Приемы остроумия и их отношение к художественным средствам отражения комического

Существует обширная область смешного, включающая в себя все раздражители, способные вызвать смех. Характер этих раздражителей может быть самый разнообразный. Но не все смешное комично. Подмножество комического составляет лишь некоторую часть множества смешного. Взаимоотношения представляются здесь такой формулой: не все смешное комично, но все комическое смешно. Иными словами, обладая всеми признаками смешного, комическое обладает еще каким-то дополнительным признаком. Это признак общественной значимости.

Комическое — это общественно значимое смешное. В такой формулировке проблему взаимоотношения смешного и комического отнюдь нельзя считать решенной; ее можно считать лишь поставленной. Для ее решения необходимо отчетливо представлять, что такое общественная значимость. Иногда это ясно, а в иных случаях выделить критерии общественной значимости далеко не так просто, как это может показаться с первого взгляда.

Вопрос еще более усложняется, если рассматривать взаимоотношения не двух понятий (смешное и комическое), а трех — смешное, комическое и остроумное. Ни одно из этих понятий полностью не вмещает в себя все остальные и не может быть сведено к ним. Эти понятия лишь частично соприкасаются и пересекаются. Остроумное может быть и смешным и комическим. Но остроумие может существовать и вне смешного и комического, возможны ведь и остроумные научные гипотезы и остроумные технические решения. В то же время и смешное и комическое могут не быть остроумными.

Почему так получается? Прежде всего потому, что эти явления разнопорядковые. Остроумие есть свойство психики, и именно с таких позиций мы его и рассматривали — как одну из форм мышления.

Теперь мы перейдем к вопросу об отношении остроумных высказываний к художественным средствам отражения комического, ибо арсенал этих средств очень богат и не ограничивается одними только остротами.

Наиболее обстоятельный разбор комедийных художественных средств содержится в работах Ю. Борева “О комическом” и “Комическое и художественные средства его отражения”. Однако подход Борева к проблеме совсем иной. Борев перечисляет наиболее употребительные приемы отражения комического. Поэтому он выделил такие приемы, которые при нашем подходе не требуют различения как тождественные по существу.

Ю. Борев выделяет такие приемы, как “овеществление” и “оживотнивание”. Разбирая сатирическое стихотворение, где бюрократ изображен в виде деревянного придатка к столу и креслу, он справедливо отмечает, что осмеяние достигается путем уподобления бюрократа одному из элементов обстановки в кабинете. “Оживотнивание” Борев объясняет аналогичным образом.

Если провести логико-структурный анализ, то нетрудно увидеть логическую общность этих двух приемов. Обратимся к конкретному примеру. Рассмотрим такой отрывок из “Золотого теленка”:

“Это были совершенно различные люди. Один из них, как видно, держался того взгляда, что художник обязательно должен быть волосатым, и по количеству растительности на лице был прямым заместителем Генриха Наваррского в СССР. Усы, кудри и бородка очень оживляли его плоское лицо. Другой был просто лыс, и голова у него была скользкая и гладкая, как стеклянный абажур.

— Товарища Плотского... — сказал заместитель Генриха Наваррского, задыхаясь.

— Поцелуева, — добавил абажур.

— Не видели? — прокричал Наваррский.

— Он здесь должен прогуливаться, — объяснил абажур”.

Авторы вначале сравнивают голову художника с абажуром, а затем просто называют его “абажур”. Второго художника авторы сравнивают с Генрихом Наваррским, а потом просто называют его “Наваррский”. По классификации Борева, здесь в первом случае имеется овеществление; а для второго случая можно было бы ввести несколько тяжеловесный термин “трансперсонификация”.

Но можно судить и иначе: в обоих случаях применен один и тот же логический прием — метонимическая подмена объекта. Здесь нарушен первый логический закон — закон тождества. Но нарушен лишь формально, потому что читатель все время понимает, о ком идет речь (“светящееся противоречие”, по Гегелю). Нам кажется, что в этом и состоит в данном случае один из секретов комического эффекта.

