Скарпея Баскаковых

I

– Тюльпанов, вы з-змей боитесь?

Вопрос шефа застал Анисия посреди второй чашки чаю, в самое лучшее время, когда все дневные дела уже исполнены, а впереди ещё целый вечер, торопиться решительно некуда, и настроение от этого спокойное, философическое.

Разговор за столом шёл совсем о другом – о завтрашнем прибытии в первопрестольную её императорского величества, но внезапному вопросу Анисий не удивился, ибо давно привык к фандоринской манере перескакивать с одного на другое.

Удивиться-то не удивился, но наобум отвечать не стал. Вопрос мог быть задан просто так, в метафорическом смысле, а мог и очень даже не просто так. К примеру, однажды Эраст Петрович спросил: «А хотелось бы вам, Тюльпанов, быть ловким и сильным, чтоб любого громилу играючи на обе лопатки класть?» Анисий возьми и брякни не подумавши: «Конечно, хотелось бы!» С тех пор, уже второй год, состоит в учениках у шефова камердинеpa Масы и терпит от зловредного японца несказанные притеснения: бегает в одном исподнем по снегу, разбивает руки о занозистые доски и по получасу стоит вверх ногами, словно австралийский антипод.

– Каких змей? – осторожно поинтересовался Анисий. – Которые ползают или бумажных, что по небу летают?

– Которые ползают. Бумажных-то что б-бояться?

Губернский секретарь подумал ещё немножко и подвоха в вопросе начальства не усмотрел. Конечно, кобру или, скажем, ехидну всякий напугается, но откуда им на Малой Никитской взяться, ехиднам?

– Нисколько не боюсь.

Эраст Петрович удовлетворённо кивнул.

– Вот и отлично. Значит, завтра поедете в Пахринский уезд. Там у них объявилась какая-то невиданная анаконда. Отец благочинный пишет про козни С-Сатаны и жалуется на безбожие земского начальства, а председатель земской управы жалуется, что церковь разжигает страсти и потакает суеверию. Отправляйтесь туда и во всём разберитесь. Посвящать в подробности не стану, чтобы не пересказывать с чужих слов – это только замутняет чистоту восприятия. История настолько нелепая и фантастическая, что, если б не августейший визит, я непременно съездил бы сам.

Перед тем как идти домой, собираться в поездку, Анисий посмотрел непонятное слово в энциклопедии. «Анаконда» оказалась огромной змеёй из амазонских болот. Что имел в виду шеф, было неясно. Только любопытство распалил, чёрствый человек.

Весь божий день Анисий трясся в бричке по нехорошей дороге – сначала губернской, кое-как мощённой, потом уездной грунтовой, а последние одиннадцать вёрст и вовсе просёлочной, в сплошных лужах и выбоинах. Выехал в пятом часу, считай, ещё затемно, а до Пахринска добрался только к вечеру.

Ещё ничего не зная о существе дела, Тюльпанов решил, что в конфликте между двумя пахринскими партиями примет сторону прогресса, и послал в земскую управу телеграфное предуведомление о своём приезде. Поэтому, хоть присутствие уже закончилось, московского гостя дожидался сам председатель.

– Добро пожаловать, господин Тюльпанов, – сказал земец, отряхивая с плеч столичного гостя сизую дорожную пыль. – От лица передовых людей, каковые пусть в небольшом количестве, но имеются и в нашем скромном уезде, приношу свои глубочайшие извинения за доставленные хлопоты. Это все наши доморощенные торквемады с амвонов воду мутят. Хорошо, что дело попало к господину Фандорину, человеку умному и просвещённому, а не к какому-нибудь обскуранту и клерикалу. Необходимо разоблачить это зловредное суеверие, которое ввергло население целой волости в пучину дикого средневековья. Подняли голову самые тёмные, реакционные элементы. Попы рады-радешеньки, теперь что ни день крёстные ходы и молебствия, да и всяких колдунов с ворожеями объявилось несметное множество. Только и разговоров, что о болотной Скарпее.

«О чём, о чём?» – чуть было не переспросил Анисий, да вовремя прикусил язык. Терпение – сейчас сам всё расскажет. А председатель (звали его Антоном Максимилиановичем Блиновым) с сомнением посмотрел на негвардейскую фигуру и безусую физиономию губернского секретаря и присовокупил:

– Конечно, жаль, что Эраст Петрович не смог сам к нам быть, ну да ничего. У такого необыкновенного человека, верно, и помощник особенный.

От явной вопросительности последнего утверждения Тюльпанов немедленно насупился. Ишь чего захотел – чтоб сам Фандорин к нему примчался. Будет шеф из-за всякой ерунды по захолустьям разъезжать. Много чести.

Чтоб не выдавать своей унизительной неосведомлённости, Тюльпанов решил держаться с туземным начальником солидно: вопросов не задавал, суждений кроме как по поводу погоды (сухой, но отрадно нежаркой) не высказывал и вообще до поры до времени обходился больше междометиями.

Сразу же, прямо от управы, пересели на облезлые председателевы дрожки и покатили из Пахринска полем, потом лесом и снова полем, а после уже одним только лесом.

– Я вас, Анисий Питиримович, высажу подле Татарской гати, оттуда до Баскаковки рукой подать, – объяснял по дороге Блинов. – Уж не обессудьте. К Варваре Ильиничне мне путь заказан, я там нынче persona non grata. Для наследницы сей новоявленной латифундии ваш покорный слуга – живой укор и досадное напоминание о былом прекраснодушии.

Анисий с важным видом кивнул, хотя о наследнице слышал впервые и значение слова «латифундия» представлял себе не совсем отчётливо. Верно, тоже что-нибудь южноамериканское.

Антон Максимилианович болтал без умолку, но всё больше про пустое, к делу не относящееся: про древний пахринский край, про красоты местной природы, про великую будущность этих чахлых деревенек, медлительных речек и унылых болот. По глубокому убеждению Блинова, чудесное будущее должно было осенить пахринскую глухомань в самом скором времени – не далее как следующей весной, когда через уезд проложат ветку железной дороги.

– Вы представляете, что это будет, милейший Анисий Питиримович? – Председатель управы обернулся и в упоении так схватил молодого человека за руку, что Тюльпанов скривился – хватка у энтузиаста была нешуточная. – Нынче мы никому не нужны с нашими невеликими промыслами и хвойно-лиственным лесоборьем. А когда до Баскаковки можно будет из Москвы доехать на мягком сиденье, со всем возможным комфортом, здесь всё заселят дачники. О, благословенный, праздный подвид homo sapiens! Они несут с собой деньги, хорошие дороги, трудоустройство для местных жителей! Враз исчезнут пьянство и попрошайничество, появятся больницы и молочные хозяйства. Через два-три года наш уезд будет не узнать!

– Поэтому вы и назвали Баскаковку новоявленной лантифудией? – небрежно повторил Анисий звучное слово, надеясь, что запомнил его правильно.

Оказалось, не вполне – Блинов поправил:

– Латифундией. Раньше что Баскаковка? Две тысячи десятин истощённой, выродившейся земли, зажатой меж Гниловским болотом и Мокшинскими пустошами. Папахин (это воротила из местных) за всё поместье тридцать тысяч хозяйке предлагал, и то ещё в рассрочку. А теперь это ж две тысячи дачных участков! И каждый можно продать перекупщикам и застройщикам самое меньшее по тысяче рублей.

– Два миллиона! – быстро сосчитал Тюльпанов и присвистнул.

– По самому, учтите, скромному счёту. От этих миллионов у Варвары Ильиничны затмение и произошло.

– Это кто, хозяйка? – уточнил губернский секретарь.

– Теперь выходит, что хозяйка. Хотя ещё месяц назад была она приёмная дочь владелицы, Софьи Константиновны, а по сути дела – приживалка. Софья Константиновна, покойница, жила скудно, все малые средства высылала единственному сыну Сергею Гаврииловичу в Кушку – он там служил в горных егерях. Я тогда в доме у них частенько бывал. Верите ли – к чаю иной раз сухарики с вареньицем брусничным подадут и более ничего.

При слове «покойница» Тюльпанов несколько воспрял духом, будто ворон, усмотревший в чистом поле под ракитой желанную добычу. Опять же внезапное богатство – штука в криминальном смысле очень даже многообещающая или, как выражается шеф, перспективная.

