Я и 12-я интернациональные бригады на Гвадалахарском направлении. Наблюдательный пункт Ганса Кале. Чаепитие у Воронова. Бомбежка на рассвете

Для отражения наступления итальянского корпуса командование Мадридского фронта наметило район: Альмандронес — Трихуэке — Бриуэга — Сифуэнтес. Он был удобен тем, что здесь находился большой лесной массив, перед которым можно было хорошо организовать оборону, а также построить ее в самом лесу и осуществлять маневр всеми силами и средствами. К тому же этот район перехватывал три важных пути к Мадриду.

9 марта я был направлен к командиру 11-й бригады для оказания помощи в организации взаимодействия всех родов войск и выяснения обстановки на поле боя. Командовал бригадой коммунист-немец Ганс Кале. Бригада с приданным ей взводом танков получила на 10 марта задачу прочно занять рубеж и оборонять его. В центре рубежа находился 82-й километр Французского шоссе. При этом французский батальон был расположен слева от шоссе, батальон «Эдгар Андре» — справа, а батальон имени Тельмана на 300 метров правее батальона «Эдгар Андре». Танковый взвод, командиром которого был Митя Погодин, стал в засаду вдоль шоссе. Кроме того, две батареи 75- и 115-миллиметровых орудий и одна — 155-миллиметровых орудий расположились на огневых позициях северо-восточнее Трихуэке. К этому времени в распоряжение командира бригады в Трихуэке подошел батальон «Спартак». Рано [166] утром Ганс Кале со своими адъютантом, офицером разведки и офицером оперативного отделения вышли на высоту, где был оборудован НП — вырыт небольшой окоп с высокой, выложенной из камня стенкой и установлен телефонный аппарат. Для наблюдения были проделаны небольшие смотровые щели. С высотки можно было наблюдать за расположением своих войск, а также хорошо просматривалась местность в районе действий противника. Здесь же расположился командир артиллерийской группы, которая подчинялась непосредственно командиру 12-й дивизии. Кроме того, пришли артиллеристы-разведчики со своими стереотрубами, с телефонными аппаратами, появились всевозможные посыльные, связные, представители от высшего штаба и многие другие лица, даже незнакомые командиру бригады. В общем, к 8 часам утра на высотке оказалось много нужных и ненужных людей.

Бинокли были только у меня и у командира бригады. Наблюдая за противником, мы заметили, что северо-восточ-нее 82-го километра становится на огневые позиции итальянская артиллерия. Видно было также движение в нашу сторону двух батальонных колонн по шоссе. Вскоре они стали принимать боевые порядки: каждая развернулась в линию ротных колонн. На больших скоростях показались вдали на шоссе несколько танков. Нам стало ясно, что противник вводит в бой свежие подразделения, усиленные танками и артиллерией.

Командир бригады здраво оценил сложившуюся обстановку и дал распоряжение батальонам 1-го и 2-го эшелонов быть готовыми для отражения наступления. К этому времени на наблюдательном пункте появились два новых человека. Один из них в форме танкиста назвался Барановым. Второй представился как Эрнесто Ферреро. Оба они сразу произвели очень хорошее впечатление своей молодостью, энергией, жизнерадостностью. Я дал Баранову бинокль и ознакомил его с обстановкой. Осмотревшись, он сказал мне, что у него на подходе рота танков, и если бойцам интернациональной бригады будет трудно, то танкисты помогут. Я передал командиру бригады, что пришла танковая рота, которая расположена за нашим наблюдательным пунктом и готова по его приказу вступить в бой.