Структурный прием конкретно воплощается в различных смысловых контекстах. Можно спорить, доведение ли здесь до абсурда или остроумие нелепости, но нам представляется, что овеществление, оживотнивание и трансперсонификация — это, по сути, один и тот же прием.

Вероятно, и среди выделенных нами 12 приемов тоже можно найти сходные по структуре и объединить их в группы. Например, ложное усиление и ложное противопоставление буквально напрашиваются на объединение в более крупную классификационную единицу.

В числе комедийных художественных средств Борев указывает и сатирическую гиперболизацию. Но нужно объяснить разницу между сатирической и несатирической гиперболизацией. Возможно, гиперболизация вызывает смех, если она доведена до абсурда. А в других случаях гиперболизация может вызывать и чувство возвышенного. Грани здесь очень трудно уловить. Недаром говорится, что от великого до смешного один шаг.

Для Ю. Борева гиперболизация — еще одно художественное средство отражения комического. А для нас преувеличение (гипербола) и преуменьшение, смягчение (эвфемизм) — различные модификации доведения до абсурда.

Итак, часть комедийных художественных средств, которые описал Борев, — это конкретно-содержательные воплощения выделенных нами приемов остроумия.

Острота может быть построена на явном и прямолинейном соответствии с приемом, но бывает, что “белые нитки” техники остроумия скрыты и не бросаются в глаза. Вдумчивый разбор высказывания позволяет все же добраться и до “техники”,

Возьмем для примера такую характеристику эгоиста (из записных книжек Ю. Тувима):

“Он любит себя, пользуется взаимностью, и соперников в этой любви не имеет”. Почему эта фраза остроумна?

Человек любит себя — это само по себе не смешно. Пользуется взаимностью — это значит опять-таки любит себя. По форме здесь как будто намечается контраст, а на самом деле происходит усиление первого высказывания. Не имеет соперников — это намек на то обстоятельство, что нашего героя никто больше не любит. Если пересказать содержание этого афоризма Ю. Тувима, то получилось бы примерно так: “Этот человек любит себя, любит только себя, и поэтому больше никто его не любит”. Справедливо, конечно, по — неостроумно. А вот в той форме, как это выражено у Тувима, высказывание остроумно. Выходит, все дело в форме? Нет, не все. Техника остроумия в какой-то мере независима от содержания. Эту независимость (скажем осторожнее — относительную независимость) формы мысли от ее содержания косвенно отметил и Ромен Роллан, когда вспоминал о своей встрече с А. Эйнштейном, который “...не можете удержаться, чтобы не придать остроумную форму самым серьезным мыслям”.

В книжке. Г. И. Бабата и А. Л. Гарф “Магнетрон” в уста, некоего одряхлевшего профессора вложен полуанекдотический рассказ:

“Сплю я, и снится мне, будто я на ученом совете. Просыпаюсь — а я и в самом деле на ученом совете”.

Если бы старый профессор просто рассказал, что спит на заседаниях совета, то это было бы чистейшей правдой, но никого бы не рассмешило. Использование псевдоконтраста сделало рассказ остроумным. И здесь прием (то есть техника остроумия) замаскирован, не бросается в глаза, но может быть все же найден.

Когда Марти Ларни в “Четвертом позвонке” заявляет устами одного из персонажей, что “лучшее средство от перхоти — это гильотина”, то здесь обнаруживается: а) намек на то, что все существующие средства недостаточно хороши; б) неожиданное соединение двух чрезвычайно далеко отстоящих предметов по чисто формальному признаку: действительно, если отсечь человеку голову, то косметические средства ему уже не нужны. Может показаться, что здесь какой-то новый прием. Но по сути дела — это модификация приема сравнения по формальному или случайному признаку: косметическая мазь и гильотина сопоставляются на том основании, что в обоих случаях получается одинаковый результат, но в первом случае он — основной, а во втором, мягко выражаясь, — побочный.

Борев указывает и такие средства комедийного, как саморазоблачение героя или взаиморазоблачение отрицательных персонажей. Но это сюжетные ходы, а не формальные приемы остроумия, и их анализ не входит в нашу задачу.