– Что ж со старушкой-то стряслось? – не утерпел Анисий, спросил вкрадчивым голосом. И подумалось: хорошо б порешили помещицу, да как-нибудь позагадочней – тогда получится, что не зря целый день пыль глотал.

– То есть как? Разве начальник вам не рассказал? – удивился Блинов, и пришлось сделать вид, что вопрос был задан не в прямом, а в риторическом смысле – как бы этакое размышление вслух, с самим собой.

– Никакая она была не старушка, – заметил земец. – Полагаю, лет сорока пяти и крепчайшего здоровья. А сын её, Сергей Гавриилович, и вовсе был богатырь, косая сажень в плечах. Настоящей древней баскаковской породы. Поэтому хоть Софья Константиновна и вписала приёмную дочь в завещание, но больше из умильности и непривычки к болезни, нежели…

Ворон так камнем и рухнул с небес на добычу.

– Вписала в завещание?

– Ну да. В прошлом году выпала Баскакова из коляски – лошадь понесла – и расшиблась. Хворала с неделю, а после поднялась и стала здоровей прежнего. Но пока болела, успела и причаститься, и завещание составить. Отписала всё, конечно, единственному сыну, а в конце сделала приписочку: мол, ежели сын помрёт, не произведя потомства, пускай перейдёт всё приёмной дочери Варваре. Больно усердно та ухаживала: примочки ставила, травки заваривала, ну и захотелось Софье Константиновне приятное ей сделать. Вот и вышел фокус…

Антон Максимилианович тряхнул вожжами, чтоб лошадь взяла порезвей – уже почти совсем стемнело, и в чаще начала поухивать какая-то злорадная птица неведомой Анисию породы.

– Что за фокус? – снова не утерпел молодой человек.

– Ну как же. Рассудите сами. В прошлый год, когда писалось завещание, Баскакова была свежая особа нестарых лет, хоть и с синяками по всей спине. При этом имела законного наследника, румяного подпоручика вот с такущими усами, а завещать, между нами говоря, особенно было и ничего. Месяц же назад одно за другим свершились три события – два прискорбных и одно отрадное, после чего всё переменилось… Крякушки, крякушки над болотом закултачили, – вдруг, прислушавшись, пробормотал председатель непонятное, и его лицо сделалось ласково-мечтательным. – Это местные утки, редчайшая порода. Тут много уникальных птиц. Крестьяне-браконьеры всех почти истребили, а теперь – нет худа без добра – никто на болото нос не суёт, вот крякушки и заплодились. Уже скоро, скоро можно будет побродить с ружьишком. У меня по ту сторону топи дом. Так, развалины родового гнезда. Всё в общественных трудах, не до хозяйства. Да и какое хозяйство. – Антон Максимилианович махнул рукой. – Бросил бы вовсе, если б не природа да не охота. Не увлекаетесь?

– Охотой? – поморщился Тюльпанов, недовольный девиацией от важной темы. – Нет.

– А я грешен.

– Вы помянули про прискорбные и отрадные события, – вернул Анисий недисциплинированного рассказчика к делу.

– Да-да. Сначала пришло горестное известие с Памира. Подпоручик Баскаков пал в стычке с афганцами. У Софьи Константиновны от потрясения случился сердечный приступ. А тремя днями позднее с ней произошло то самое. Ну, из-за чего вы сюда приехали.

Блинов понизил голос, хотя вокруг не было ни души, а Тюльпанов снова обиделся на шефа. Разве можно так некрасиво поступать с преданным помощником?

– Едва Баскакову схоронили, едва Варвара Ильинична вступила в права своего нежданного наследства, как разнеслась весть про железную дорогу.

– И что наследница? – полюбопытствовал Анисий. – Верно, ошалела от всех этих происшествий? Не было ни гроша, да вдруг миллионы.

– Сначала-то она скорее испугалась. Бросилась ко мне за утешением и поддержкой – я у ней тогда в первых конфидентах ходил. Надо вам сказать, что Варвара Ильинична прежде держалась самоотверженного образа мыслей. Хотела послужить народу и обществу, выучиться на учительницу или акушерку. Сколько раз мы с ней мечтали о том, как зацветёт наш скромный край, если только свершится какое-нибудь чудо – построят завод, или дальновидный промышленник решит осушить Гниловские топи, или некий богач, уроженец этих мест, отпишет в завещании на благоустройство родного уезда тысяч сто или двести… – Антон Максимилианович вздохнул, и Тюльпанов живо представил себе картину: несколько потрёпанный жизнью, но, впрочем, вполне ещё в соку общественный служитель и скромная, миловидная барышня, да тихие вечера, да старинная усадьба. Тут, пожалуй, и без романтического увлечения не обошлось.

– И что же? Разбогатев, Варвара Ильинична жертвовать на благоустройство уезда передумала?

– Не сразу, – ещё горше вздохнул Блинов. – Сначала уверяла, что ничуть не переменилась. Даже завещание написала: в случае кончины передаю всё принадлежащее мне состояние на пользу Пахринского общества…

– Ну, это пустая жестикуляция, – усмехнулся губернский секретарь. – От молодой-то девицы.

Председатель коротко оглянулся на московского гостя.

– Э-э нет, милейший Анисий Питиримович, вовсе не пустая. Ведь Варвара Ильинична в чахотке. Она всегда пребывала в убеждении, что окончит свои дни молодой. Отсюда и жертвенность, отсюда и бескорыстие. Но тут, ясное дело, налетели стервятники. Папахин Егор Иваныч уж не тридцать тысяч, много больше за имение предложил. А татарин-застройщик Махметшин, который хочет в баскаковских рощах кумысолечебницу устроить, ещё вдвое против Папахина. Закружили Варваре Ильиничне голову – мол, от чахотки нынче в Швейцарии вылечивают, да про Париж ей, да про Ментону… Так я в нон граты и угодил.

Дороги уже почти и не видно было – одни глухие стенки кустов с обеих сторон, а в прорези меж верхушек высоких сосен мигала звёздами чёрная полоска неба.

Лошадь вдруг зафыркала, стала приседать на задние ноги, а у Анисия зашлось сердце. Впереди на обочине стоял Некто – весь белый, узкий, высоченный и издавал тонкие, душемутительные звуки. Точь-в-точь злой ведун-бабай, которым в детстве пугала матушка: ухватит неслуха за вихор, да в мешок, да к чертям на полянку.

Антон Максимилианович придержал поводья, затпрукал, успокаивая оробевшую лошадь.

– Владимир Иванович, вы? Из Ольховки?

Тут Некто заунывные звуки издавать прекратил и пришёл в движение. Оказалось, что никакой это не бабай, а очень длинный и тощий мужик в белой рубахе навыпуск, плисовых портках и лаптях. Лунный свет упал ему на лицо, и стало видно бородатое лицо с впалыми щеками, тёмные ямы глубоко запавших глаз и тонкую дудочку в руке.

– Доброго вечера, Антон Максимилианович, – сказал мужик мягким, приятным голосом, а Тюльпанову просто слегка поклонился – да не по-народному, а самым что ни на есть салонным образом. – Угадали. Ходил в Ольховку к старушкам, местные присказки записывать. Свирельку приобрёл. Удивительный тембр, не находите?

– Да, противный, – согласился председатель. – Вот, Анисий Питиримович, рекомендую. Владимир Иванович Петров, истинно русский человек и знаток устного народного творчества. Кроме фольклора и крестьянских ремёсел ничем на свете не интересуется. Прибыл к нам из самого Петербурга, а квартирует как раз в Баскаковке – тут, собственно, больше и негде. Встреча кстати – будет вам провожатый. А это господин Тюльпанов, чиновник генерал-губернаторской канцелярии. Прислан разбираться в известной вам истории.

Выходило, что всем, положительно всем, даже этому игроку на дудке, про историю известно!

С Блиновым распрощались здесь же, потому что петербургский учёный повёл Анисия короткой дорогой через чащу. В отличие от словоохотливого земца этнограф был молчалив, на спутника не оборачивался и только время от времени выдувал из своей пищалки тоскливые и, как казалось Тюльпанову, недоброжелательные трели.

Минут пять молодой человек потерпел – не завяжется ли беседа естественным путём: про местных жителей там или хотя бы про пахринский фольклор, неважно – лишь бы начать. Не дождался. Тогда положил почин сам.

– Вам как специалисту по сказаниям, должно быть, частенько приходится выслушивать странные истории. Ещё диковинней той, про которую помянул Антон Максимилианович, – не совсем ловко подвёл Анисий к нужному предмету.

