Возвращение каторжника

Когда я ровно двадцать пять лет назад поселился в этой деревне,

заговорил старый джентльмен, - наихудшей репутацией среди моих прихожан

пользовался некто Эдмондс, арендовавший неподалеку отсюда маленькую ферму.

Он был угрюмым, злым, дурным человеком, жизнь вел праздную и распутную, нрав

имел жестокий. За исключением нескольких ленивых и беспечных бродяг, с

которыми он проводил время на полях либо пьянствовал в трактире, не было у

него ни друзей, ни знакомых; никто не хотел разговаривать с этим человеком,

которого боялись многие, а ненавидели все, - и все сторонились Эдмондса.

Когда я только что сюда приехал, у него была жена и единственный сын

лет двенадцати. О жестоких страданиях этой женщины, о кротости и терпении, с

которыми она их переносила, о трепетной заботливости, с какой воспитывала

мальчика, никто и понятия не имеет. Да простит мне небо мою догадку, если

она жестока, но в глубине души я твердо верю, что этот человек

систематически, в течение многих лет старался разбить сердце своей жены. Но

она переносила все ради сына и - многим это может показаться странным - ради

отца своего ребенка, ибо хоть и был он зверем и обращался с ней жестоко, но

когда-то она его любила, и воспоминание о том, кем он для нее был,

пробуждало в ее груди чувство снисходительности и покорности перед лицом

страдания - чувство, которое непонятно ни одному живому существу, кроме

женщины.

Они были очень бедны - да и не могло быть иначе, раз муж вед такой

образ жизни; но неустанное и неослабное прилежание жены, работавшей и в

ранний и в поздний час, утром, в полдень и ночью, спасало их от крайней

нужды. Труды ее вознаграждались плохо. Люди, проходившие мимо ее жилища

вечером или в поздний час ночи, рассказывали, что до них доносились стоны и

рыдания несчастной женщины и глухие удары, и не раз уже за полночь мальчик

стучался в дверь соседа, к которому его посылали, чтобы спасти от пьяного,

озверевшего отца.

Бедная женщина, которой часто не удавалось скрыть следы побоев,

аккуратно посещала нашу маленькую церковь. Каждое воскресенье, утром и после

полудня, она занимала вместе со своим мальчиком всегда одну и ту же скамью;

и хотя оба были бедно одеты, - значительно хуже, чем большинство их соседей,

нуждавшихся еще более, чем они, - одежда их всегда была чистой и опрятной.

Все и каждый приветствовали добрым словом " бедную миссис Эдмондс", и,

бывало, измученное ее лицо освещалось чувством глубокой благодарности, когда

по окончании службы она останавливалась в аллее вязов, ведущей к церкви, и

перебрасывалась несколькими словами с соседом либо, замешкавшись, смотрела с

материнской гордостью и любовью на здорового мальчугана, резвившегося со

своими приятелями. В такие минуты ее измученное лицо озарялось глубокой

благодарностью, и она казалась если не беззаботной и счастливой, то по

крайней мере спокойной и довольной.

Прошло пять-шесть лет, мальчик стал здоровым, рослым юношей. Годы,

укрепившие хрупкое тело ребенка и влившие в него мужественную силу, согнули

спину матери и отняли силу у ее ног; рука, которая должна была бы ее

поддерживать, уже не сжимала ее руки, лицо, которое должно было радовать ее,

уже не было обращено к ее лицу. Она сидела на старой своей скамье, но место

подле нее оставалось незанятым. По-прежнему раскрывала она заботливо библию,

отыскивая нужные места и загибая страницы, но не было того, кто бы читал ее

вместе с нею, и крупные слезы капали на книгу, и слова расплывались перед ее

глазами. Соседи относились к ней так же ласково, как и встарь, но она

отворачивалась, избегая их приветствий. Уже не замедляла она шагов в аллее

старых вязов - не было у нее бодрой надежды на счастье. Безутешная женщина

надвигала чепец на лицо и торопливо удалялась.

Нужно ли говорить вам о том, что юноша, который, оглядываясь на раннее

свое детство, запечатленное в памяти, и пронося воспоминания сквозь жизнь,

не мог припомнить ничего, что бы не было так или иначе связано с

бесконечными добровольными лишениями, перенесенными матерью ради него, с

обидами, оскорблениями и побоями, которые только ради него она претерпевала,

- нужно ли говорить вам, что он, безрассудно пренебрегая разбитым ее

сердцем, угрюмо, злобно забывая все, что она для него сделала и перенесла,

связался с отъявленными негодяями и в безумии своем безудержно устремился по

тропе, которая должна была привести его к смерти, ее - к позору? Горе

человеческой природе! Мы давно уже это предвидели.