До сих пор приводились примеры остроумия главным образом из художественной литературы. Но остроумие может проявляться и в других областях человеческой деятельности, в частности в музыке и изобразительном искусстве. Правда, уловить остроумие и юмор в музыке не так просто, здесь требуется солидная музыкальная эрудиция и развитый музыкальный вкус. Но это относится к любым проявлениям остроумия — не всякая шутка я острота общедоступны. Для восприятия тонкого остроумия требуется известная подготовленность.

В “Картинках с выставки” М. Мусоргского, в “Карнавале животных” К. Сен-Санса юмористическое звучание чувствуют даже неискушенные слушатели. Несомненна сатирическая окраска многих прокофьевских вещей. Однако подробный анализ юмора и остроумия в музыке может быть выполнен лишь специалистом-музыковедом.

Что же касается остроумия в изобразительном искусстве, то прежде всего нужно обратиться к графике, ибо здесь существует массовый специализированный жанр — карикатура и шарж.

Шарж — это добродушная насмешка, которая, согласно принятому нами делению, должна быть отнесена к проявлению юмора, а карикатура в таком случае — к проявлению остроумия. Однако практически никто не придерживается таких строгих разграничений, и грань между шаржем и карикатурой зачастую стирается.

Шаржировать какое-либо явление — это значит отыскать его смешную сторону и несколько выпятить ее, преувеличить. Иногда бывает трудно сделать это в одном рисунке, так как он статичен и передает застывшее, остановленное действие. Поэтому художники стали прибегать к сериям рисунков-шаржей. Такие рассказы в рисунках ныне очень популярны. Много юмора в работах знаменитого Херлуфа Бидструпа, причем наиболее удачны его рисунки именно юмористического характера, где он добродушно вышучивает человеческие слабости — маленькие и большие. Политическая сатира его не столь блестяща. Нам пришлось убедиться в этом на выставке работ художника, где возле одних его рисунков-новелл всегда стояла толпа хохочущих зрителей, а мимо других большинство посетителей проходило не задерживаясь. Возможно, причина в том, что многие зрители просто не знали прототипов карикатур и поводов к ним: политическая карикатура злободневна. А человеческие слабости всем известны и нескоропреходящи.

Но шарж и карикатура — это не специальные приемы остроумия, а жанры, и поэтому анализ их не входит в нашу задачу. Приемы, в них применяемые, вероятно, несколько отличаются от тех приемов, которые используются в литературе; есть, по-видимому, некоторая специфика, которая должна быть изучена специалистами-искусствоведами.

Эпиграмма

Эпиграмма в переводе означает надпись (то же, что и эпитафия), но давно уже эпиграмма приобрела сатирический характер и сохраняет его и.поныне. При анализе отдельных приемов остроумия мы уже привели несколько примеров эпиграмм, — теперь рассмотрим их несколько подробнее.

Мы уже говорили, что остроумие может быть далеко не безобидным. Нередко оно носит саркастический характер, служит средством, позволяющим выразить ненависть, осуждение, вражду, презрение; иногда это средство самозащиты.

Эпиграмма — наиболее известная и разработанная форма остроумного нападения.

Мы обратимся к эпиграммам XIX века: они подчас блистательно остроумны, хотя большинство из них всё же утратило свою актуальность. Вот эпиграммы Д. Давыдова:

Остра твоя, конечно, шутка,

Но мне прискорбно видеть в ней

Не счастье твоего рассудка,

А счастье памяти твоей.

Примененный прием остроумия — намек (на заимствование чужой шутки).

Денис Давыдов, отправляясь па войну, написал такую “прощальную” эпиграмму:

Мы несем едино бремя,

Только жребий наш иной:

Вы оставлены на племя,

Я назначен на убой.

А вот эпиграмма С. Соболевского на братьев Н. А. и К. А. Полевых:

От Каспийского

До Балтийского,

До большого и Черного понта

Нет подлее, Нет сквернее

Полевого Ксенофонта.

От Кавказского

До Уральского,

До большого хребта до Алтая

Нет сквернее, Нет подлее

Полевого Николая.

Эпиграмма того же С. Соболевского “Юбиляру”:

Сегодня праздник — юбилей,

Ради того, что барин некий

Был великий дуралей

Целых пять десятилетий.