Командующий артгруппой 12-й дивизии, заметив артиллерию итальянцев, открыл по ней огонь. Правда, снарядов было мало, но и они внесли большое замешательство [167] в боевые порядки итальянцев. Артиллерийские наблюдатели противника, по-видимому, засекли нашу артиллерию — через несколько минут появилась итальянская бомбардировочная авиация и взяла курс на артиллерийскую батарею, которая вела огонь. При этом самолеты обнаружили и наш наблюдательный пункт. На высотку посыпались воздушные «гостинцы». К счастью, итальянские летчики бомбили очень плохо: из двенадцати бомб на нашей высотке разорвалась всего одна. Эта бомба почти не причинила потерь, но зато сразу навела полный порядок на наблюдательном пункте. Командир бригады отдал приказ поставить часовых и не пускать на наблюдательный пункт посторонних.

После авиационного налета итальянская артиллерия открыла огонь. Высотка была несколько раз накрыта сосредоточенным огнем четырех-пяти артиллерийских батарей. Каменная стена блиндажа обвалилась, сидеть в окопе стало невозможно. Проводная связь была порвана, а радиосредств не было, и управлять можно было только при помощи связных.

С началом артиллерийского обстрела на шоссе появились итальянские танки и в боевом порядке медленно двинулись на рубеж, занятый французским батальоном. Итальянцы были уверены, что у республиканцев нет противотанковых средств, их танки беспечно двигались вперед и далеко оторвались от пехоты. Видя, что итальянские танки упорно ползут, Кале стал волноваться за своих бойцов, хотя они и были уже в боях не раз и видели танки противника.

— А как вы думаете, Павлито, наши танки встретят их или нет? Ведь люди могут дрогнуть, побояться танковой атаки?

— Надо полагать, — ответил я, — республиканские танкисты встретят врага по всем правилам.

За танками противника вдоль Французского шоссе справа и слева развернулись в цепь два итальянских батальона. Кале отдал распоряжение командиру артгруппы открыть сосредоточенный огонь трех батарей по наступающей пехоте.

Мы стояли на НП и, затаив дыхание, ждали, чувствуя, что сейчас должно произойти что-то. Я насчитал более 20 вражеских танков. А где наши танкисты? Вовремя выйдут они или нет, видят ли они наступающие танки и пехоту противника? [168]

Ружейно-пулеметного огня со стороны итальянцев и республиканцев почти не было слышно. Когда рвались снаряды нашей артиллерии, было видно, что итальянцы идущие в атаку, ложатся, потом часть из них поднимается и бегом бежит в цепи, а часть остается лежать неподвижно. Расстояние между линией обороны республиканцев и первой наступающей пехотной цепью становилось все меньше и меньше.

Вновь показались в воздухе бомбардировщики. Однако на этот раз их встретили республиканские истребители, одни бомбардировщик был сбит. Остальные самолеты кое-как разбросали бомбы и ушли на свой аэродром. Это воодушевило республиканцев. В это время кто-то из командиров-артиллеристов громко крикнул: «Вива республика! Товарищи, смотрите, наши танки бьют по танкам противника!» На наших глазах итальянские танки повернули назад, два из них остались на дороге, застыв на месте.

Обе стороны открыли сильный огонь из пулеметов и винтовок. Даже на НП нельзя было стоять: пули свистели над головами, приходилось искать укрытие за валунами, в воронках от снарядов и бомб.

Критический момент наступил, когда пехотные цепи итальянцев перешли на ускоренный шаг, ведя огонь на ходу. Впереди каждой роты бежал офицер с обнаженным клинком, поднятым над головой. Артиллерия итальянцев перенесла огонь в глубину нашей обороны, не забыв напоследок прихватить и наш наблюдательный пункт. Послышались крики, стоны. Один снаряд разорвался совсем близко от нас. Наше счастье, что мы сидели в глубокой воронке, от авиационной бомбы и отделались тем, что были присыпаны землей и слегка оглушены.

Ганс Кале отряхнул землю:

— Да, Павлито, так могут и убить, паразиты.

Я посмотрел на него и ответил:

— На войне все может быть — могут и убить.

