что попросту не успел или забыл это сделать. Пока я слушал «Алину» и читал Байрона, эти трое, оказывается, успели подняться по склону холма к самому кладбищу. Теперь они стояли передо мной и бесцеремонно, даже с вызовом, рассматривали меня.

Это были две девушки и парень примерно моего возраста. Все трое были одеты в черное, у всех на лацканах виднелся фиолетовый цветок. Их губы были подкрашены темно-фиолетовой помадой, а неестественная бледность лиц наводила на мысль о том, что вся троица наложила себе на физиономии белый театральный грим.

Я встал и принялся рассматривать незнакомцев, не испытывая при этом абсолютно никакого страха. Стоявший передо мной парень был высоким, но каким-то нескладным и неуклюжим. Его довольно длинные, непослушные вьющиеся волосы выглядели так, словно он никогда даже не пытался расчесать их. Волосы одной из девушек были короткими и явно выкрашенными в неестественно рыжий, скорее даже красный, цвет. Овал ее лица и слегка вздернутый нос наводили на мысль о даме из какой-то другой эпохи.

Ее подруга сразу же привлекла меня своей необычной красотой. Лицо девушки обрамляли длинные темные шелковистые волосы, большие глаза были черными, как два кусочка угля. Ее полные, я бы даже сказал, чуть припухлые губы изогнулись в слегка презрительной усмешке. Именно она первая и заговорила со мной. Голос ее звучал негромко, но властно и уверенно.

— Проваливай отсюда, пока еще не поздно. Не вздумай рассказать кому-нибудь о том, что видел нас. За болтливость ты заплатишь очень дорого.

Ее спутники подтвердили свое согласие с высказанными пожеланиями столь же суровыми и неприветливыми взглядами.

Вместо того чтобы перепугаться и поспешить убраться оттуда подобру-поздорову, я словно закипел изнутри. Во мне как будто проснулся дремавший до этого вулкан. В первый раз с тех пор, как наша семья переехала сюда, в Тейю, я почувствовал себя местным жителем, готовым защищать свою территорию от чужаков.

— Сами пошли вон отсюда, клоуны! Да я по этому кладбищу гулял, когда вы еще пешком под стол ходили.

Эти слова я произнес для того, чтобы зацепить, спровоцировать своих оппонентов. Восприняты слова были правильно.

Девушки презрительно усмехнулись, а рыжая поспешила заявить хриплым низким голосом:

— Опасное это дело — дерзить незнакомым людям, когда даже не догадываешься о том, с кем тебя свела судьба.

Патлатый парень сделал шаг вперед, явно желая напугать меня. Теперь стоявший передо мной выбор свелся к простой дилемме: бежать отсюда, поджав хвост, или же нападать и бить первым. Удивляясь самому себе, я понял, что готов пойти в наступление, перейти от словесных угроз и запугивания к драке с непредсказуемым исходом.

Я бросился на своего оппонента, намереваясь свалить его с ног, но прежде, чем мне удалось схватить его, сильная боль пронзила мне ноги, и я упал на землю. Оказывается, одна из этих ведьм, кстати более симпатичная, изо всех сил врезала мне носком ботинка по лодыжке. За первым ударом незамедлительно последовал второй.

Оказавшись на снегу на четвереньках, я в первый момент прикинул, как бы поудачнее схватить свою обидчицу за ноги и повалить ее на землю. После этого можно будет переключиться на оставшихся двоих. Тем не менее воспитание не позволило мне ввязываться в драку с девчонками, и я переключился на лохматого парня, уже нависшего надо мной.

Я воспользовался тем, что он протянул ко мне руку — вполне вероятно, лишь для того, чтобы помочь мне встать на ноги, — и дернул его изо всех сил так, что он, не удержавшись на ногах, рухнул на меня. Спустя секунду мы покатились по засыпанной снегом лестнице, обмениваясь короткими, не слишком сильными и точными ударами.

Противник, как выяснилось, не отличался богатырской силой, и я понял, что мой первый же точно проведенный боковой удар поставит точку в этом поединке. Оставалось лишь подловить парня в тот момент, когда он не сможет защититься от прицельного выпада, направленного в нос или в челюсть. Я уже занес было руку, но в этот момент брюнетка с черными глазами схватила меня за волосы и потянула назад с такой силой, что я чуть было не закричал.