Все эти эпиграммы имеют одно общее свойство: опи дышат недоброжелательством, даже откровенной враждой. Приемы, примененные поэтами, незамысловаты, стихотворная рифмованная форма сама по себе — могучий усиливающий фактор. То же содержание, пересказанное прозой, много теряет? в смысле остроумия.

Что же выражено в эпиграммах Соболевского? Несомненно, утомленность талантливого человека, который в эпоху монархического произвола был вынужден считаться с мнением и вкусами людей, значительно менее талантливых и далеко не искренних, потому только, что эти люди каким-то путем сумели занять руководящее положение, место “наверху”. И хотя они, по меткому выражению одного писателя, “при чтении шевелят губами”, но все же задают тон в литературе, ничтоже сумняшеся определяют, что хорошо и что плохо, подавляют индивидуальность писателя силой административного нажима, не подкрепленного творческим авторитетом. Изменить это положение вещей поэт не в силах. Ему остается изливать свою желчь — он так и поступает. Его эпиграммы не публикуются, но молва разносит их по всей стране: самое достоверное свидетельство его правоты.

В еще большей степени это относится к эпиграмме на Ф. В. Булгарина:

Все говорят, он Вальтер Скотт.

Но я, поэт, не лицемерю.

Согласен я, он просто скот.

Но что он Вальтер Скотт — не верю.

Примененный здесь прием — - двойное истолкование в самом чистом виде, без всякой маскировки. Он усилен легкостью стиха и звучными рифмами. Но и в прозаическом пересказе эта эпиграмма была бы остроумной, хотя и несколько грубоватой. Современникам она казалась куда более привлекательной, чем нам, так как имя Ф. Булгарина — соглядатая и сыщика, доносчика и жандармского агента в литературе — было чрезвычайно одиозным, вызывало ненависть и презрение в передовых литературных кругах и просто среди порядочных людей.

Любопытно, что точно такой же прием спустя много лет послужил основой эпиграммы, адресованной в начале 20-х годов некоему литератору:

Поэт, не стану лицемерить,

Прослыть ты хочешь русским Беранже.

Я знаю, что ты б э, я верю, что ты ж е,

Но Беранже? Нет, не могу поверить!

Сходство с предыдущей эпиграммой настолько велико, что можно говорить о заимствовании идеи. Эта эпиграмма была ответом на остроумное и колкое нападение поэта, которое мы здесь не приводим, поскольку содержащиеся в нем намеки требуют пространных пояснений.

В злобном четверостишии неплохо обыграна фамилия Беранже. Но в этой эпиграмме есть слабость: здесь, по сути, нет ответа на нападение, совершенно не парируются мотивы нападения. Между тем одна из важных особенностей остроумного ответа состоит в том, что он должен быть прежде всего ответом, то есть обыгрывать элементы, имеющиеся в нападении. Образец такого ответа приведен у Фрейда. Он рассказывает о случае, когда молодой граф после смерти отца, вступая во владения обширными поместьями, объезжал свои деревни. В одной из них он увидел парня, как две капли воды похожего на себя. И свита обратила внимание на это поразительное сходство. Подозвав крестьянина, граф спросил со смехом: “Что, не служила ли мать у нас в замке? ” — “Нет, мать не служила, а отец — служил”..Крестьянину удалось поразить обидчика его собственным оружием, обратить против врага острие его же шпаги.

Ответ не обязательно должен быть словесным — он может принять форму какого-либо поступка или действия. Англичане называют это practical joke.

Рассказывают, что один из друзей Генриха Гейне, желая подшутить над поэтом, прислал ему письмо — объемистый пакет, в котором содержалось много вложенных друг в друга конвертов, и, наконец, в последнем из них лежала записка: приятель сообщал, что он жив и здоров. Через две недели почтальон принес этому приятелю посылку. В ящике лежал довольно увесистый камень, а в кратком письме Г. Гейне пояснил, что “это тот камень, который свалился у меня с сердца, когда я узнал, что ты в добром здравии”.