– Диковинней, пожалуй, не бывает, – пробормотал Петров, но после такого многообещающего начала снова умолк.

И тогда Тюльпанов решил идти напролом, чтоб разом покончить с шарадами.

– Я замечаю, Владимир Иванович, что вы не желаете обсуждать со мной происшествие в Баскаковке. Почему? Имеете на то особые причины?

Отличный способ развязать язык молчуну: ошарашить неожиданным наскоком и заставить оправдываться. Этой психологической уловке Анисия в своё время обучил многоумный Эраст Петрович.

Манёвр сработал отлично – ещё лучше, чем можно было надеяться. Петров вдруг вжал голову в плечи, повернулся и виновато развёл костлявыми руками.

– Я что же, ведь не я про Скарпею придумал. Я только пересказал, думал Софью Константиновну старинной легендой развлечь… Кто же знал, что так обернётся.

Тюльпанов пока ещё ничего не понял, однако чутьё подсказало: горячо.

– По порядку, по порядку, – строго велел он. – Не перескакивайте. Это когда было?

– Пожалуй, за неделю до… ну, до того, – запнулся Владимир Иванович, не сумев подобрать уместного определения. – Как раз на хозяйкины именины. С иконы началось. Там в гостиной икона висит, святого Панкратия. Старая, петровского времени. Панкратий – родоначальник Баскаковых, жил чуть не пятьсот лет назад. На иконе, сбоку от угодника, змея изображена – большая, в светоносном венце. Это просто удивительно, как мало наши русские аристократы интересуются историей собственного рода! – вдруг загорячился фольклорист. – Любая крестьянка из Ильинского или Ольховки вам расскажет про Скарпею со всеми подробностями и самым поэтическим образом, а Софья Константиновна знала лишь, что её предок поставил дом на месте встречи с некоей волшебной змеёй и что это событие отчего-то связано с последующей канонизацией Панкратия. А о лом-траве, о пророчестве и ведать не ведала!

Удивительная, в сущности, получалась картина: двое солидных людей – петербургский учёный и личный помощник чиновника особых поручений при самом генерал-губернаторе – ночью, на лесной тропинке, вели диковинный разговор чёрт знает про что, про какую-то волшебную змею. У Тюльпанова при этом выражение лица было подозрительное (не морочат ли голову приезжему человеку), а у фольклориста энтузиастическое.

– Известно ли вам, сударь, что легенда о Скарпее, она же Скарапея, Скороспея или Скарабея, имеет распространение по всей великорусской равнине, от Архангельска до южных губерний? – задал Владимир Иванович вопрос, на который явно не ждал и не желал ответа, ибо не сделал даже самой крохотной паузы. – Этимологически имя этой магической рептилии, вероятно, восходит к древнеегипетскому скарабею. Фольклорная традиция наделяет Скарпею мудростью, ясновидением и чудесной способностью приносить богатство. Однако вместе с тем образ коронованной змеи безусловно символизирует и всемогущую, вездесущую Смерть. Все эти компоненты присутствуют и в легенде о Скарпее рода Баскаковых.

– Что, у Баскаковых есть собственная волшебная змея? – удивился Тюльпанов.

– Да. Змея, которая, согласно легенде, возвеличила их род и рано или поздно должна была его погубить. Что, как мы видим, и произошло, – с видимым удовлетворением (очевидно, исключительно научного свойства) сообщил Петров.

С этого момента Анисий слушал очень внимательно, не перебивая.

– В пятнадцатом столетии, в княжение Василия Тёмного, когда Москва ещё находилась под властью ханов, ехал через здешние топи и леса свирепый татарский баскак Пантар-мурза с ватагой головорезов, – вкусно (да и видно, что не в первый и не во второй раз) стал рассказывать учёный. – Легенда гласит, что был у баскака особенный наказ: городки и деревни не трогать, а собирать дань лишь с церквей и монастырей. Сдирали позолоту с куполов, оклады с икон, шитьё и зернь с риз, и от этого осквернения стоял вой по всему Пахринскому краю. А посреди Гниловского болота было Пантар-мурзе видение. Узрел татарин змею огромную, свет источающую, с золотой короной на голове, и сказала ему змея человечьим голосом: «Верни в храмы Божьи, что взял, а после приходи сюда вновь – я тебя вознагражу». Затрясся мурза от такого чуда и вернул награбленное попам да монахам, а сам потом снова отправился на болото. И опять выползла к нему Скарпея, и молвила: «За то, что волю мою исполнил, вот тебе пук волшебной лом-травы. Где её наземь кинешь, там большенный клад найдёшь. И будет род твой богат и славен много лет, пока я снова не явлюсь и последнего из баскаковичей за собой не уведу». Положила перед Пантаром малый пучок травы и исчезла, а татарин ни жив ни мёртв бросился вон от заколдованного места, да так бежал, что на краю болота траву выронил. И открылся ему в том самом месте толобас кованый, весь полный золотых червонцев. – Тут Владимир Иванович перешёл с распевно-былинной тональности на обычную, как бы делая сноску или научный комментарий. – Червонцев во времена Василия Тёмного, разумеется, ещё не было, но так уж гласит легенда. После встречи со Скарпеей мурза принял христианство, поставил на краю болота дом и женился на русской девице честного рода. На склоне же лет, овдовев, принял схиму и прославился многими благими деяниями и даже чудесами, за что и был позднее канонизирован под именем Святого Панкратия. Ну вот, а месяц назад, стало быть, Скарпея воротилась и забрала душу последней в роду Баскаковых. Во всяком случае именно так трактуют смерть Софьи Константиновны здешние крестьяне. Среди местных периодически распространяется молва, будто кто-то видел на болоте Скарпею-матушку, и этот самый казус с Баскаковой как раз пришёлся на очередную волну подобных слухов: и один что-то такое якобы углядел, и другой. Уже несколько месяцев и без того никто на Гниловское болото ни ногой, а тут ещё этакая катавасия.

Анисий озадаченно посмотрел на этнографа и велел:

– Про смерть Баскаковой рассказывайте как можно подробнее. Только идёмте, поздно уже. На ходу доскажете.

Опять двинулись по освещённой ярким лунным светом тропинке, но медленнее, чем прежде, потому что теперь учёный то и дело оборачивался к собеседнику.

– Понимаете, тут, с одной стороны, конечно, случайное совпадение. Я легенду про конец Баскаковых хозяйке и гостям рассказал, а через несколько дней, когда печальная весть с Памира пришла, стало ясно, что род и в самом деле пресекается. Известие о гибели сына чуть не свело Софью Константиновну в могилу – сердце у ней надорвалось. Пролежала она сутки без памяти, хотела умереть, но не умерла. На второй день стала подниматься, на третий уже могла в сад выходить, гуляла там одна до ночи, плакала. В саду её и нашли – приказчик Крашенинников и его дочка. Говорят, Баскакова лежала на земле и лицо у ней было просто ужасное: рот разинут, глаза из орбит вылезли. Пока в дом несли, успела только повторить два раза «Скарпея, Скарпея» – и отошла. Согласно медицинскому заключению, скончалась она от совершенно естественных причин – сердечный приступ, а всё-таки, согласитесь, жутковато. Когда по роду занятий коллекционируешь легенды про ведьм, русалок и прочую нечистую силу, начинаешь понимать, что все это не просто суеверие. Как говорится, нет дыма без огня… На свете и в самом деле есть многое, о чём наши мудрецы не имеют ни малейшего понятия…

Владимир Иванович смешался, очевидно, устыдившись этого непросвещённого суждения, а Тюльпанов сосредоточенно задвигал бровями, стимулируя умственный процесс – от этой экзерциции оттопыренные уши Анисия заходили туда-сюда. Петров, засмотревшись на ушное шевеление губернского секретаря, чуть не споткнулся.

Заключение у Тюльпанова образовалось само собой:

– Никакой мистики в этой истории нет. Увидела Баскакова какую-нибудь упавшую ветку или, может, садовый шланг, вспомнила предание и вдруг сообразила, что она-то и есть последняя в роду. Испугалась, что это за ней змея приползла. Ну, тут больные нервы, надорванное сердце, вот и преставилась, царствие ей небесное. Обычное дело, и расследовать нечего.

Петров споткнулся-таки на ровном месте, ухватился за ствол осинки.

– А как же след? – спросил он, озадаченно глядя на губернского секретаря.

– Какой след?