— Если ты сейчас же не отпустишь Роберта, останешься без зубов — я их тебе сапогами выбью!

Я был вынужден разжать хватку и отпустить противника. Оставалось только ждать его мести в виде предательского удара по безоружному оппоненту. К моему немалому удивлению, он не воспользовался такой возможностью и ограничился тем, что пристально посмотрел мне в глаза. При этом в его взгляде читалось явное изумление.

В очередной раз я удивился в следующую секунду, когда почувствовал, что брюнетка, державшая меня за волосы, неожиданно разжала пальцы. Я медленно осел на землю. Тем временем мой противник поднялся на ноги и стал отряхивать от снега свое длинное черное пальто.

— А ты смелый парень, — сказала рыжая, когда я, в свою очередь, встал на ноги.

— Может быть, немного импульсивный и несдержанный, но, похоже, воспитанный и знающий, что такое хорошие манеры, — заметила вторая девушка, — Как ты думаешь, он нам пригодится?

Подружки заговорщицки переглянулись и вдруг в унисон рассмеялись. В своем черно-белом гриме они больше всего походили на каких-то злых клоунов. Парень, который буквально только что катался со мной по снегу, рискуя получить хорошую взбучку, смотрел на своих спутниц не слишком приветливо и любезно.

Устав от этого спектакля и от полного непонимания происходящего, я отряхнул куртку от снежной пыли и заявил:

— Я ухожу, но прошу учесть, что делаю это только потому, что мне так хочется, а не потому, что кто-то меня выгнал.

— Жаль, — сказала в ответ черноволосая вампирша. — Мы только-только начали привыкать к тебе, скажу больше — нам даже стало нравиться твое общество.

— Отвяжитесь от него, пусть проваливает, — заявил парень, которого, как я теперь понял, звали Робертом.

Девушки продолжали в упор разглядывать меня. Похоже, им нравилось испытывать мое терпение и наблюдать за тем, как я пытаюсь выпутаться из этой странной ситуации. Несколько секунд они хранили молчание, и я даже успел заметить облачка пара, которые срывались с их губ и таяли в морозном воздухе.

— Меня зовут Лорена, — наконец соизволила представиться рыжая, — а имя этой дикарки — Алексия.

Красавица брюнетка слегка согнула ногу в колене, изобразив нечто вроде книксена, полагающегося придворной даме. При этом она протянула мне руку ладонью вниз, судя по всему полагая, что я соображу наклониться и поцеловать ее. Мне же все эти игры с маскарадами уже изрядно надоели, кроме того, еще окончательно не угасла злость, кипевшая совсем недавно. В общем, я ограничился тем, что сухо и коротко представился.

— Вчетвером, по-моему, веселее, чем втроем, — по крайней мере, будут две пары, — вновь заговорила Лорена и обратилась с вопросом к своей подруге: — Как ты думаешь, выдержит он всю ночь напролет?

— А ты его сама спроси.

Именно в тот момент я вдруг осознал, что долговязый приятель девушек куда-то пропал. Я окинул взглядом площадку, на которой росли кипарисы, и дорожку, ведущую вниз по склону.

Его там не было.

Очередной сюрприз вновь вывел меня из равновесия, и я замешкался, оказавшись на какое-то время не в силах исполнить то, о чем только что сам говорил. Вместо того чтобы развернуться и уйти, я продолжал как истукан стоять на одном месте.

Этого времени Алексии хватило на то, чтобы как ни в чем не бывало поинтересоваться у меня:

— Ночевал когда-нибудь на кладбище?

Вконец сбитый с толку, я лишь покачал головой.

Наконец мне стало понятно, куда подевался долговязый.

Если по этому поводу у меня и оставались какие-то сомнения, то Лорене удалось вчистую развеять их. Девушка явно привычно подошла к почти двухметровой кладбищенской стене, слегка подпрыгнула, чтобы зацепиться за верхнюю кромку, и явно отработанным, по-кошачьи грациозным движением стремительно перебралась на другую сторону.

Я остался один на один с Алексией. Холодный ветер трепал кроны кипарисов. Огромные черные глаза рассматривали меня в упор.

Помолчав несколько секунд, Алексия сказала:

— Это испытание. Если хочешь стать одним из нас, тебе придется провести ночь там, за оградой. Всю целиком — от заката до рассвета. Причем одному.