Едва развеялись пыль и дым, мы увидели, что итальянцы, сломав цепи, в беспорядке бегут назад, а наши танкисты в упор расстреливают врага. Да ведь это взвод лейтенанта Эрнесто Феррера! Молодцы, танкисты! Они выждали время, вышли из засады и теперь расправляются с фашистами.

Мне рассказывали потом, как сражались наши танкисты, как погиб немецкий антифашист механик Фриц. [169]

Прямым попаданием снаряда была подбита его машина. Легко раненный, он лег под танк и не подпускал к нему врага. Вторым снарядом Фрицу оторвало ногу. Истекая кровью, он отстреливался от наседавших фашистов до последнего патрона. И пал смертью храбрых. Ценой своей жизни он выполнил задачу.

Надо сказать, немногим итальянцам из двух наступающих батальонов удалось вернуться назад; большинство были уничтожены, а часть взята в плен.

В тот же день, 10 марта, с утра вступили в бой и батальоны 12-й интернациональной бригады под командованием генерала Лукача, срочно подвезенные на автомашинах из резерва. Усиленный одной артиллерийской батареей, батальон имени Гарибальди одним из первых перешел в наступление вдоль шоссе на Бриуэгу. Решительными действиями гарибальдийцев передовые части мятежников были смяты и уничтожены. Однако на расстоянии двух километров от Бриуэги батальон наткнулся на массированный огонь трех батарей артиллерии и был контратакован пехотой и танками. Все попытки пробиться дальше успеха не имели. Батальон приостановил наступление, закрепился на занятом рубеже и стал ожидать подхода остальных частей бригады. В короткие минуты затишья я снова встретился с Барановым.

— Дмитрий Погодин привет тебе передал, — сообщил он. Давно его знаешь?

— Еще в Москве с ним служили.

— В последнем бою он показал себя настоящим героем.

Баранов рассказал мне, что был момент, когда мятежники потеснили республиканцев. Враг не считался ни с какими потерями. Он лез напролом, оставляя на поле боя сотни убитых и раненых. Естественная линия обороны — многоводная река уже не могла спасти республиканцев. К единственному и очень большому мосту подходил первый танк противника. И тогда из ближайшего кустарника выскочил и понесся на мост республиканский танк. Меткими очередями из пулемета он расстреливал наступающую пехоту. На середине моста машина остановилась, чуть повела башней, и взрыв потряс воздух. От прямого попадания снаряда вражеский танк загорелся. Недолгая тишина была нарушена громогласным криком: «Ура! Мост наш!» Пока республиканцы ликовали, танк вернулся на свои позиции.

Командование потребовало разыскать храбреца, но сделать [170] это оказалось нелегко. Все же испанцы узнали имя отважного танкиста. Это был Митя Погодин. Я искренне радовался за своего друга. Позже за этот подвиг Дмитрию Погодину присвоили звание Героя Советского Союза.

Внезапная атака наших танков, укрывшихся накануне в засаде, и встречный удар батальона имени Гарибальди сорвали в этот день наступление итальянцев. Пленные офицеры 3-й дивизии «Черные перья» показали, что их часть была впервые введена в бой.

— Накануне нам объявили, — говорили они, — что нужно наступать смелее, не отставая от танков, двигаться вперед, так как у республиканцев ни техники, ни противотанковых средств нет. Мы не думали встретить столь сильный пулеметный огонь. Получилось, что нас обманули. Ваши танкисты так метко стреляют из пушек, что все наши машины вышли из строя.

Один из офицеров, захваченный в плен, сообщил при этом, что перед ними ставили задачу наступать вдоль Французского шоссе со скоростью двадцать-тридцать километров в сутки.

— Мы считали, — рассказывал пленный, — что 10 марта захватим Ториху и Трихуэке.

Во второй половине дня 10 марта командование итальянского корпуса, стремясь выполнить намеченный план, после короткой артиллерийской подготовки возобновило наступление. Командир дивизии «Черные перья» ввел в бой свой второй эшелон.