– Разве вам господин Блинов не сказал? Видно, не успел. Или не захотел – он ведь, у нас материалист. В тот вечер дождь был. Так на дорожке, где Софью Константиновну нашли, на грязи след остался – будто некое пресмыкающееся огромного размера проползло. – Владимир Иванович покосился на отвисшую анисиеву челюсть и вздохнул. – В том-то и штука. Из-за этого и слухи, из-за этого и шатание. Крашенинников вокруг того места колышки вбил и навес натянул, чтоб след сохранить. Так что сами сможете удостовериться.

II

Удостоверился. По ночному времени видно, конечно, было неважно, но когда баскаковский, приказчик поднял натянутую на колышки парусину и посветил масляной лампой, Тюльпанов узрел явственную извилистую полосу, будто кто-то прочертил по грязи изрядной толщины поленом…

Впрочем, начать лучше не с этого.

Баскаковка предстала перед взором Тюльпанова неожиданно и, видно, из-за этой внезапности произвела на него не совсем обыкновенное впечатление.

Шагавший впереди этнограф вдруг раздвинул ветки, и за неплотно сомкнутым каре деревьев проступило старинное белое строение, все окна которого светились мягким светом. От этого дом показался Анисию удивительно похожим на бумажный японский фонарик вроде тех, что висели в кабинете у Эраста Петровича. Из иллюминации следовало, что в Баскаковке рано не ложились. Да, собственно, не такая ещё была и ночь – всего лишь одиннадцатый час.

Хозяйка кивнула Петрову как своему, а визиту незваного гостя совсем не удивилась. Анисию подумалось, что от невероятных метаморфоз, приключившихся за последний месяц, новоиспечённая миллионщица вообще несколько онемела душой и разучилась чему-либо удивляться.

Во всяком случае, когда Тюльпанов представился и объяснил, что прислан из Москвы разбираться в обстоятельствах кончины помещицы Баскаковой, Варвара Ильинична сказала только:

– Что ж, присланы – разбирайтесь. Самсон Степанович отведёт вас в гостевую комнату, оставьте там саквояж и милости прошу на веранду – мы чай пьём.

Строгий пожилой мужчина в поддёвке и сапогах, которого хозяйка назвала Самсоном Степановичем, и был тот самый приказчик Крашенинников, поэтому первым делом Анисий велел показать таинственный след.

Ну посмотрел, и что с того? Даже присел на корточки и потрогал пальцем засохшие, потрескавшиеся края неглубокой борозды, но в следственном смысле ясности от этого не прибавилось. Понятно было лишь, что никакая из исконных российских гадин этакого фиорда, если не сказать каньона, за собой не оставит.

– Что думаете про это удивительное явление, Крашенинников? – спросил Тюльпанов, глядя на приказчика снизу вверх.

Тот стоял над присевшим чиновником, поглаживал длинную русскую бороду, смотрел хмуро. Ответил не сразу и с явной неохотой:

– А что тут думать. Прополз кто-то. Толщиной с вашу лодыжку будет, если не с ляжку. Сами видите.

– Что ж, – весело сказал Анисий, поднимаясь. – Приметы волшебной Скарпеи установлены: толщиной с ляжку губернского секретаря Тюльпанова. Можно объявлять во всероссийский розыск. Ладно, Самсон Степаныч, идёмте. Что там у вас к чаю подают?

К чаю подавали отнюдь не скромные сухарики, помянутые земским председателем, а такие расчудесные вкусности, что Анисий, большой охотник до сладкого, на время даже позабыл о деле – отведал и абрикосовых пастилок, и белого швейцарского шоколада (он на Кузнецком по полтора рубля плитка), и оранжерейного ананаса, и ревельских цукатов. Это замечательное изобилие столь мало соответствовало ветхой мебели и аккуратной штопке на скатерти, что Тюльпанов при помощи дедукции легко вычислил финансовые обстоятельства новой владелицы поместья. Хоть она теперь и богачка, но пока более в перспективе, нежели в действительности, ведь участки ещё не проданы и миллионы не получены. Тем не менее, в предвидении грядущих золотых рек имеет щедрый кредит от местных толстосумов, каковым и пользуется в своё удовольствие.

Двое из числа вероятных кредиторов, Папахин и Махметшин, сидели тут же, возле самовара.

Первый, щуря острые, смешливые глазки, пил чай из блюдца, да ещё с прихлёбом. При этом одет был в отличный костюм английского твида, в галстуке посверкивала жемчужина, а холёные пальцы, которыми Егор Иванович подносил к красным губам кусочек сахара, явно не привыкли к низменному труду. Правда, когда деловой человек, жестикулируя, раскрыл правую ладонь, наблюдательный Анисий разглядел на ней мозоль, но тут же определил её происхождение как след приверженности к новомодной британской игре лаун-теннис. Отсюда следовало, что вприкуску и с прихлёбом Папахин пьёт не от варварства, а со смыслом и даже, пожалуй, с вызовом: мол, не взыщите, мы не белой кости, не голубой крови, из простых. Потому и волосы в кружок стрижены, и борода веником. В общем, характерный господин.

Второй из местных тузов, которого губернскому секретарю представили как Рафика Абдуррахмановича, смотрелся ещё импозантней: в чёрном сюртуке, белейшей сорочке с шёлковым галстуком, но при этом в туго скрученной чалме, очень шедшей к надменному скуластому лицу. По ироническому обращению «хаджи», которым Егор Иванович именовал конкурента, по неоднократному поминанию священного магометанского города Мекка губернский секретарь вычислил, что Рафик Абдуррахманович не столь давно совершил паломничество на Восток, чем несомненно и объяснялась увенчанность чалмой.

А вот хозяйка Тюльпанова расстроила. В прихожей, когда встречала, он её толком не рассмотрел, темно было. Теперь же, под абажуром, стало видно, что Варвара Ильинична нехороша: кожа тусклая, волосы жидкие, да ещё пучком, а лицо какое-то странно маленькое и немножко бугристое. По правде сказать, слушая в дрожках рассказ председателя, Анисий воображал себе совсем иную картину. Ему представлялась бледная, но интересная собой девица с беззащитными и испуганными глазами, которая совсем потерялась от драматического зигзага судьбы. Ждёт-не дождётся витязя-избавителя, чтобы взял её под охрану, успокоил и спас. А она ему за это отплатит сердечной благодарностью, горячей любовью, которая у чахоточных барышень, говорят, особенно жгуча – ну и, само собой, парой миллионов приданого.

Про приданое Анисию примечталось, когда они с Петровым шли тёмной аллеей к дому. Сейчас же, разглядывая Варвару Ильиничну, губернский секретарь думал: миллионы, конечно, штука хорошая, но ведь в Ментону придётся ехать, со службы уходить. Глупо при этаком богатстве за пятидесятирублёвое жалованье подмётки стаптывать. А без шефа Эраста Петровича, без круглолицего мучителя Масы, пожалуй, запьёшь со скуки. Ну его к лешему, богатство.

Наевшись сладостей и решив проблему с миллионами, Тюльпанов приступил к расследованию.

– А что ж другие гости, разъехались? – спросил он, показав на пустые чашки и скомканные салфетки.

– У нас в деревне ложатся рано, – ответила хозяйка с пренебрежительной усмешкой. – Торты с пирожными съели, на меня попялились, чтоб было о чём судачить, да домой, на боковую. Теперь уж спят, поди! Помещики, господин Тюльпанов, народец скучный. Хорошо, Рафик Абдуррахманович и мистер Папахин не забывают, а то сидела бы за самоваром в одиночестве. Владимир Иванович не в счёт. Он оживляется, только когда про старину рассказывает.

Учёный этнограф и в самом деле засел в уголке с чашкой чаю и уткнулся в пухлый кожаный блокнот. Прямо над фольклористом висела та самая икона, про которую Анисий уже слышал: святой старец (тощий, как Владимир Иванович, и с такою же бородой, только в руке не блокнот, а божественная книга), и перед ним – пятнистый змей в сияющем венце.

Очень не понравилось Анисию, как Варвара Ильинична про местных помещиков высказалась. Давно ли ты, голубушка, тут в приживалках состояла, подумал он, а теперь от соседей нос воротишь? И захотелось молодому человеку сказать резкость.

– А приказчик ваш, Самсон Степанович? Что ж вы его к чаю не приглашаете? Званием не вышел?

Варвара Ильинична, которую этот выпад должен был бы устыдить (давно ли о народном благе прекраснодушничала?), нисколько не стушевалась, а наоборот фыркнула.