Пародия

Как ни разнообразны кажутся пародии и примененные в них приемы, но в любой пародии непременно присутствует еще прием доведения до абсурда путем преувеличения. Преувеличивается, как правило, какая-либо особенность стиля, образный строй, излюбленные словечки автора или его чрезмерное пристрастие к какому-нибудь обороту речи и т. д. Если писатель создал произведение, где органически слиты форма и содержание, лексика проста, интонации естественны, мысль и художественные образы представляют подлинное гармоническое единство, то на такое произведение пародию написать трудно. Но малейший художественный просчет или просто едва заметная шероховатость под пером едкого пародиста приобретает грандиозные размеры: пародия лучше всякого критического разбора указывает на слабости и несовершенства литературных произведений.

Замечательным мастером сатирической пародии был А. Архангельский. Вот одна из его пародий — “Сморканье”.

Ныне, о муза, воспой иерея — отца Ипполита.

Поп знаменитый зело, первый в деревне сморкач.

Утром, восстав ото сна, попадью на перине покинув,

На образа помолясь, выйдет сморкаться во двор.

Правую руку подняв, растопыривши веером пальцы,

Нос волосатый зажмет, голову набок склонив,

Левою свистнет ноздрей, а затем, пропустивши цезуру,

Правой ноздрею свистит, левую руку подняв.

Далее под носом он указательным пальцем проводит...

и т. д.

Пародия построена на смехотворном несоответствий нарочито-приземленной темы (если можно употребить здесь слово тема) с величественным античным гекзаметром, который совсем некстати решил использовать один из современных поэтов; на него и написана пародия.

Другие мастера пародии тоже, как правило, используют те же приемы: доведение до абсурда, смешение стилей, остроумие нелепости, намек и т.д.

Мы не станем множить число примеров, чтобы не превращать раздел об остроумии в собрание острот. Добавим только, что и в жанре фельетона, памфлета, сатирической повести авторы пользуются конечным числом приемов, причем не всякий автор использует весь арсенал — у многих есть излюбленные приемы, а остальными они пренебрегают или просто не владеют ими.

Наибольшее разнообразие в использовании “техники остроумия”, на наш взгляд, проявили Ильф и Петров, и будущие работы по “алгоритмизации” остроумия неизбежно будут опираться па литературный опыт этих мастеров смеха.

Мы совершили лишь беглый и весьма поверхностный экскурс в область литературоведения. Тех, кого интересуют литературно-эстетические проблемы комического, мы отсылаем к исследованиям Ю. Борева, Д. Николаева, В. Фролова, Б. Минчина, Я. Эльсберга*.

* См.: Ю. Б. Боре в, О комическом, М„ “Искусство”, 1957;

Д. П. Николаев, Смех — оружие сатиры, М„ “Искусство”, 1962;

В. В. Фролов, О советской комедии, М„ “Искусство”, 1954;

Б. М. Минчин. Деякi питания теориii комiчного, Киев, 1959;

Я. Е. Эльсберг, Вопросы теории сатиры, М„ 1957.

Нам же требовалось подчеркнуть совсем другое. Приемы остроумия и, скажем, анекдот — разнопорядковые явления. И поэтому анекдот, пародия или эпиграмма не могут быть включены в классификацию приемов остроумия. Это литературные жанры, в которых любой из приемов может быть использован.

Необходимо отметить и еще одно обстоятельство. Существует различие между формальными приемами остроумия и тем, что принято именовать “художественными средствами отражения комического”.

Выделенные нами приемы — это структурно-логические формы мысли, рассматриваемые независимо от содержания. А в художественных средствах юмористики эти приемы воплощены с учетом конкретного содержания в разных модификациях. Так что полного совпадения здесь нет и быть не может.

“Техника” остроумия, содержание и чувства

Существуют вещи чрезвычайно остроумные именно сегодня, или натощак, или в данном месте, или в восемь часов, или за бутылкой..., но при малейшей перемене положения вся острота их теряется.