Под прикрытием небольшой группы танков плотной цепью вдоль Французского шоссе открыто наступала итальянская пехота.

Шли стройными рядами, как на плацу в Риме. По команде, не останавливаясь, вели залповый огонь. Но защитники республики не дрогнули. Бойцы 11-й и 12-й интернациональных бригад выдержали натиск врага. Под губительными пулеметными очередями итальянцы сперва залегли, а потом вынуждены были поодиночке и группами отступить в тыл.

На этом наступление 3-й дивизии интервентов 10 марта закончилось. В этот день по сути дела были выведены из строя все участвовавшие в бою итальянские танки.

Наблюдая за действиями бойцов 11-й интернациональной бригады, я от всего сердца радовался их стойкости и уменью применять оружие в бою. Они смело вели бои в [172] окопах и на открытой местности, хорошо выполняли службу в разведке, обязанности наблюдателей, связных, подносчиков боеприпасов. Эти воины стойко переносили все боевые трудности и лишения.

В тот же день вечером я на несколько часов приехал в Мадрид. В гостинице, где я остановился, мне передали свежие газеты и письма из Москвы. Положив все это богатство в карман, я отправился к Петровичу. Он меня уже ждал и попросил подробнее описать обстановку на участке, где дерется итальянский экспедиционный корпус.

Я стал рассказывать Петровичу о действиях наших танкистов, о мужестве и находчивости майора Баранова, старшего лейтенанта Погодина и Эрнесто Феррера в последней операции.

— На поле боя против 11-й интернациональной бригады вели наступление только итальянские войска. Вся пехота экипирована в новое обмундирование. Каждый солдат вооружен новым стрелковым оружием, снабжен шанцевой лопатой. Танкисты одеты в новые синие комбинезоны.

Итальянские танки имеют на вооружении только пулеметы. И тем не менее они несомненно помогали наступающей пехоте. Поддерживала наступление войск артиллерия всевозможных систем и калибров, бомбардировочная авиация.

— Ну, а что нового в их методах ведения боевых действий? — допытывался Петрович.

Я понял, что он не только хочет быть сам в курсе всех событий, но и требует от подчиненных умения обобщать, анализировать увиденное. Вспоминая все, что осталось в памяти, я действительно нашел много нового в методах итальянцев. Тактические приемы их претерпели значительные изменения. Авиация противника теперь сильнее всего бомбит наши боевые порядки непосредственно впереди наступающей своей пехоты и танков, как бы прокладывая им путь.

Небольшие группы из четырех-шести самолетов-бомбардировщиков «юнкерс-52» нацеливаются на артиллерийские огневые позиции, сбрасывая с одного захода по восемь-двенадцать бомб среднего калибра. Истребители «хейнкель-51» с малых высот выводят из строя бомбовыми ударами живую силу и огневые средства. Мощным огнем они подавляют республиканские войска и открывают своим солдатам дорогу. [173]

После доклада мне было приказано возвратиться в штаб дивизии Листера, которая формировалась на Гвадалахарском направлении в составе двух интернациональных бригад -11-й и 12-й — и двух испанских — 1-й и 2-й. Я узнал также и о других мероприятиях командования по реорганизации войск Гвадалахарского направления. Решено было сформировать 4-й армейский корпус, куда должны были войти, кроме 11-й дивизии, 12-я, пополненная 35-й бригадой, под командованием итальянского антифашиста Нино Наннети, и 14-я в составе трех бригад под командованием анархиста Мера. Корпусу придавались танковая бригада, два кавалерийских полка и артиллерийские части.

Собираясь в обратный путь, я встретил своего хорошего друга артиллериста Николая Гурьева, сообщившего мне, что 11 марта с вновь сформированным испанским артиллерийским дивизионом он должен ехать в район Торихи.

— Ой, что это я болтаю и болтаю, а тебе и слова выговорить не даю, — радостно тискал он меня. — Очень торопишься?