Договорив, она взмахом руки попрощалась со мной и направилась к кладбищу вслед за своими друзьями.

Прежде чем не то запрыгнуть, не то взлететь на каменную ограду, она на мгновение оглянулась и сказала:

— Ты уж извини, досталось, по-моему, тебе от меня.

— Ничего, все в порядке.

— Я уж постараюсь как-нибудь загладить свою вину... если, конечно, ты завтра пройдешь испытание.

Я непроизвольно сделал пару шагов вслед за Алексией, и, прежде чем она скрылась по другую сторону стены, мне удалось разглядеть ее руки. Та, которая несколько минут назад была протянута мне для поцелуя, ярко выделялась в сумеречном освещении, прямо как луна на фоне ночного неба. Вторую же почти до самого локтя сковала тонкая черная перчатка.

Вечер в «Ла-Пальме»

Бывает, что на самые сложные вопросы находятся

очень простые ответы.

— Доктор Сьюз —

Дома я почувствовал себя как дикий зверь, запертый в клетку. Я был слишком взволнован и не мог ни читать, ни заниматься, ни слушать музыку. Я даже не удосужился подняться к себе в комнату.

Именно в этот вечер отец впервые за много месяцев решил выключить телевизор на время ужина. Он стоял перед микроволновкой и ждал, когда разогреется замороженная лазанья из супермаркета. В другой ситуации я не стал бы придавать этому большое значение: подумаешь, человек решил сам приготовить себе ужин, к тому же вознамерился поесть без фонового сопровождения телевизионной программы. При этом, учитывая то состояние, в котором пребывал отец в последнее время, я воспринял все происходящее как хороший знак.

— Поужинаешь со мной? — спросил он у меня.

— Вообще-то есть я не хочу, но чайку попью с удовольствием.

— Дело твое, — сказал отец.

Разогреть лазанью, вскипятить чайник и накрыть на стол — все эти нехитрые дела заняли у нас не более пяти минут. Мы сели ужинать в тишине, в самой настоящей, не подправленной вечно включенным ящиком для дураков, как называл телевизор сам отец. По правде говоря, в какой-то момент мне даже стало немного не по себе от этой тишины. Я почувствовал себя обязанным как-то заполнить молчание, повисшее в доме.

— Вроде бы сегодня в «Ла-Пальме» какой-то концерт...

— В «Ла-Пальме», — задумчиво повторил отец, дожидаясь, пока немного остынет поддетый на вилку кусок лазаньи, — Там вроде бы сейчас какие-то аргентинцы хозяйничают. Не знаю почему, но именно это заведение постоянно переходит из рук в руки. Ты, кстати, знаешь, что пятьдесят лет назад в этом помещении был кинотеатр?

Мне, по правде говоря, было абсолютно наплевать на столь значимый исторический факт, но я чувствовал себя обязанным изобразить любопытство. В конце концов, столь обстоятельно мы с отцом не говорили с того самого дня, когда случилась катастрофа, переломавшая жизнь всей нашей семьи.

— Это мне художник рассказывал, — продолжил отец. — В те годы в «Ла-Пальме» и в «Ла-Каландрии» — кинотеатре, расположенном в Масноу, — обычно шли одни и те же фильмы. Представляешь себе, на два кинотеатра завозили по одному комплекту рулонов пленки. В те времена ее было мало, и на все небольшие кинозалы копий фильмов не хватало. В итоге по выходным в двух кинотеатрах города почти всегда шла одна и та же программа.

— Как же все это устраивали?

— Очень просто. Фильм, который шел первым в Масноу, стоял вторым в Тейе. Ну и соответственно — наоборот. Когда сеанс заканчивался, пленку отвозили на мотоцикле из одного кинотеатра в другой.

Неожиданно отец замолчал и нахмурился. В следующую секунду я понял причину перемены его настроения: прозвучало злосчастное слово «мотоцикл». Отец растерянно и печально посмотрел мне в глаза.

Не зная, чем отвлечь его, но при этом больше всего на свете не желая продолжения очередного акта этой бесконечной драмы, я брякнул первое, что пришло мне в голову:

— Раз уж больше кино там не показывают, может быть, сходишь со мной туда сегодня вечером на концерт?

Предложение повисло в воздухе. Отец никак не отреагировал на мои слова.