– Да он ни за что не сядет. Тут особенный гонор, уничижение паче гордости. Крашенинниковы при Баскаковых чуть не сто лет состоят. За господский стол сесть – это всё равно что на Церковном алтаре колбасу резать. И потом, я для Самсон Степаныча кто? Выскочка, кукушкино племя. Он тут мне знаете про что толковал?

Хозяйка засмеялась, да неудачно: смех перешёл в кашель – сухой, судорожный, смотреть тягостно. Вытерев платком глаза и отдышавшись, Варвара Ильинична продолжила, как ни в чём не бывало:

– Он у нас читатель старинных книг, церковный староста. Хочет, чтоб я все наследство на возведение храма в память святого Панкратия и рода Баскаковых потратила. А сама в монастырь ушла, за баскаковские грехи бога молить. Каково, а?

И снова засмеялась, уже без кашля, но всё равно как-то надсадно, без веселья.

– Крашенинников живёт в доме? – спросил Анисий, мысленно прикидывая, не присмотреться ли для начала к приказчику.

– Нет, что вы. У него домик в саду. И ещё сторожка на берегу пруда, именуемая «кабинетом». Там Самсон Степаныч уединяется для чтения богоугодных книг, и тогда тревожить его ни-ни. Даже дочке в «кабинет» ходу нет. Самсон Степаныч вдовец, с дочерью живёт, – добавила хозяйка в пояснение. – Милая девушка, настоящая русская красавица.

«Мистер Папахин» оживился.

– М-да, дочка у Крашенинникова истинный бутон. Жаль, пропадёт зазря с таким папашей. Серегин к ней сватался, здешний конторщик, так получил от ворот аперкот. – Егор Иванович махнул кулаком как в боксе. – Самсон Степаныч дочку замуж не отпустит, так и продержит в девках до перезрелости, а после куда ей – разве в монахини. Эх, её б принарядить, да кой-чему обучить, да в Париж на выставку свозить, то-то расцвела бы!

Судя по этой реплике, тон между хозяйкой и Папахиным был принят вольный. Хотя слова «кой-чему обучить» промышленник сопроводил выразительным подмигиванием, Варвара Ильинична не рассердилась и реприманда не сделала – даже улыбнулась. Анисий приметил и эту детальку.

Пора было переходить к главному.

– Мне тут довелось выслушать два противуположных воззрения на грустное событие, произошедшее месяц назад. – Анисий деликатно покосился на хозяйку – не помрачнеет ли от упоминания о неприятном. Ничего, не помрачнела. – Господин Блинов придерживается убеждения, что ничего сверхъестественного в этой истории нет, а слух о вещей Скарпее объявляет пустым суеверием…

–…Которое может распугать грядущих дачников, – подхватил Папахин, – и помешать наступлению пахринского золотого века. Антон Максимилианович расписывал вам, какой чудесной и просвещённой жизнью мы все тут заживём через двести лет? Нет? Ну, ещё расскажет. – Егор Иванович хохотнул. – Чушь свинячья. Дачнику на местные сказки начхать. Ему кислород нужен, гамак, купальня и свежее молоко. А председатель наш болтун и дурак. Известно ли вам, что он в прошлом году на Дальний Восток ездил, имел прожект разбогатеть на торговле тигриными шкурами? Отыскался коммерсант! Китайские хунхузы ему чуть башку не отрезали. Да это ему бы нипочём, он такую утрату и не заметил бы.

– Егор Иваныч злобствует, что Антон Максимилианович его на выборах обошёл, – весело объяснила Варвара Ильинична, и незаметно было, чтобы воспоминание о земском мечтателе хоть сколько-то обременило ей совесть.

Татарин злорадно улыбнулся одними губами и покивал чалмой, но Тюльпанову про уездные выборы было неинтересно; и он повернул беседу обратно к истоку:

–…А другую точку зрения мне высказал господин Петров, настроенный более романтическим образом. Ваш Самсон Степанович показал мне змеиный след в саду, – неспешно гнул нужную линию Анисий, разглядывая своё отражение в самоваре (смешное – щеки дыньками, как у японца Масы, а уши будто оладьи). – Впечатлительно. Гадов такой пропорции в нашем отечестве вроде бы не водится. Хотелось бы, Варвара Ильинична, узнать, как вы-то про Скарпею понимаете? Не боязно вам?

И тут же ррраз – повернул голову и острым взором на хозяйку в упор. У шефа такому фокусу научился. У кого совесть нечиста, бывает, теряются.

Варвара Ильинична проницательный тюльпановский взгляд внутрь себя не пустила. Снова хихикнула, вот какая смешливая, а ещё в чахотке. Пожалуй, всё-таки несколько сдвинулась в рассудке от нежданного богатства.

– А что мне её бояться? Это Софья Константиновна, бедняжка, как известие о Сергее Гаврииловиче пришло, все твердила: «Я последняя из Баскаковых, я последняя из Баскаковых» и плакала, плакала…

Барышня безо всякого перехода, ещё не стерев с лица улыбки, всхлипнула и, пошмыгав носом, закончила:

– Я не из Баскаковых, я Скарпее ни к чему.

– Не скажите, голубушка Варвара Ильинична, – погрозил пальцем Папахин. – Вам баскаковское богатство, из волшебного толобаса добытое, вам, стало быть, и родовую реликвию в наследие. – Он оскалил крепкие, прокуренные зубы, выпучил глаза и зашипел по-змеиному. – А у нас, Папахиных, между прочим, тоже свой фамильный призрак имеется. За печкой у тятеньки старушка Трухорушка обывательствовала. Ma-аленькая такая, серенькая, шмыг да шмыг. Я её в детстве ужас как боялся. В Ильинском, почитай, в каждой избе своя нечисть водится, и так испокон веку. Такие уж тут места, сударь мой. Что удивляться – Гниловская топь близко. Тебе что, Серегин?

Вопрос был обращён куда-то в сторону. Анисий повернулся и увидел в полумраке, за пределами освещённого круга от лампы, сутулого человечка, который был одет странно: в пиджачке и галстуке, но при этом в сапогах до колен. В руках человечек держал большую рыжую кошку, почёсывая ей подбородок. Кошка от этого жмурилась.

– Об том доложу не вам, а Варваре Ильиничне, – с достоинством молвил плюгавец, искоса взглянув на чиновника в мундире. – Самсон Степаныч ещё утром на почте корреспонденцию акцептировали, из Межевого ведомства, а вам ни слова-с. Считаю своим долгом как честный человек.

– Наконец-то! – радостно воскликнула хозяйка. – Справка об обмерах поместья?

– Самая что ни на есть новейшая-с, прошлогоднего производства.

– Слава богу! Теперь можно продавать. И в Ментону! В Париж! В Мариенбад!

Варвара Ильинична вскочила и закружилась по комнате – подол скромненького, видно, ещё из прежней жизни, платьица попробовал было развернуться волной, но вместо этого неживописно обмотался вокруг ног барышни.

Папахин фамильярно подмигнул Анисию и кивнул на Серегина:

– Под начальство подкоп роет, шельмец. Думает, Варвара Ильинична возьмёт его с собой в заграницы. И Мурка поедет. Теперь, когда со сватовством у него не вышло, Мурка ему заместо невесты.

– Некоторые животные твари много порядочней иных негоциантов, да, Мусенька? – Конторщик поцеловал кошку в нос. – Варвара Ильинична добрая, они нас с тобой беспременно в Париж возьмут.

– Одна у тебя только надежда и есть, – ухмыльнулся Егор Иваныч и пояснил Тюльпанову. – Знает, что я, как Баскаковку куплю, взашей его отсюда, взашей.

– Как же, купил один, – огрызнулся Серегин, не глядя на миллионщика. – Рафик Абдуррахманович больше вашего предлагают.

– Варвара Ильинична! – громогласно воззвал Папахин к вальсирующей барышне. – Ласковая моя! Неужто вы Баскаковку бритоголовому кумыснику продать думаете? Грех, ей-богу грех!

Хозяйка остановилась, весело ответила:

– Ничего не грех, а даже справедливо. От татарина пришло, к татарину и уйдёт.

Рафик Абдуррахманович при этих словах приложил ладонь ко лбу и к груди, а потом коротко молвил, впервые разомкнув уста:

– Слово Махметшина твёрдое. Полтора миллиона. Прикажете – мои молодцы завтра доставят, а купчую можно и после.