Дж. СВИФТ

Если все приемы объединить под общим названием “технику” остроумия и оговориться, что в понятие “техника” остроумия входит, вероятно, еще несколько приемов, ускользнувших от нашего анализа, то можно уверенно сказать, что техника — это необходимое, но недостаточное условие остроумия. Необходимое — потому, что то же самое содержание, изложенное в иной форме, может быть воспринято просто как справедливое замечание и перестанет быть смешным. Но одной формы явно недостаточно. Уже давно замечено любопытное свойство острот: они “стареют”. Так, читая эпиграммы прошлого века, мы можем оценить мастерство авторов, но эпиграммы эти не вызывают у нас таких взрывов смеха, как в свое время, сто лет назад. Они потеряли актуальность. Люди, которые, в них осмеяны, для нас уже неинтересны, события той эпохи нас уже не волнуют. Эмоциональное отношение к событиям и людям стало иным — и эффект остроумия изменился, шутка как бы потускнела, вылиняла. Но нередко эпиграммы лишь тогда попадали в печать, когда их тема переставала быть животрепещущей:

Ходить бывает склизко

По камешкам иным.

Итак, о том, что близко,

Мы лучше умолчим, —

жаловался на это обстоятельство А. К. Толстой. Правда, иной раз техника остроумия бывает настолько высока, что сама по себе все-таки оказывается достаточной, чтобы вызвать надлежащую реакцию. Такова, например, знаменитая эпиграмма Пушкина на графа Воронцова:

Полумилорд, полукупец,

Полумудрец, полуневежда... — И т. д.

Современному читателю — не специалисту могут быть не ясны некоторые из содержащихся в ней намеков, но виртуозно примененный прием псевдоконтраста (ложное противопоставление) в сочетании с отточенным, динамичным стихом сделал эту эпиграмму немеркнущей.

Лишь немногие произведения сатирического и юмористического жанра оказываются долговечными. Здесь все дело в том, что именно служит объектом осмеяния. Если это какое-либо преходящее явление, то и остроумие оказывается преходящим. Если же объектом нападок служит какое-нибудь долговечное общественное учреждение или стойкое свойство человеческой натуры, то такое остроумие проходит сквозь века.

Интересна в этом отношении судьба сатирического стихотворения А. К. Толстого “Поток-богатырь”. Сюжет стихотворения очень прост: на пиру у князя Владимира молодой богатырь Поток пустился в пляс, а затем, утомившись, заснул. Пробудился он от богатырского сна лишь спустя “полтысячи лет”, в царствование Ивана Грозного. И вот что он увидел:

...Вдруг гремят тулумбасы, идет караул,

Гонит палками встречных с дороги.

Едет царь на коне в зипуне из парчи,

А кругом с топорами идут палачи, —

Его милость сбираются тешить,

Там кого-то рубить или вешать.

И во гневе за меч ухватился Поток:

“Что за хан на Руси своеволит? ”

Но вдруг слышит слова: “То земной едет бог,

То отец наш казнить нас изволит! ”

И па улице, сколько там было толпы,

Воеводы, бояре, монахи, попы,

Мужики, старики и старухи —

Все пред ним повалились на брюхи.

Молодой Поток удивлен этой картиной:

“...Да и полно, уж вправду ли я на Руси?

От земного нас бога господь упаси!

Нам Писанием ведено строго

Признавать лишь небесного бога! ”

И пытает у встречного он молодца:

“Где здесь, дядя, сбирается вече? ”

Но на том от испугу не видно лица:

“Чур меня, говорит, человече! ”

И пустился бежать от Потока бегом...

Эти строки не в полной мере были оценены современниками Толстого, но зато спустя много десятилетий они зазвучали вполне актуально; было время, когда это стихотворение не включалось ни в один сборник стихов поэта.

Когда мы говорим, что острота устарела, стала привычной, даже банальной, то здесь нужно учитывать одно обстоятельство.

Повторяющаяся острота поблекла, набила оскомину взрослому человеку, который уже не раз слышал подобные ей или однотипные по приемам и содержанию шутки. Но всегда найдутся люди с более ограниченным опытом, для которых престарелые, поношенные остроты являются новостью и откровением. Вполне естественно, что многие шутки, юмористические повести и анекдоты “ушли” к детям. (Правда, эта закономерность относится не только к остротам, но и ко многим литературным произведениям вообще. Книги, которые некогда адресовались взрослому читателю, спустя 100 — 150 лет перешли в разряд детской литературы и являются сейчас по преимуществу достоянием подростков, как это случилось с Вальтером Скоттом, Александром Дюма, Жюлем Верном и многими другими.)