Я уже подумал, что он меня даже не услышал, но в конце концов отец все же нашел в себе силы дать мне ответ:

— Сынок, ты иди один, я что-то устал сегодня.

В следующую секунду он привычным движением нащупал пульт дистанционного управления и включил телевизор.

* * *

Я шел по центру нашего городка и удивлялся самому себе: я ведь не был в «Ла-Пальме» уже два года. Увидев меня, Альба, конечно, обрадуется, но я прекрасно понимал, что таким образом невольно обману ее в лучших ожиданиях. Мое появление в кафе никак не было связано с этой девушкой. Мне просто нужно было отвлечься, и я выбрал для этой цели посещение концерта в довольно шумном заведении. В конце концов, чем я хуже отца, который постоянно сидит перед включенным телевизором?..

Встреча с незнакомцами у входа на кладбище, короткая стычка и загадочное испытание — все это не давало мне покоя. Я, впрочем, еще не решил для себя, стоит ли идти туда на следующий день, хотя в глубине души уже представлял самого себя, перелезающего через кладбищенскую ограду. Кроме того, я никак не мог упустить возможность попытаться раскрыть тайну одинокой черной перчатки. Неужели тот комочек лайкры, который я ношу в кармане вот уже два месяца, действительно принадлежит Алексии?

Не слишком ли много впечатлений, событий и неразрешимых вопросов для одного вечера?

Я в очередной раз вдохнул тонкий аромат, исходивший от перчатки, и с замиранием сердца вспомнил это странное создание неземной красоты. Нет, с принятием каких угодно решений в любом случае нужно было подождать как минимум до утра.

Стокгольм

Прошлое — это вечный пролог к тому,

что мы называем будущим.

— Уильям Шекспир —

Перед входом в «Ла-Пальму» мне пришлось немного покрутиться и посмотреть по сторонам. Альбу я узнал далеко не сразу. Она была в узком приталенном пальто, неожиданном для ее привычного образа, к тому же ей пришло в голову накраситься. Надо сказать, что получилось это у нее весьма неумело.

Альба в знак приветствия поцеловала меня в обе щеки, и этот факт заставил меня насторожиться. На занятиях мы обычно лишь кивали друг другу и обменивались парой приветственных фраз. По всему выходило, что, с точки зрения Альбы, у нас сегодня не приятельская встреча, а самое настоящее свидание. Только этого мне сейчас не хватало!

— Пойдем! — поторопила она меня. — Скоро начнется.

Для того чтобы пройти в концертный зал, смежный с кафе, нужно было отстоять очередь и заказать себе что-нибудь в баре. В этом кафе-клубе собирались сливки институтского общества. Естественно, наше с Альбой совместное появление не прошло незамеченным. Дожидаясь своей очереди у стойки бара, я поймал на себе, наверное, не меньше полудюжины изучающих и заинтересованных взглядов.

Я вполне представлял себе эту горячую новость, занимающую достойное место в рутинной текучке институтских слухов и сплетен. Мол, Кристиан и Альба были застуканы с поличным в «Ла-Пальме». Учитывая метаморфозы, которые происходят с новостями при многократной передаче из уст в уста, мы вполне могли рассчитывать на то, что уже через сутки стали бы для большей части нашей светской тусовки этакой парой сезона.

Студенты, оккупировавшие зал, уделяли основное внимание автоматам по продаже разливного пива. Ощущение было такое, что компании, собравшиеся за столиками, объявили негласное соревнование на предмет того, какая команда употребит пенный напиток в большем количестве, чем другие.

Мы с Альбой не стали присоединяться ни к кому из знакомых, рассчитались за пиво у стойки бара и получили пластиковые стаканчики, которые были своеобразным пропуском в концертный зал.

В темном помещении, где вскоре должен был начаться концерт, находилось едва ли три десятка человек, в основном знакомые и приятели музыкантов, готовившихся к выступлению. Относились ребята к своему делу со всей серьезностью. Инструменты эта команда, исполняющая пауэр-поп, настраивала столь тщательно, что можно было предположить, будто выступать им предстоит как минимум в нью-йоркском Карнеги-холле.