Егор Иванович стукнул кулаком по столу – звякнули чашки:

– Он тут мечеть выстроит, с попами вас перессорит. Миллион шестьсот даю!

– Что мне до попов? – засмеялась Варвара Ильинична, кажется, очень довольная тем, что столкнула обоих толстосумов лбами. – Я в Европу уеду и больше сюда ни ногой.

– Истинно так-с, – поддакнул конторщик, целуя Мурку в пушистые ланита.

Рафик Абдуррахманович пожал плечами:

– Зачем мечеть? Мечеть я в нашей слободе построю, а тут буду дело делать. Миллион семьсот.

Слушать дальше губернскому секретарю стало скучно. И так было ясно, что торг закончится теми же двумя миллионами. А хоть бы и дороже – что радости с чужого богатства?

Сославшись на усталость, Тюльпанов пошёл к себе в комнату, но спать не лёг – затеял писать подробную реляцию шефу обо всём виденном и слышанном: с портретами, характеристиками, пересказом разговоров. В таких делах второстепенные детали важнее всего. Варвара Ильинична говорила, что с утра садовников мальчик побежит на почту и что к вечеру письмо уже будет у адресата, а стало быть, послезавтра можно будет ожидать от Эраста Петровича каких-нибудь указаний или рекомендаций.

Лёг заполночь. Ворочался-ворочался, а уснуть не мог. Только закроет глаза, всё рептилии мерещатся, с раздвоенным языком и короной на плоской ромбической башке.

Наконец озлился на самого себя. Не желаете спать, Анисий Питиримович? Тогда нечего зря перину пролёживать. Извольте сделать моцион. Как говорит мудрый Маса, «много гурячи – срадко спачи».

Прямо поверх ночной рубашки накинул шинель, сунул голые ноги в сапоги, вышел в сад. Окна уже погасли, дом стоял во мраке тёмный и очень тихий. Зато из ночи навстречу Анисию неслись многочисленные невнятные звуки: побулькивания, трески, причмокивания, заговорщическая перекличка то ли птиц, то ли жаб, то ли ещё кого. Московская ночь звучала, пахла и чернела совсем по-другому. Вот через кусты, за которыми уже пруд, а ещё дальше Гниловское болото, шмыгнуло что-то; вот по аллее (Тюльпанов едва заметил краешком глаза) метнулась чёрная тень. Кто нематериалистических воззрений или просто некрепких нервов, пожалуй, и напугался бы. Но Анисий не раз слышал от шефа, что все самое страшное таится не вокруг человека, а внутри него, и потому шагал бодро, без страха.

Раздвинул ветки, и прямо перед ним, мерцая отражёнными звёздами, открылся пруд. От него несло тиной, лягушками, ещё чем-то, чему Анисий названия не знал. Опустился на пенёк, стал прикидывать, в какой стороне отсюда Скарпеин след, прикрытый парусиной.

Пяти минут так не просидел – услышал шорох, и близко, за малинником. Кто-то шёл там, кряхтя и приговаривая. Тут уж Анисию сделалось не по себе, и он пожалел, что оставил револьвер в саквояже. Хотя если живой человек, то бояться нечего. А если какая нежить, то и револьвер не поможет.

Какая, к чёрту, нежить, сердито одёрнул себя губернский секретарь. Просто бродит некто среди ночи, кряхтит и приговаривает. Интересно, зачем – просто так или с какой целью?

Тюльпанов с пенька переместился на корточки, затих, стал щуриться в темноту.

Крашенинников?

Точно он – и силуэт знакомый, и, когда повернулся, борода длинная обрисовалась.

За спиной приказчик нёс небольшой мешок. Время от времени останавливался, доставал из мешка какие-то комочки и бросал на землю, подле самой воды. Что за причуда?

Тихонечко, тихонечко Анисий двинулся следом. Пощупал землю, наткнулся на что-то мягкое, вроде как войлочное. Поднёс к глазам и гадливо отшвырнул. Два дохлых мыша, связанные хвостами. Тьфу!

Ну и Баскаковка. Скорбный дом какой-то, полоумный на полоумном. Один Папахин очень даже не полоумный. Знает, чего хочет, и, похоже, своего добьётся.

И Анисий стал думать про Папахина, но как следует развернуться не успел, потому что издали, от господского дома, донёсся истошный вопль. Звук этот был так ужасен, что у губернского секретаря подогнулись колени.

III

Его высокоблагородию

г. коллежскому советнику

Э.П. Фандорину

В собственные руки

Шеф,

Это письмо отправляю одновременно со вчерашним, так что прочтите сначала то, а потом уже это. Я ещё приписал в первое письмо про ночную прогулку по саду, про сумасшествие Крашенинникова и про крик, чтобы здесь не размазывать, а сразу перейти к описанию преступления.

Как я выяснил, добежав до дома, душераздирающий крик был произведён горничной Настасьей Тряпкиной, которая в половине третьего ночи заглянула в спальню хозяйки.

На вопрос, почему не спала и зачем заглянула, Тряпкина показала, что барышня вечером, отправляясь к себе, велела её пока не раздевать и обождать – якобы желала посидеть у окна и помечтать.

Горничная прождала больше часа. По её словам, находилась в коридоре и никуда не отлучалась. Правда, стояла не под дверью, а возле лестницы – там картинки по стенам развешаны, и Тряпкина, чтоб не скучать, их разглядывала. Однако божится, что в спальню никто не заходил, она увидела бы, да и дверь там со скрипом. Наконец, подумав, что хозяйка уснула в кресле, не раздевшись, горничная решила всё-таки заглянуть в комнату. Закричала, упала в обморок.

Вторым к месту убийства прибыл я, поэтому дальнейшее описываю по собственным наблюдениям.

Приблизившись к открытой двери спальни, я сначала увидел бесчувственное тело Тряпкиной и пощупал жилу у ней на шее. Когда стало ясно, что жива и видимых ран не имеет, я вошёл в комнату.

Вы знаете, шеф, я на службе видал всякое. Помните прошлогоднее убийство купчихи Грымзиной? Я тогда ничего, не оробел, даже давал следователю Москаленко нюхать нашатырь. А тут вроде ни крови, ни отрубленных частей тела, но ужас что такое.

Я лучше по порядку.

Убитая сидела в кресле подле раскрытого окна. Я сразу понял, что она совершенно мёртвая, потому что голова у ней висела на сторону, как, знаете, ромашка или одуванчик на надорванном стебле.

Сначала я совсем не испугался – ну, убили, и убили. Обычное душегубство, думаю, разберёмся. Даже когда зажёг лампу и увидел странгуляционную борозду на шее, особенного значения не придал. Ясно, соображаю: задушили. Хотя мне тогда уже чудным показалось, что полоса такая широкая. Душат-то обычно ремешком, шнурком, верёвкой, а тут багровый след в руку толщиной.

Первым делом я, конечно, сунулся к раскрытому окну. На подоконнике чисто. Спрыгнул вниз, посветил лампой. И тут мне стало так жутко, что я минуты две шагу не мог ступить, честное слово.

Там вокруг господского дома земля мелким песочком посыпана, чтоб после дождей лужи не застаивались. Так вот на песке был явственно виден струящийся след, который тянулся от окна спальни до кустов. Точь-в-точь такой же, как я видел давеча, под парусиной.

Шеф, вы меня знаете. Я в нечистую силу и всякую такую чепуху не верю, но откуда след-то мог взяться? Ну, предположим, что в Гниловском болоте завелась какая-нибудь гигантская тварь, в природе всякие чудеса бывают. Но как она в окно-то заползла? Невозможно!

Я, стыдно сказать, даже молитву прочёл в обережение от скверны. И только потом, малость успокоившись, стал рассуждать, как вы меня учили.

Ладно, думаю. А как бы это смертоубийство могло устроиться без сверхъестественных причин?

Предположим, что злодей спрятался в спальне заранее. Когда Варвара Ильинична вошла и села у окна, он подкрался сзади, удавил её, скажем, скрученным в толстый жгут полотенцем, а после спрыгнул на песок и изобразил след Скарпеи – поленом проволок или ещё чем.

Отпечатков ног там под окном много, целый день ведь ходят, но сами знаете, что на песке за следы, никакого от них проку.