Вскоре должна была исполниться мера скорбей и страданий несчастной

женщины. В окрестностях были совершены многочисленные преступления; виновных

не нашли, и это придало им смелости. Дерзкий грабеж, сопровождавшийся

отягчающими вину обстоятельствами, побудил усилить бдительность и

энергически приступить к розыскам, на что не рассчитывали преступники.

Подозрение пало на молодого Эдмондса и его трех товарищей. Его арестовали,

заключили в тюрьму, судили, приговорили к смерти.

По сей день звучит в моих ушах дикий, пронзительный женский вопль,

раздавшийся в зале суда, когда был вынесен приговор. Этот вопль поразил

ужасом сердце преступника, который оставался равнодушным к суду, к

приговору, даже к неминуемой смерти. Губы, упрямо сжатые, задрожали и

невольно раскрылись, лицо его стало пепельно-серым, когда из всех пор

выступил холодный пот; дрожь пробежала по мускулистому телу преступника, и

он, шатаясь, опустился на скамью.

В порыве душевной муки несчастная мать упала к моим ногам и страстно

молила всемогущего, который до сей поры помогал ей переносить все невзгоды,

- молила взять ее из мира скорби и печали и пощадить жизнь единственного ее

ребенка. За этим последовал взрыв отчаяния и мучительная борьба, какой,

надеюсь, никогда я больше не увижу. Я знал, что в этот час разбилось ее

сердце, но ни жалобы, ни ропота я от нее не слышал.

Грустно было видеть, как эта женщина изо дня в день приходила на

тюремный двор, ревностно стараясь своей любовью и мольбами смягчить жестокое

сердце упрямого сына. Все было тщетно. Он оставался угрюмым, непреклонным и

равнодушным. Даже неожиданная замена смертной казни четырнадцатью годами

ссылки на каторжные работы не сломила его озлобленного упрямства.

Но дух смирения и выносливости, который так долго поддерживал его мать,

не мог побороть физическую слабость и недуги. Она заболела. Она заставила

себя подняться с постели, чтобы еще раз навестить сына, по силы ей изменили,

и в изнеможении она упала на землю.

Вот тогда-то подверглись испытанию хваленое хладнокровие и равнодушие

юноши; его постигло тяжкое возмездие, и он едва не сошел с ума. День

миновал, а мать его не навестила; пролетел второй день, третий, и она не

пришла к нему; настал вечер, он не видел ее, а через двадцать четыре часа

его увезут от нее - быть может, навеки. О, с какой силой захлестнули его

давно забытые мысли о прошлом, когда он метался по узкому двору, как будто

эти метания могли ускорить для него получении сведений о ней, с какою

горечью почувствовал он свою беспомощность и одиночество, когда узнал,

наконец, правду! Его мать, единственное родное ему существо, лежала больная

- быть может, умирающая - на расстоянии мили от него. Будь он свободен, не

закован в кандалы, через несколько минут он очутился бы подле нее. Он

подбежал к воротам, вцепился руками в железную решетку, в отчаянии сотрясал

ее так, что она гудела, потом бросился на толстую стену, будто хотел

проложить путь сквозь камни, но прочная стена издевалась над жалкими его

усилиями, и, заломив руки, он заплакал, как ребенок.

Я принес в тюрьму материнское прощение и благословение сыну, а ей,

лежавшей на одре болезни, сообщил о его раскаянии и передал страстную мольбу

о прощении. С жалостью и состраданием я прислушивался к словам раскаявшегося

преступника, мечтавшего о том, как он по возвращении своем будет утешать и

покоить мать. Я не сомневался, что мать его уйдет из этого мира значительно

раньше, чем он доберется до места своего назначения.

Его увезли ночью. Спустя несколько недель душа бедной женщины

вознеслась - я твердо верю и надеюсь - в обитель вечного блаженства и покоя.

Над ее останками я совершил погребальную службу. Она лежит на нашем

маленьком кладбище. На ее могиле нет плиты. Ее горести были известны людям,

добродетели - богу.