Неожиданно я заметил в полумраке знакомый взъерошенный чуб, приближающийся ко мне, и понял, что вечер окончательно испорчен. Дело в том, что этот неизменно взбитый и набриолиненный клок волос принадлежал Хавьеру — первейшему зануде во всей школе и по совместительству брату моей сегодняшней спутницы. Хулиан, общаясь с Хавьером, проявлял просто чудеса терпения и, судя по заискивающему выражению, застывшему на лице брата Альбы, он еще не окончательно потерял надежду на то, что я смогу заменить ему своего покойного брата.

На всякий случай, во избежание какого-то ни было недопонимания, я поздоровался с Хавьером преувеличенно холодно. К счастью — в первую очередь для меня, — именно в эту минуту зазвучала музыка. В микрофон кто-то объявил название группы — кажется, ребята именовали себя «Плоу», — и шоу началось. Вокалист во весь голос проорал: «Айн, цвай, драй», — и обрушившаяся в зал лавина децибелов заставила зрителей вздрогнуть. Впрочем, через мгновение публика пришла в себя и громкими криками и восторженными прыжками выразила свое одобрение такой завязке вечера. Хавьер с его чубом куда-то исчез, судя по всему сметенный волной новых зрителей, которых привлек в зал грохот, доносившийся со сцены.

Вскоре большая часть присутствующих затряслась в каком-то сумасшедшем танце, подчиненном ритму некоего подобия мелодии. Танцевала и Альба. К моему немалому удивлению, получалось это у нее не только изящно, но и весьма женственно, я даже сказал бы, чувственно и раскованно. Это шло вразрез с привычным мне образом скромной и чуть скучноватой девочки-отличницы с идеально ровным почерком. Ее светлые волосы разлетались в разные стороны и переливались в свете дискотечных прожекторов. От Альбы еще сильнее, чем обычно, исходил такой знакомый мне запах резкого, дешевого, продающегося на розлив одеколона.

Разумеется, такую музыку я слушал, прямо сказать, нечасто. Но в тот вечер мне по-своему даже нравилось быть в этом полутемном зале, ощущать, как энергия музыкантов, вложенная в ритм, заставляла вибрировать все помещение. Эта тряска передавалась от пола мне в ноги и доходила по позвоночнику до самого затылка. Я в два глотка допил свое пиво, выронил пластмассовый стаканчик и зажмурился. По своему опыту я прекрасно знал, что одна и та же песня звучит совершенно по-разному, когда слушаешь ее с открытыми или же, наоборот, с закрытыми глазами.

Вокалист объявил название следующей песни: «Стокгольм». Вступление к этой композиции оказалось на удивление негромким, решенным в минималистском духе. Оно представляло собой простой гитарный перебор, который гипнотически подействовал на большинство слушателей. Я тоже заинтересовался тем, что звучало со сцены, и постарался разобрать слова песни.

Every time I wake up in this white room

I wonder how I came here

Far away from you again

An orange juice

A frozen smile from breakfast

Good morning, says pale nurse,

How did you sleep tonight? ^[4]

Мое единство с песней, едва успевшее установиться, было безжалостно разрушено в тот миг, когда я почувствовал, как меня кто-то обнимает со спины. Я открыл глаза и увидел перед собой Альбу. В общем-то, для того, чтобы понять, куда она подевалась и где теперь находится, не требовалось богатого воображения. Видимо, желая избавить меня даже от подобия сомнений, моя спутница, продолжая двигаться в такт музыке, прижалась ко мне еще сильнее. Я почувствовал прикосновение ее груди к своей спине — странное, должен сказать, ощущение.

Мне не хотелось обижать Альбу, и я решил, что до конца песни не буду вырываться из ее объятий. Я опять закрыл глаза и постарался успокоиться. Впрочем, все мои усилия пошли прахом, когда до меня стала доходить сюжетная канва песни. Как выяснилось, в «Стокгольме» речь шла об одном мотоциклисте, который ездит по улицам шведской столицы следом за девушкой в красном пальто. Он так увлечен ею и настолько поглощен преследованием, что не замечает приближающийся грузовик и оказывается под его колесами. Когда же он приходит в себя в больнице, ему остается только спрашивать, где он, как его сюда занесло и — главное — где же та самая девушка.

То, что для остальных слушателей было всего лишь романтической историей, пусть даже несколько экстравагантной, для меня звучало эхом моей личной трагедии, того прошлого, которое никак не хотело отпускать.