Исправник, конечно, приехал, потом лекарь, уездный следователь. Последний совершенно пустой субъект. Ужасно обрадовался, что в Баскаковке находится ваш помощник, и с радостью взвалил всё расследование на меня. Говорит, у нас тут глушь, таких хитроумных преступлений отродясь не бывало, вы уж, Анисий Питиримович, того, не выдавайте. На вас вся надежда. Велел полиции меня слушаться и укатил, подлец.

Конечно, я понимаю, что вы при её императорском величестве должны состоять и отлучиться вам никак невозможно, но помогите хоть советом.

Я тут составил список подозреваемых.

Сначала те, кому выгодно. Это, конечно, Папахин и Махметшин. Первый просидел вчера до ночи, уехал за час до убийства. Экипаж у него однокольный англез, без возницы, так что поди проверь, правда ли Папахин домой уехал или нет. Махметшина привозил кучер, тоже татарин. Но ведь это такой народ – свой своего нипочём не выдаст. А выгода застройщикам от смерти Варвары Ильиничны вот какая – исправник объяснил. Поместье-то теперь остаётся без наследника. Закон даёт некий срок, чтоб могли сыскаться родственники, а коли не сыщутся, то выморочная недвижимость попадает во владение казны или, в данном случае, земства. На что земству лишняя морока с недвижимостью? Продадут тем же застройщикам, да много дешевле, особенно если сунуть нужному человечку тысячонок пять, много десять. Этак можно добрых полмиллиона выгадать. Шутка ли?

Потом приказчик Крашенинников. У этого мотивом может быть не корысть, а умственное расстройство. Старик явно не в себе, баскаковский род для него, прямо как Аллах для магометан, а убитую он, судя по всему, презирал и даже ненавидел.

Ещё остаётся петербургский учёный, Владимир Иванович Петров. Ведь это именно он откопал и красочно расписал легенду про Скарпею. Но зачем собирателю фольклора изводить Баскакову, а после её приёмную дочь, непонятно.

Больше мне пока ничего на ум не приходит.

Горничная Тряпкина, садовник и дворник собрали вещи и ещё засветло ушли из Баскаковки прочь. В каморке под лестницей проживает конторщик Серегин, но с ним приключилось вот что. Утром был само хладнокровие, к гибели хозяйки отнёсся спокойно, разглагольствовал передо мной про бессилие смертных человеков пред волей Провиденции. А вечером, когда полиция уехала, ворвался ко мне весь зарёванный, в платок сморкается, кричит: жизни себя лишу. Знаете из-за чего? Кошка у него сдохла. Дряни какой-то в саду наелась и околела. Ужас как убивался – валериановыми каплями пришлось отпаивать. Уеду, сказал. В Австралию или Бразилию, потому что не желаю проживать в одном полушарии с отравителями и злокозненными гелиогабалами. Собрал сундук, прихватил хозяйский бронзовый светильник в виде Мефистофеля – «для меморабилии» – и отбыл в неизвестном направлении.

Я в доме остался один. Ничего, воспитания я простого, обслужу себя сам.

Прилагаю копии осмотра места преступления и патологоанатомического заключения, изготовленные по моему распоряжению исправником и лекарем.

Жду ответа и совета,

Ваш Тюльпанов.

А г-ну Масе нижайший от меня поклон.

24 августа 1888 г.

IV

Слукавил Анисий в донесении шефу. Факты и обстоятельства изложил в точности, не утаил и версии, однако же писать о том, что объект им уже намечен, не стал. Если ошибся, не придётся краснеть, а если избрал линию верно, будет чем погордиться.

Папахину и Махметшину от смерти Варвары Ильиничны, конечно, выгода – спору нет. Но не такие люди миллионщики, чтоб из-за куша, хоть бы даже и большущего, мистерии разыгрывать. Тут особенное мозговое устройство требуется – тёмное, извилистое и непременно скособоченное.

Шеф говорил, что у умышленного убийства бывает всего-навсего четыре мотивации: первая – корысть, вторая – страх, третья – жгучая страсть (любовное исступление или там ревность, месть, зависть), четвёртая – сумасшествие. Самые труднораскрываемые преступления относятся к последней категории, потому что маньяк существует в фантазийном мире, устройство и логика которого нормальным людям непонятны.

В истории со Скарпеей усматривались все признаки маньякального злодеяния, и тогда выходило, что первый на подозрении – Крашенинников.

Человек угрюмый, странного поведения, любитель уединения. Это раз.

Читатель религиозных книг. Это два.

Противился заключению сделки о продаже поместья. Это три.

С нездоровой идеей о величии баскаковского рода. Это четыре.

Ну и, конечно, самое подозрительное – ночное разбрасывание дохлых мышей из мешка.

Полистав прихваченный из Москвы учебник по криминалистике, Анисий выписал на бумажку кое-какие полезные термины, чтоб потом блеснуть перед шефом. Основная версия теперь смотрелась очень солидно.

Стало быть, так. От пристрастия к чтению старинных книг и обсессионной фетишизации своего вассального при Баскаковых состояния Самсон Степаныч Крашенинников тронулся рассуждением и, должно быть, сам не заметил, как переместился из реального мира в мир болезненных фантазий. Толчком, возможно, послужило предание о волшебной змее, рассказанное петербургским фольклористом. Приказчик вообразил, что, состоя при Баскаковых, он на самом деле находится в услужении у покровительницы их рода Скарпеи. Когда пришла весть о гибели молодого Баскакова, Крашенинников понял, что на Софье Константиновне древний род заканчивается, и послушался воображаемого зова болотной властительницы. Надо полагать, приказчик подвержен галлюцинациям и даже, вероятно, расщеплению личности. Изображая явление Скарпеи при помощи каких-то подручных средств, он тут же забывает о своих ухищрениях. Иначе чем объяснить вчерашнее раскладывание змеиной пищи по краю пруда? Нет-нет, тут не корысть, а самое настоящее, беспримесное сумасшествие. Баскакову приказчик довёл до разрыва сердца во исполнение пророчества, а Варвару Ильиничну, должно быть, покарал как покусительницу на Скарпеино богатство. Понял, что храма во славу Святого Панкратия наследница не воздвигнет, вот и свершил над бедной девицей ритуальную расправу.

Версия была стройная, только с доказательствами пока выходило скудновато.

Поэтому на второй день после убийства, с раннего утра, Анисий сел в секрете напротив приказчикова дома и стал вести наружное наблюдение.

Проживал Крашенинников в самой гуще огромного баскаковского сада, в крепкой бревенчатой избе под зелёной жестяной крышей.

Первой вышла высокая девица с длинной русой косой – не иначе как дочка. Покормила кур, набрала воды, полила цветы в маленьком аккуратном палисадничке. Прав Папахин, дочка у приказчика была настоящая красавица.

Сам же Самсон Степаныч губернского секретаря разочаровал. В девятом часу спустился с крыльца хмурый, деловитый. Оседлал лошадь, да и ускакал куда-то. Получалось, что зря Тюльпанов с рассвета в кустах сидел, от росы весь вымок и трижды был укушен злыми муравьями.

Так день с самого начала и не заладился.

Понуждаемый бурчанием и подсасыванием животным, губернский секретарь сходил в Ольховку на предмет добывания пищи, но деревня была словно вымершая. Насилу отыскал в одной избе древнюю бабку, еле передвигавшую ноги. Спрошенная, где население, старуха ответила: «От Шкарпеи шпашаютша. Мне-то што, шлава богу пожила. Ты не от неё, матушки, будешь? Не жа мной?» И с надеждой прищурила подслепые глаза.

Правду говорил земский председатель: какое-то дикое средневековье. И это в шестидесяти верстах от Москвы!

У бабки Анисий разжился только квасом и краюхой хлеба. Поскольку лошадь взять было не у кого, отправился пешком в Ильинское, где лабаз и почта. В лавке купил баранок, чаю, сахару, колбасы. Долго ждал вечернего почтальона – не будет ли ответа от шефа на вчерашние донесения. Не было.

Возвращаться в Баскаковку пришлось на своих двоих. Никто из крестьян везти не согласился – ни за рубль, ни за два. Утром, говорили, ещё куда ни шло, а к ночи ни за что. Невежество и суеверие.

Дотопал до пустой усадьбы уже в темноте, усталый и сердитый. Нехорошо поступаете, Эраст Петрович. Что с самого начала про Скарпею не рассказали – это ладно. Хотели, чтоб я сам составил мнение об этом диковинном деле. Но что ж на письмо-то не ответить? Ведь не о пустяках писано!