Перед отправкой каторжника было условлено, что он напишет матери, как

только получит на это разрешение, и письмо адресует на мое имя. Отец

решительно отказался увидеться с сыном с момента его ареста, ему было все

равно, жив он или умер. Прошло много лет, и я не имел никаких сведений о

каторжнике: истекло больше половины назначенного срока, и, не получив ни

одного письма, я решил, что он умер, - пожалуй, хотелось мне на это

надеяться.

По прибытии в колонию Эдмондс был отправлен далеко в глубь страны, и,

быть может, этим-то и объясняется тот факт, что ни одно из отправленных им

писем до меня не дошло. Там прожил он все четырнадцать лет. По истечении

этого срока, оставаясь верным старому своему решению и клятве, данной

матери, он вернулся в Англию, преодолев бесчисленные трудности, и пешком

отправился в родную деревню.

Был ясный августовский воскресный вечер, когда Джон Эдмондс вошел в

деревню, которую семнадцать лет назад покинул со стыдом и позором.

Кратчайший путь лежал через кладбище. У него забилось сердце, когда он

иступил за ограду. Высокие старые вязы, пропуская сквозь листву яркий луч

заходящего солнца, падавший на тенистую дорожку, воскресили воспоминания

детства. Он увидел самого себя, цепляющегося за руку матери и мирно идущего

в церковь. Вспомнил, как, бывало, заглядывал в ее бледное лицо и как часто у

нее на глазах выступали слезы, когда она смотрела на него, слезы, обжигавшие

ему лоб, когда она наклонялась, чтобы поцеловать его и он тоже начинал

плакать, хотя в ту пору и не подозревал о том, какие это было горькие слезы.

Он вспомнил, как часто бегал по этой дорожке вместе с веселыми товарищами,

то и дело оглядываясь, чтобы увидеть улыбку матери, услышать ее кроткий

голос. И тогда словно поднялась завеса над его воспоминаниями и всплыли в

памяти ласковые слова, оставшиеся без ответа, забытые предостережения,

нарушенные им обещания; мужество покинуло его. страдания его были

невыносимы.

Он вошел в церковь. Вечерняя служба кончилась, прихожане разошлись, но

церковь еще не была закрыта. Гулко раздавались шаги в невысоком здании, и

здесь была такая тишина, что он почти испугался своего одиночества. Он

осмотрелся по сторонам. Все было по-прежнему. Церковь показалась ему меньше,

чем раньше, но остались те же старые памятники, на которые он столько раз

смотрел с детским благоговением, маленькая кафедра с выцветшей подушкой,

престол, перед которым он так часто повторял заповеди, почитаемые в детстве

и забытые в годы зрелости. Он подошел к старой скамье; она казалась холодной

и покинутой. Унесли подушку, исчезла библия. Быть может, теперь его мать

занимала другую скамью, для людей победнее, или хворала и не могла одни

дойти до церкви. Он не смел подумать о том, чего боялся. Холод пробежал у

него по спине, он дрожал, направляясь к выходу.

В дверях он встретил старика, входившего в церковь. Эдмондс отшатнулся

- он хорошо его знал, много раз видел он, как тот роет могилы на кладбище.

Что скажет он вернувшемуся каторжнику?

Старик посмотрел на незнакомое ему лицо, сказал " добрый вечер" и

медленно прошел дальше. Он забыл его.

Эдмондс спустился с холма и вошел в деревню. Было тепло, люди сидели у

дверей своих домов или гуляли в маленьких садиках, наслаждаясь ясным вечером

и отдыхом от работы. Многие поглядывали на него, и он много раз боязливо

озирался: узнают ли его, сторонятся ли? Чуть не в каждом доме были чужие

лица. Некоторых он узнал. Это были его школьные товарищи - в последний раз

он их видел мальчиками, - растолстевшие, окруженные ватагой веселых ребят; в

слабом и немощном старике, сидевшем в кресле у двери коттеджа, узнал он

человека, которого помнил здоровым и сильным работником; по все они его

забыли, и он шел никем не узнанный.

Последние мягкие лучи заходящего солнца упали на землю, бросая яркий

отблеск на желтые снопы пшеницы и удлиняя тени фруктовых деревьев, когда он

остановился перед старым домом, где прошло его детство, - перед домом, к

которому стремился с бесконечной любовью в течение долгих, томительных лет

заключения и тоски. Частокол был низкий, хотя он прекрасно помнил то время,

когда этот же частокол казался ему высокой стеной; он заглянул в старый сад.