Я подождал, когда кончится музыка, затем обернулся и негромко сказал Альбе на ухо:

— Сейчас вернусь.

Буквально через минуту я уже шел по безлюдным в этот поздний час улицам в сторону дома.

Кладбищенские ночи

Как морской прибой накатывается на берег одинокого

острова посреди океана, таки смерть день за днем и ночь

за ночью поет человеку свою бесконечную песню.

— Рабиндранат Тагор —

На следующий день, в пятницу, Альба пришла на занятия сердитой и явно обиженной на меня. Для начала я решил не предпринимать никаких шагов ради того, чтобы загладить свой некрасивый поступок, и коротко объяснил свое исчезновение тем, что «Стокгольм» меня зацепил. Я не без оснований полагал, что подобное объяснение можно считать хотя бы минимально достаточным, а посвящать соседку по парте в мучившие меня проблемы и сомнения в мои планы не входило. Но ближе к концу первой половины занятий я написал на листке бумаги пару строчек и подсунул его прямо к тетради Альбы.

Извини за вчерашнее. Я должен был уйти оттуда. Понимай это как хочешь.

Я, наверное, действительно странный человек. Постарайся не воспринимать мои поступки как желание обидеть лично тебя.

Близоруко прищурившись, Альба дважды перечитала записку, затем робко улыбнулась мне и положила свою ладонь поверх моей. Я не стал убирать руку. Искоса посмотрев на Альбу, я заметил на ее щеках легкий румянец.

Прощение было получено.

* * *

По пятницам после обеда занятий у нас не было, и я вернулся домой. Никаких планов на выходные у меня не имелось, впрочем, была назначена встреча на кладбище, куда Алексия настойчиво рекомендовала мне приходить одному. Как она там выразилась: «Если хочешь стать одним из нас, тебе придется провести ночь там, за оградой. Всю целиком — от заката до рассвета».

Я понятия не имел, что означает «стать одним из нас». Интересно, подразумевает ли это, что мне тоже придется мазать физиономию не то мелом, не то какой-то белой краской и одеваться в стиле огородного пугала?

С этой точки зрения перспектива провести зимнюю ночь на кладбище, рискуя здорово простудиться ради того, чтобы быть принятым в компанию, о которой я, в общем-то, ничего не знал, казалась совершенно абсурдной. С другой стороны, я не мог не признать, что эта троица была мне небезразлична. Что-что, а заинтересовать меня им удалось. Любопытно, будут ли они меня там ждать? Станет ли ночью снова петь та девушка в черных перчатках? Впрочем, по их собственным словам, ночевать на кладбище я должен буду один. Следовательно, они там не появятся.

Я никак не мог принять решение. Рассчитывая на то, что музыка поможет мне собраться с мыслями, я подключил айпод к музыкальному центру, стоявшему у меня в комнате, и для начала включил все ту же «Алину». Впрочем, через пару минут я, повинуясь внутреннему порыву, требовавшему более мрачной и суровой музыки, соответствующей моему настроению, поставил альбом григорианских песнопений монахов из Силосского монастыря.

Затем я взял с полки давно отложенную книгу, которую нашел у отца. Это были «Кладбищенские ночи» Хосе Кадальсо. Отец рассказывал, что прочитал ее когда-то давно, еще в студенческие годы. Впервые она попалась мне на глаза где-то за год до описываемых событий. Тогда я перелистал ее и оставил на потом. В памяти у меня отложилось, что речь в этой небольшой — страниц на пятьдесят — книжечке шла о каком-то кладбище. Эта тема на данный момент была мне как нельзя близка, и я решил, что прочитаю или, по крайней мере, внимательно просмотрю эту повесть в один присест.

Перед тем как взяться за сам текст, я прочитал аннотацию на оборотной стороне обложки и выяснил, что книга была написана в 1771 году, когда ее автор, признанный впоследствии предтечей испанского романтизма, находился в ссылке.

Приключения, описанные в «Кладбищенских ночах», были настолько неожиданными и экстравагантными, что я не раз прерывал чтение для того, чтобы вволю посмеяться над тем, что происходило с героями этой занятной повести.

Уже сама завязка сюжета заинтересовала меня своей оригинальностью. У небогатого человека по имени Тедиато умирает возлюбленная. Он решает выкопать ее из могилы, чтобы обнять в последний раз. С этой целью Тедиато подкупает могильщика Лоренцо, и вдвоем они приступают к этому рискованному и вместе с тем героическому мероприятию.