И как этого Крашенинникова прижать? Тут дедукция нужна. Может, пойти, да и тряхануть его как следует за шиворот, чтоб во всём сознался? Но где улики? На одних дохлых мышах обвинение не выстроишь. Значит, снова в кустах сидеть?

Ещё не решив окончательно, как действовать, Тюльпанов пошёл вдоль пруда к приказчикову дому. Шеф говорил, что в любом маньяке, даже самом озверелом, непременно остаётся частица доброго начала и что именно этот неомертвевший участок человечьей души – главный помощник следствия, ибо подчас побуждает преступного безумца к саморазоблачению и даже покаянию.

Может, потолковать с Крашенинниковым спокойно, сочувственно. Глядишь, и сыщется тропка к доброму началу, а тогда можно будет и признание получить. Всё одно Крашенинникову путь в сумасшедший дом, на каторгу такого не пошлют.

Так размышлял Тюльпанов, шагая мимо сумрачной водяной глади, испещрённой тёмными пятнами полузатонувших брёвен, кочек, камышиных зарослей. Над прудом поднимался белесый, пеленчатый туман. Лето ещё не кончилось, а зябко было, промозгло.

Револьвер Анисий всё ж таки прихватил с собой. Ну как в приказчике злая половина взыграет?

Когда из-за ближней кочки вдруг с плеском высунулось что-то большое, растопыренное, Анисий левой рукой схватился за сердце, а правой рванул из кармана оружие. Зацепил курком за край – чуть не пальнул сам себе в ногу.

Из воды на берег вылезло не болотное чудище и не Змей Горыныч, а высокий мужик в сапожищах, весь облепленный тиной и чуть не до глаз заросший косматой чёрной бородой.

– Кто таков?! – дрожащим голосом крикнул губернский секретарь, сжимая железную рукоятку.

Мокрый человек махнул рукой в сторону болота и загукал невразумительно. То ли немой, то ли малахольный.

Не иначе местный дурачок, разъяснил себе Анисий, успокаиваясь. Оттого и бесстрашный. Все из деревни разбежались, а этот в самое болото залез.

Тюльпанов с младых ногтей чувствовал к слабоумным сострадание, поэтому дал дураку кусок сахара и сказал нестрого:

– Иди, иди. Нечего тебе тут шастать.

Только не надо было безмозглого сладким прикармливать – увязался следом. То поотстанет, то вперёд забежит и всё на пруд, на болото оглядывается. А потом вдруг как оттолкнёт Анисия в сторону, бух на четвереньки и тычет рукой в землю, радостно бормочет нечленораздельное.

Хотел Тюльпанов осерчать, но тут из-за облака высунулась луна, осветила размокший берег, и молодой человек разглядел на жидком глинистом месиве тошнотворно знакомый извилистый след. Опять!

Болотный мужик замычал, заквохтал, замотал лохматой башкой во все стороны, будто сердечную подругу потерял. Там, у пруда, его Анисий и оставил.

Теперь шёл быстро, азартно. Всё, хватит фокусов! Волшебную змею пускай деревенский дурень разыскивает, а мы с вами, Самсон Степанович, поговорим по-нашему.

Минуты через две уже был у крашенинниковского дома. Перед тем как подняться на крыльцо, взвёл курок, сунул оружие за пояс и сверху шинельку запахнул.

На стук открыла приказчикова дочка. Вблизи она оказалась ещё краше: лицо чистое, белое, ясные глаза смотрят внимательно, лучисто. Ох, милая, каково тебе с бесноватым-то жить?

Анисий приподнял фуражку, представился. Спросил, как звать – Геля.

– А батюшки дома нет, – сказала Геля. – Он в «кабинете». Давно, со света ещё.

– Где это? – спросил Тюльпанов, оглядываясь. – В какой стороне?

– Он не разрешает к нему туда ходить, – объяснила красавица. – У меня ужин давно накрытый, жду, а пойти позвать нельзя. Может, посидите, подождёте? Вернётся батюшка, поужинаем вместе.

Губернский секретарь нахмурился, на приглашение ответил рассеянно:

– Благодарю. Как-нибудь после… Вот что. У меня к вашему папаше дело неотложное, так что я уж рискну Самсон Степаныча потревожить. Вы только меня проводите.

Умная, видно, была девушка. Ничего больше говорить не стала, только точёные брови сдвинула. Постояла так с полминуты, накинула платок и повела Анисия по узенькой тропинке вдоль поляны, потом через смородиновые кусты и яблоневую рощицу. Яблоки уже совсем поспели, так и тянулись с веток к земле. Об одно, тяжёлое от сока, Тюльпанов чувствительно стукнулся лбом.

– Вот он, «кабинет», – показала Геля.

На самом краю пруда стояла будочка в одно окошко. Внутри, за ситцевой занавеской горел свет.

Заглянуть бы в щёлку, да неловко при дочке. Анисий постучал – коротенько, больше для видимости, и скорей толкнул створку. Очень хотелось застигнуть Крашенинникова при каком-нибудь саморазоблачительном занятии.

Сначала увидел керосиновую лампу на дощатом столе, флягу в замшевой обшивке и походный стаканчик, а уж потом самого Самсона Степановича. Он сидел, обмякнув на стуле и запрокинув голову. Одет был во что-то широкое, мешковатое, наподобие узорчатого азиатского халата.

Геля страшно вскрикнула за спиной у Анисия, оттолкнула его и бросилась к отцу. Не добежав, всплеснула руками, осела на пол – обморок.

Было от чего лишиться чувств. Лицо у приказчика жутко посинело и распухло, а на шее, сбоку от бороды виднелись две чёрные точки, из каждой стекало по капельке крови.

Анисий был даже рад, что девушка сомлела. Утешай её, водой пои, а тут сейчас самая работа начнётся: всё осмотреть, поискать следы, сделать замеры.

Губернский секретарь протянул руку, чтобы потрогать мертвеца за кадык – холодный или ещё не остыл?

Увидел, что широкий халат странным образом шевелится. Пригляделся.

Никакой это был не халат, а невиданных размеров змеюка, обмотавшаяся вокруг трупа. Она подняла сужающуюся к концу голову, блеснула агатовыми глазками и разинула мерзкую пасть с двумя тонкими клыками.

Нехорошо стало Анисию. Он вяло махнул на Скарпею рукой – мол, не говори со мной человечьим голосом, всё равно не поверю – и повалился набок. Глаза, прежде чем закатиться под лоб, скользнули по тёмному потолку, по клочьям паутины, и Тюльпанов на время расстался со своим вышедшим из повиновения сознанием.

V

Стыднее всего потом было оттого, что дочка Крашенинникова очнулась раньше бывалого расследователя, да ещё не сразу смогла привести его в чувство. И уши ему тёрла, и водой из кадки плескала, хоть сама была вся в слезах, зубами стучала и молилась. Когда Тюльпанов, наконец, открыл глаза, похлопал ими и сообразил, где он, что с ним, и почему над ним рыдает прекрасная собой девица, ужасная гадина из домика исчезла – видно, уползла через раскрытую дверь.

Сначала Анисий решил было, что никакой Скарпеи не было вовсе, что разинутая змеиная пасть примерещилась ему от расстроенных нервов, но Геля тоже видела пресмыкающееся чудище, да и следы укуса с шеи злосчастного Самсона Степановича никуда не делись.

Уже после, наутро, когда Анисий воротился из волости со всей дознательской командой, земский доктор, взятый в качестве медицинского эксперта, по вскрытии установил, что Крашенинников умер от паралича дыхания, каковой возник вследствие воздействия некоего органического яда, волостному эскулапу безвестного. Удивляться неопределённости заключения не приходилось – лекарь был запойного вида и на ногах держался не очень твёрдо. Спасибо хоть палец себе скальпелем не отчикал.

Что ж, деревня она и есть деревня.

К полудню картина баскаковских преступлений стала более или менее ясна. Губернский секретарь изложил объективные факты и собственные умозаключения в подробнейшем донесении шефу, снова приложил копии следственных протоколов, и особый полицейский нарочный поскакал в Москву, на Малую Никитскую, чтобы вручить господину коллежскому советнику важный пакет собственноручно.

Первоначальная версия оказалась почти верной – вот, пожалуй, единственное, чем Тюльпанов мог гордиться в этой истории. Крашенинников действительно свихнулся и вообразил себя рабом Скарпеи. При дедуктировании Анисий ошибся только в одном: гигантская змея существовала не в больной фантазии приказчика, а на самом деле. Но такого, знаете ли, ни оди