То, что сохраняет злободневность, — привлекает интерес читателя, формирует эмоциональный фонд, вне которого техника остроумия в большинстве случаев тщетна.

С легкой руки Дж. К. Джерома вот уже около.столетия остряки всего мира вышучивают ошибочные прогнозы погоды. Во времена Джерома эти остроты, можно было причислить к удачным. Построены они в большинстве случаев на одной из модификаций приема “смешения стилей”: глубокомысленная, замысловато-научная терминология прогнозов — с одной стороны; и частые несовпадения реальной погоды с предсказанной — с другой. Обычное гадание на кофейной гуще давало не меньший процент сбывшихся прогнозов, и поэтому заумно-ученые формулировки метеорологов были комичными и располагали к шуткам. Но с тех пор положение изменилось — метеорология шагнула далеко вперед, и сейчас предсказания погоды стали куда более точными. И все же находятся любители, которые упорно продолжают острить на эту изжившую себя тему. Ясно, что сейчас такие остроты не могут иметь прежнего успеха, во-первых, потому что они изрядно надоели, во-вторых, потому, что изменилось эмоциональное отношение к предмету шутки.

Теперь перейдем к одному из главных вопросов. Исчерпывается ли остроумие применением перечисленных формальных приемов? Можно ли, освоив эти приемы, научившись пользоваться ими, тем самым овладеть остроумием? Возможно ли стать остроумным, если пожелать этого?

Жизненный опыт показывает, что — нет, нельзя. Никто не рождается остроумным и никто не учит остроумию. Вероятно, у некоторых людей есть способность,, прислушиваясь к окружающим, читая, знакомясь с литературой и театром, выделять, и притом бессознательно, некоторые закономерности выражения мысли, которые именуются остроумием.

Известно, что все нормальные дети, не изучая специально грамматики, к 6 годам уже владеют правильной речью, умело пользуются склонениями, родовыми окончаниями, спрягают глаголы, применяют суффиксы, меняя тончайшие смысловые оттенки слов.

Но как это достигается? Не отдавая себе в этом отчета, подсознательно, ребенок, прислушиваясь к речи окружающих и активно воспроизводя ее, выделяет правила морфологии и синтаксиса.

Вероятно, так же подсознательно некоторые люди выделяют и тот своеобразный “синтаксис остроумия”, 12 “правил” которого мы изложили на предыдущих страницах. Но в отличие от правил речи алгоритмы остроумия не всем доступны. Возможно, здесь дело во врожденных способностях, физиологической основы которых пока мы не знаем, как не знаем физиологической основы математических или музыкальных способностей.

Сознательно научиться остроумию нельзя. Но изучать его закономерности — весьма поучительно.

Многочисленная армия литераторов-сатириков, артистов эстрады — конферансье и так называемых комиков-пародистов и авторов-куплетистов служит примером того,. как можно профессионально использовать приемы остроумия. Но при этом мы часто видим, что приемы остроумия применяются грамотно, а остроумия, собственно, и нет. Что же еще содержится в остроумной шутке, кроме формального приема? Трудный вопрос. Попытаемся, однако, в нем разобраться. Мы уже вскользь упоминали, что прежде всего необходимо определенное эмоциональное отношение к объекту остроумия.