В первую ночь у них ничего не получается, потому что могильная плита оказывается более тяжелой, чем казалась, и вплоть до самого утра им так и не удается сдвинуть ее с места. Они договариваются встретиться на следующий день в то же время на том же самом месте. На следующий день, когда Тедиато пробирается по кладбищу к могиле возлюбленной, он натыкается на тяжело раненного человека, который сумел добраться до кладбища, убегая от грабителей, напавших на него. Несчастный умирает прямо на руках у Тедиато. Того, естественно, арестовывают и держат за решеткой целый день, пока в руки представителей власти не попадают настоящие преступники. Наступает третья ночь. Рассказ заканчивается на очередной встрече Лоренцо и Тедиато, когда они вновь решают отправиться на кладбище, чтобы достать усопшую из могилы.

Читать я закончил часам к одиннадцати вечера и задумался над тем, какие события в жизни автора могли натолкнуть его на создание такого произведения. Я решил, что, скорее всего, возлюбленная писателя умерла у него на руках. Может быть, эта беда так потрясла Хосе Кадальсо, что у него в голове родилась столь безумная мысль — раскопать могилу любимого человека, чтобы проститься с ним еще раз.

Я снова вспомнил о кладбище на окраине Тейи. Нет, можно было остаться дома и забыть про все вызовы и тайны. Но моя жизнь протекала так однообразно, монотонно, без каких бы то ни было переживаний, что было бы просто глупо не воспользоваться подвернувшейся возможностью хоть как-то встряхнуться и испытать что-то новое.

Разумеется, я прекрасно отдавал себе отчет в том, что имел все шансы остаться в дураках. Этих клоунов вполне могло не оказаться на кладбище, и я запросто проторчал бы там целую ночь без какой бы то ни было веской на то причины. Никто не узнал бы о моем героическом подвиге. Тем не менее я вдруг почувствовал, что хочу принять этот вызов и пройти испытание. Причем сделать это я собирался не для своих новых знакомых, а ради проверки самого себя.

На кладбище

Оставь надежду всяк сюда входящий.

— Данте. Ад —

Куртка-анорак показалась мне слишком прозаичным предметом гардероба для того, чтобы совершать в нем подвиги, исполненные подлинного романтизма. Немного подумав, я, не спросив разрешения у отца, взял из шкафа его длинное серое пальто.

Тот, естественно, даже не заметил, когда я ушел из дома. Впрочем, я полагаю, что он не видел ничего сверхъестественного или неприемлемого в том, что шестнадцатилетний парень куда-то исчезает в пятницу вечером. Думаю, что если бы оказался дома под утро, к тому времени, когда отец обычно просыпался, то не последовало бы никаких вопросов по поводу того, где я провел вечер и большую часть ночи.

Чтобы вконец не окоченеть февральской ночью, я надел под пальто специальную двухслойную зимнюю подстежку. Набор для выживания в экстремальных условиях включал также пару хороших теплых перчаток, шарф и носки из шотландской шерсти.

От нашего дома до кладбища было каких-то двадцать минут ходу. Поначалу я чувствовал себя несколько странно, если не сказать глупо, направляясь ближе к полуночи к своей цели, в то время как за моей спиной раздавались веселые крики посетителей, развлекавшихся в «Ла-Пальме» и в кафе «Абахо». Но по мере того как я удалялся от центра города, голоса постепенно ослабевали, а затем и вовсе пропали.

Было тихо. Ненастье кончилось, и свежий снег едва слышно поскрипывал под моими ногами. С ясного небосклона светила луна — единственный свидетель того героического поступка, который я собирался совершить. По крайней мере, в тот момент я думал именно так. Подойдя к кладбищенской стене, я похлопал себя по карману, чтобы убедиться в том, что черная перчатка по-прежнему со мной. Мой талисман оказался на месте. Глупо, конечно, но я почему-то решил, что наличие у меня предмета, принадлежащего одному из тех, кто уже прошел предстоявшее мне испытание — пусть даже и не один, а в компании с приятелями, — облегчит мою задачу, быть может, даже защитит меня от неприятностей, возможно грозящих мне. Я вынужден был признаться себе в том, что те трое поддерживали себя в лучшей физической форме, чем я. Перемахнуть через ограду в одно движение мне не удалось. Подыскав в ограде подходящий выступ, я поставил на него правую ноту, резко разогнул ее и постарался подпрыгнуть как можно выше.