— Завтра должен быть на месте.

— Куда едешь, если не секрет?

— К Листеру.

— И я тоже еду к нему. Значит, нам с тобой по пути. Но поскольку сегодня вечер у нас свободный, предлагаю остаться ночевать у меня. Сходим к моему командиру Воронову на чаепитие. Приглашал он меня, но думаю, если его навестят сразу двое москвичей, будет только рад. По рукам?

— Согласен.

Я давно скучал по чашке хорошего крепкого чая.

Вечером, часов в десять, мы подъехали к утопающему в зелени зданию. Дверь открыла нам высокая, стройная блондинка в очках. Тася, так звали девушку, знала Колю и очень обрадовалась его приходу. Девушка принялась собирать на стол, а Коля помогал ей.

— Чай и сахар я достала, а самовара нигде нет, — рассказывала Тася.

— Ай, ай, все теперь пропало, — делая испуганные глаза, всплескивал руками Коля. — Какой же чай без самовара, придется отложить.

— Но я нашла большой чугун, в него входит тридцать литров. [174]

С деловым видом Коля пошел осматривать чугун. Задумчиво повертел его, стукнул по дну и даже приложил ухо, то и дело приговаривая: «Так-так, чугун, значит, говоришь».

— Мытый? — начал он допрос.

— Сама чистила.

— Чугун настоящий?

— Спрашивала, хозяин сказал, настоящий.

— Кочерга есть?

— Откуда еще кочерга? — расстроилась девушка.

Видя, что дальше испытывать терпение ее нельзя, Коля разрешил кипятить чай в чугуне.

Вскоре появился и сам хозяин — Николай Николаевич Воронов. Он одобрил наше предложение устроить чаепитие, но внес небольшую поправку: «По русскому обычаю вначале надо хорошенько покушать».

Быстро накрыли на стол. Немного замешкавшись, Николай Николаевич достал из неприкосновенных запасов бутылку водки: «Ну, сегодня понемногу можно».

После плотного ужина, принялись «гонять чаи». И хотя воду кипятили не в самоваре, чай показался очень вкусным. Ну, а заварка, которую Николай Николаевич готовил собственноручно в маленьком фарфоровом чайничке, была просто великолепной. За веселыми разговорами выпили по нескольку чашек. Мы с Колей напились, а Николай Николаевич, обругав нас маломощными, продолжал чаепитие. Он пил, смакуя каждую чашку и приговаривая: «Еще одну, и баста». Наконец перевернул чашку вверх дном, смеясь, положил сверху оставшийся кусочек сахару и мечтательно произнес: «Эх, хотел бы я пить этот чай в Москве».

Поблагодарив Воронова за угощение, мы с Колей Гурьевым направились ночевать в Колину комнатку, где стояли две кровати, гардероб и несколько стульев.

— Кто с тобой живет?

— Переводчик Пенио. Веселый, добрый парень, но сильно грустит по дому, по жене.

— Он испанец?

— Кубинец, но жил в Москве. Там и женился на русской девушке Татьяне. Через два дня после свадьбы молодожены расстались. Пенио послали в Испанию работать переводчиком. Первые дни парень держался, а теперь тоскует, места себе не находит. Вот и сейчас где-нибудь [175] бродит в одиночестве и сочиняет стихи своей Татьяне. Тут я вспомнил о письме, которое получил из Москвы. Быстро разорвал конверт, развернул небольшой листок, вырванный наспех из блокнота. На кровать выпала фотография Кати и Ирочки.

— Из дома? — спросил Коля.

— Жена.

Я подал ему фотографию, а сам занялся письмом.