Огородных растений и ярких цветов было в нем больше, чем в прежние времена,

но старые деревья уцелели, - вон то самое дерево, под которым он сотни раз

лежал, устав от беготни на солнцепеке, и чувствовал, как подкрадывается к

нему сладкий безмятежный сон - сон счастливого детства. В доме

разговаривали. Он прислушался, но голоса показались ему чужими, он их не

узнавал. И звучали они весело; а ведь он прекрасно знал, что в разлуке с ним

его бедная старуха мать не может веселиться, и он отошел. Открылась дверь, и

шумно, с громкими криками выбежала группа детей, в дверях появился отец с

маленьким мальчиком на руках, и дети окружили его, хлопая в ладоши, увлекая

за собой, чтобы втянуть в веселую игру. Каторжник подумал о том, сколько раз

на этом самом месте ежился он от страха при виде своего отца. Вспомнил, как

часто он дрожа закрывался с головой одеялом и слышал грубые слова, удары и

вопли матери. Уходя отсюда, он громко разрыдался от душевной боли, но сжал

кулаки и в безумной тоске стиснул зубы.

Так вот оно - возвращение, о котором он мечтал на протяжении многих

мучительных лет, и ради этого перенес столько страданий! Ни одной

приветственной улыбки, ни одного взгляда, несущего прощение, нет дома, где

бы нашел он приют, нет руки, которая протянулась бы ему на помощь, - а ведь

пришел он в свою родную деревню! По сравнению с этим одиночеством, что

значило одиночество в диких дремучих лесах, где не встретить человека!

Он понял, что там, в далекой стране изгнания и позора, представлял себе

родную деревню такой, какою ее покинул, не думал о том, как изменится она за

время его отсутствия. Печальная действительность больно его ударила, и

глубокое уныние овладело им. У него не хватило мужества наводить справки или

явиться к тому единственному человеку, который, по всей вероятности,

встретит его ласково и сочувственно. Медленно побрел он дальше; словно

чувствуя себя виноватым, он избегал проезжей дороги, свернул на луг, хорошо

ему знакомый, закрыл лицо руками и бросился на траву.

Он не заметил, что возле него на насыпи лежит какой-то человек. Когда

тот повернулся, чтобы украдкой взглянуть на пришельца, одежда его зашуршала,

и Эд" мондс поднял голову.

Человек уселся на земле. Это был сгорбленный старик. с морщинистым

желтым лицом, обитатель работного дома. если судить по одежде. Он казался

очень старым, но дряхлостью своей был, по-видимому, обязан распутной жизни

или болезням, а не прожитым годам. Он в упор смотрел на незнакомца, и через

несколько секунд какой-то странный, тревожный огонек загорелся в его тусклых

и сонных глазах, и казалось, они вот-вот выскочат из орбит. Эдмондс

приподнялся, встал на колени и пристально стал вглядываться в лицо старика.

Они молча смотрели друг на друга.

Старик смертельно побледнел. Задрожав всем телом, он с трудом поднялся.

Эдмондс вскочил. Тот отступил на шаг. Эдмондс двинулся к нему.

- Я хочу услышать ваш голос, - хрипло, прерывисто сказал каторжник.

- Не подходи! - крикнул старик и присовокупил страшное проклятие.

Каторжник ближе подошел к нему.

Тот взвизгнул:

- Не подходи! - Обезумев от ужаса, он поднял палку и нанес Эдмондсу

тяжелый удар по лицу.

- Отец... дьявол! - сквозь стиснутые зубы пробормотал каторжник. Он

рванулся вперед, схватил старика за горло, - но это был его отец, и руки его

бессильно опустились.

Старик громко завопил. Этот вопль пронесся над пустынными полями,

словно завывание злого духа. Лицо его почернело; из носа и изо рта хлынула

кровь и окрасила траву в густой, темно-красный цвет; он зашатался и упал. У

него лопнул кровеносный сосуд, и он был мертв раньше, чем сын попытался его

поднять.

В том уголке кладбища, - помолчав, сказал старый джентльмен, - в том

уголке кладбища, о котором я упоминал выше, похоронен человек, служивший у

меня в течение трех лет после этих событий и проявивший такое глубокое

раскаяние и смирение, какие редко приходится наблюдать. При его жизни никто,

кроме меня, не знал, кто он такой и откуда пришел. Это был Джон Эдмондс,

вернувшийся каторжник.