Мне удалось лишь зацепиться за верхнюю часть ограды. Повиснув на ней, я бессильно дрыгал ногами, пытаясь найти снаружи хоть какую-нибудь опору. Со стороны я, несомненно, представлял собой весьма жалкое зрелище, а самому мне пришлось смириться с мыслью о том, что перспективы покорителя кладбищ у меня не блестящие, по крайней мере на данный момент.

Я уже готов был разжать пальцы и спрыгнуть вниз, как вдруг носок моего левого ботинка нащупал спасительную щель между двумя камнями. Воспользовавшись этой точкой опоры, я все-таки сумел подтянуться и зависнуть на гребне ограды.

Здесь я решил осмотреться и выбрать точку приземления. Во-первых, я не хотел бы расквасить физиономию или переломать ноги, во-вторых, в мои планы вовсе не входило перевернуть или сломать какой-нибудь могильный памятник. Предосторожность оказалась не лишней. Помимо гравийных дорожек, присыпанных снегом и выглядевших вполне подходящими «посадочными полосами», я увидел прямо под собой несколько могил с коварно торчащими памятниками.

Опираясь на руки, я сдвинулся по ограде на пару метров, подобрал подходящую ровную площадку и спрыгнул вниз. Полет, как мне показалось, несколько затянулся, а приземление произошло на редкость мягко и безболезненно. Я без труда успел сгруппироваться и приземлился, смягчив удар ногами, согнутыми в коленях. Впрочем, должен сказать, что в тот момент я не списал это на свою физическую подготовку, скорее был готов признать, что здесь, в этом городе мертвых, законы физики действовали несколько иначе, чем во всех других местах.

Вот я и на кладбище.

Оглянувшись и осмотрев стену ограды, я обратил внимание на то, что ее поверхность с внутренней стороны абсолютно гладкая. Это, надо признать, заставило меня заранее заволноваться по поводу вполне вероятного отступления. Можно было, конечно, забраться по стене колумбария, вплотную примыкавшей к ограде, но опыт просмотра множества фильмов ужасов подсказывал мне, что лучше этого не делать. Я не раз и не два видел, как всякого рода мертвецы и зомби начинают кусать за ноги и за пальцы тех, кто столь бестактно обходится с местами их упокоения.

Впрочем, думать о путях отхода было еще рановато. Я только что попал на кладбище, и главный вопрос сейчас заключался в том, как мне здесь переночевать.

Освещенные луной кипарисы отбрасывали длинные тени. Стояла абсолютная тишина. Я вдруг вспомнил давно знакомую строчку из стихотворения Беккера: «Боже, как же одиноки мертвецы!» Разумеется, эта цитата не добавила мне присутствия духа.

Я призвал на помощь все рациональные составляющие собственного сознания, стараясь раньше времени не превращать это ночное бдение в кошмар. Я решил, что первым делом нужно подыскать себе мало-мальски удобное место, где можно будет спокойно посидеть и даже вздремнуть, если получится.

Осторожно пробираясь между стеллажами колумбария и немногими традиционными могилами с горизонтально лежащими плитами, я вдруг осознал, какое маленькое, оказывается, у нас в Тейе кладбище: всего несколько коротких дорожек да с полдюжины кипарисов. В общем, не самое перспективное и воодушевляющее место для того, чтобы провести здесь вечность.

В центральной, особенно плотно населенной части города мертвых переночевать было абсолютно негде, и я решил обратить внимание на «спальный район» — часть кладбища, расположенную у дальней ограды, где между отдельно стоящими склепами еще оставалось довольно много неиспользованного места.

Бродя по кладбищу как какое-нибудь обиженное привидение, ищущее пристанище, я вдруг всерьез призадумался вот над каким вопросом: а как эти трое узнают, что я здесь провел всю ночь? Если они будут ждать меня снаружи, то что, спрашивается, помешало бы мне прийти сюда незадолго до рассвета, с первыми лучами солнца перебраться через ограду и заявить своим новым знакомым, что вот, мол, я — герой, вернувшийс