Причем само это отношение формируется под влиянием условий внешней среды, прежде всего — социальных. В одном из фильмов Ч. Чаплина есть такая сцена: молодая влюбленная пара на галерке театра ест мороженое, не обращая внимания на актеров. Затем молодые люди целуются, и, разомлев в сладостных объятиях возлюбленного, девица роняет мороженое. Оно падает в партер, прямо на замысловатую прическу какой-то нарядной дамы. В этом месте публика смеется. Почему же? Если бы мороженое попало на платье бедной девушки, работницы, то, вероятнее всего, лишь немногие рассмеялись бы. Но расфуфыренная и увешанная бриллиантами Дама не вызывает сочувствия публики. Напротив, она вызывает чувство недоброжелательства, даже враждебности. (Не забудем, что речь идет о кино, аудитория которого наиболее демократична.) Классовое чувство является здесь необходимым условием восприятия шутки. Многочисленные и остроумные фольклорные шутки, в которых высмеивался помещик, поп, чиновник, имеют ту же классовую подоплеку. Взяточник не смеется на “Ревизоре”. Бюрократа не смешит “Волга-Волга”. Значит, один из источников остроумия — чувство негодования, ненависти, презрения, которые носят классовый характер. Такое остроумие может быть едким, колким, содержать в себе злую насмешку (саркастичность). Движущие мотивы остроумия Дж. Свифта или М. Салтыкова-Щедрина, в конечном счете, — чувства высокой гражданственности и гуманизма, но лишь “в конечном счете”, так как его прямые источники — чувства гнева и ненависти.

Что остроумие сатириков социально направлено — в этом никто не сомневается. Без социальной заостренности оно выродилось бы в простое зубоскальство. Но мы хотим подчеркнуть, что без человеческих чувств не могло бы родиться никакое остроумие. Об этом писал А. В. Луначарский в статье о творчестве М. Е. Салтыкова-Щедрина. Клокочущая ненависть к угнетателям, чувство презрения к ним, основанное на сознании своего умственного и морального превосходства, и в то же время сознание своей беспомощности и бессилия, возбуждающее волны желчи и злости, — вот источники щедринского смеха:

“Смех, исполненный презрения, часто почти переходящий в юмор, победоносный смех, смех сверху; вниз, смех в плоскости идей и чувств уже победивший,, раздавливающий осмеянный кошмар, и в то же время смех надрывный, смешанный со слезой, смех, в котором дрожит негодование, который прорывается удушьем бессилия, смех, блистающий внутренней победой и весь пронизанный злобой, еще более ядовитой от сознания своего реального бессилия”.

Зависть, личная обида, национальная рознь также могут быть движущим мотивом и фоном для остроумия.

В 1813 году Наполеон, отправляясь на войну с австрийцами, научил своего сына говорить: “Пойдемте бить дедушку Франца”. Эта высочайшая шутка до слез смешила французов, но, вероятно, вызывала только раздражение у жителей Австрии.

Припомним сцену посещения генералом Балашевым штаб-квартиры Наполеона (“Война и мир” Л. Н. Толстого).

Генерал Балашов, посол русского императора, на вопрос Наполеона, сколько в Москве церквей, отвечал что более двухсот.

“ — К чему такая бездна церквей?

— Русские очень набожны, — отвечал Балашев.

— Впрочем, большое количество монастырей и церквей есть всегда признак отсталости народа, — сказал Наполеон...

Балашев почтительно позволил себе не согласиться с мнением французского императора.

— У каждой страны свои нравы, — сказал он.

— Но уже нигде в Европе нет ничего подобного, сказал Наполеон.

— Прошу прощения у вашего величества, — сказал Балашев, — кроме России, есть еще Испания, где также много церквей и монастырей.

Этот ответ Балашова, намекавший на недавнее поражение французов в Испании, был высоко оценен, по рассказам Балашова, при дворе императора Александра и очень мало был оценен теперь, за обедом Наполеона, и прошел незаметно.

По равнодушным и недоумевающим лицам господ маршалов видно было, что они недоумевали, в чем тут состояла острота, на которую намекала интонация Балашова. “Ежели и была она, то мы не поняли ее, или она вовсе не остроумна”, — говорили выражения лиц маршалов. Так мало был оценен этот ответ, что Наполеон даже решительно не заметил его”.

И этот пример и другие убеждают в том, что остроумия не существует вне человеческих чувств, вне эмоционального отношения к объекту остроумия. Мысль о том, что любая умственная деятельность человека протекает как взаимодействие интеллектуальных и эмоциональных программ обработки информации, в полной мере относится и к остроумию, как одному из проявлений мыслительной работы.

Bottom of Form