«Дорогой и любимый Саша! Получила от тебя первую весточку. Я рада, безраздельно рада, что ты жив и здоров, что дела у тебя идут хорошо. Вчера вечером наша соседка Муся Орел передала мне от тебя письмо и подарок. Муся рассказала, что заходил молодой человек в гражданском, хотел видеть меня, но не дождался. Очень жаль — разошлись. Он мне хоть немного рассказал бы о тебе. Саша, пиши чаще и, если можно, сообщи, где находишься. Мы тебя будем всегда ждать. Крепко обнимаем и целуем, твои Катя и Ирочка».

Несколько раз перечитал письмо, пытаясь представить и нашу комнату, и соседку, передающую в коридоре записку Катеринке, и дочку, пляшущую возле кукол.

— Родственники есть у нее в Москве? — спросил меня Коля.

— Никого. Односельчане мы, из Шарлыка.

Я вспомнил, как познакомился с Катей. Курсантом я очень скучал по дому и даже увольнительные мало радовали. В свободное время любил бывать у моего земляка и односельчанина Володи Шеина. Посидишь с ним вечерком, переберешь всех шарлыкских, вспомнишь места, где лучше рыба клюет на Урале, и на душе становится легче, словно побывал дома. Однажды я встретил у Володи застенчивую девушку.

— Может быть, тебе не интересно об этом слушать? — повернулся я к Николаю.

— Рассказывай, рассказывай, — сказал притихший Коля.

— Увидел я девушку и сам не свой стал. Ребята в училище даже заметили. Митя Цюрупа догадался: «Ты, Саша, влюбился, что ли?» — «Да нет, — говорю, — просто познакомился с девушкой». [176]

Катя, так звали сестру Володи, вначале проходила практику на Савеловском вокзале, а потом осталась работать техником в диспетчерской группе. Долго стеснялся я признаться, что люблю ее, а потом набрался храбрости и в театре между первым и вторым актом выпалил все. Думал, смеяться надо мной станет... А она ничего. Серьезная стала... А потом мы поженились.

Заснули мы уже поздно, до подъема оставалось четыре часа. Но и этим временем нам не удалось воспользоваться. Гул авиационных моторов поднял нас на ноги, Я проснулся и увидел стоящего надо мной Колю. Он сильно тряс меня за плечо: «Саша, Саша, налет. Надо идти вниз». А мне так не хотелось подниматься: уж больно хороший снился сон. Вдруг послышался пронзительный свист, потом сильный взрыв. Все пошло ходуном. Стол и койки закачались, как на палубе океанского корабля во время шторма. И через несколько минут я оказался на полу.

Комната наполнилась дымом. Попытался крикнуть — язык не повиновался, голова кружилась. Как только дым рассеялся, мы увидели, что у комнаты осталось три стены. Четвертую словно ветром сдуло. Крыша чудом держалась на деревянных стропилах. Как потом выяснилось, в угол дома, где мы ночевали, попала стокилограммовая бомба.

Настроение было подавленное. Такой приятный вечер и на редкость мрачное утро. «Хорошо, что еще так отделались, — отчищая френч от пыли, бурчал под нос мой друг. — А то могло получиться как с соседями». Нам было видно, как из подъезда выносят носилки с ранеными и убитыми. Кто был в силах, шел сам.

Но особенно потрясла меня обезумевшая от горя женщина. В ночной рубашке, с взлохмаченными волосами, вся окровавленная, она несла под мышками двух маленьких изуродованных мальчишек. Она шла молча, не уронив ни слезинки. Люди окружили ее. Она не хотела отдавать мертвых детишек, кусалась, царапалась, а потом потеряла сознание. Ее подняли двое санитаров и унесли в дом.

Мы распрощались с Колей и разъехались по своим местам. Вид у меня после бомбежки оказался неприглядный: грязный, помятый френч, обсыпанные известкой ботинки, порванный берет. По дороге я заехал в 5-й полк, где меня хорошо знали, и переоделся. [177]

Здесь мне сообщили, что Листер ужо два раза звонил и спрашивал, когда приедет капитан Павлито. Я понял, что дивизия готовится к ответственной операции и поспешил в свою бригаду.