Мальчик, которого растили как собаку

Что позволяет человеку принимать правильное решение даже в том случае, когда у него не было оптимальных возможностей для развития? Что заставляло Вирджинию снова и снова обращаться за помощью для ее ребенка, а не просто отказаться от него? Что мы могли взять из опыта Мамы П. и порекомендовать для воспитания других детей, таких как Лаура? Может ли правильное лечение помочь таким детям, как Леон, не стать со временем угрозой для окружающих? Есть ли что-нибудь новое, что я мог бы сегодня сказать маме Чериз и Фрэнку, Алану и Марии о том, почему Леон совершил эти ужасные преступления?

По мере того как мы осознавали влияние ранней травмы и заброшенности на развитие мозга ребенка, до нас мало-помалу доходило, что именно в понимании этих процессов кроется поиск возможных методов лечения. Со временем разработанный нами на этой основе подход к терапии детей, перенесших травму или жестокое обращение, мы стали называть «нейропоследовательным» (neurosequential). Одним из первых детей, для которых мы использовали этот метод, был ребенок, переживший гораздо более тяжелый опыт заброшенности, чем Леон.

Я встретился с Джастином в 1995 году, когда ему было шесть лет. Он находился тогда в Педиатрическом центре интенсивной терапии (Pediatric Intensive Care Unit, PICU). Меня пригласили сотрудники Центра и попросили, используя «ваше особое психиатрическое колдовство», постараться как-то повлиять на этого ребенка, чтобы он прекратил бросать фекалии и еду в сотрудников. Центр был всегда переполнен, и все постоянно были заняты. Здесь толпились медицинские сестры, врачи, нянечки и члены семей пациентов. Шум медицинского оборудования, непрерывные телефонные звонки и гул разговоров заполняли просторное помещение неутихающим жужжанием. Всюду горел свет, люди все время передвигались, и, хотя у каждого человека имелась определенная цель и каждый разговор имел смысл, общее впечатление от всего этого было — хаос.

Я прошел незамеченным сквозь весь этот назойливый шум к сестринскому посту и попробовал найти там сведения о мальчике, которого меня просили посмотреть. Затем я услышал его. Громкий странный пронзительный визг заставил меня обернуться, и я сразу же увидел худенького маленького ребенка в болтающемся подгузнике, сидящего в клетке. Детская кроватка Джастина имела в своем устройстве железные перекладины, а сверху была привинчена фанера, это действительно было похоже на собачью клетку, и в этом обнаруживалась какая-то жестокая ирония. Маленький мальчик качался туда-сюда, похныкивая и повизгивая сам себе что-то успокоительное. Он был запачкан своими экскрементами, на его лице были размазаны остатки пищи, а его пеленки были пропитаны мочой. Его лечили от серьезной пневмонии, но он сопротивлялся любым процедурам, и даже, чтобы взять кровь, его нужно было сначала прочно зафиксировать. Он рвал нужные документы, вопил и визжал на сотрудников и разбрасывал пищу. В этот Центр Джастина перевели, поскольку здесь было неплохое соотношение сотрудников и пациентов. Здесь организовали его временное содержание в клетке. Оказавшись в клетке, мальчик стал кидаться фекалиями и вообще чем угодно, до чего только могли дотянуться его руки. И вот тогда они позвали психиатра.

За годы работы я понял, что неожиданно появиться перед ребенком — это не есть хорошая идея. Непредсказуемость и неизвестность вызывают тревогу у любого человека, и он не так хорошо воспринимает информацию. Для клинического обследования важно, что чем больше человек тревожится, тем труднее ему правильно вспомнить и передать свои чувства, мысли и свою историю. Но еще важнее то, что, когда в состоянии постоянной тревоги находится ребенок, ему в дальнейшем становится намного труднее формировать позитивные отношения, способные стать частью терапии.

Я также исследовал влияние первых впечатлений. В зависимости от того, как ребенок, в первый раз встретившись со мной, воспринимал меня — более или менее благосклонно или хотя бы нейтрально — я уже мог достаточно успешно прогнозировать его будущее. Поэтому я считал правильным не начинать общение с разнообразных вопросов, обычно пугающих и сбивающих ребенка с толку, а дать ему шанс сначала просто встретиться со мной. Обычно мы недолго говорили о чем-то интересном для него, я разрешал ребенку померить меня (а я очень высокий), и старался просто и ясно объяснить, что я хотел бы узнать, а потом я оставлял его одного, чтобы он мог обдумать полученную информацию. Я старался дать ребенку почувствовать, что он контролирует ситуацию. Ребенку не было необходимости что-нибудь говорить, если он не хотел; и если возникала тема, которую он не хотел обсуждать со мной, я просил его сказать мне об этом и менял предмет разговора. В любое время, когда ребенок хотел закончить разговор, я так и делал. За годы работы у меня только один раз была девочка-подросток, которая не захотела разговаривать вообще. Но позже, на той же неделе, она сказала нашим сотрудникам, что единственный человек, с кем она хотела бы поговорить, был «молодой психиатр с кудрявыми волосами».

Когда я увидел Джастина, я понял, что этот случай будет совсем другим. Мне необходимо было побольше узнать о мальчике, прежде чем приблизиться к нему. Я взял его историю болезни, вернулся на сестринский пост и прочитал старые записи, время от времени поднимая голову и поглядывая, как он сидит, качаясь, подтянув коленки к подбородку и обвив руками ноги. Он монотонно гудел и постанывал сам с собой, иногда испуская громкий сердитый вопль. Штат Центра уже привык к этому, и никто даже не смотрел в его сторону.

Из прочитанного мне стало ясно, что раннее детство Джастина не было нормальным. Матерью Джастина была пятнадцатилетняя девочка, которая, когда ребенку исполнилось два месяца, оставила его со своей матерью. Бабушка Джастина (которая и смотрела за мальчиком) была, по всем отзывам, добродушная, ласковая женщина, она нянчила внука и обожала его. К сожалению, она страдала болезненной тучностью, и у нее были сопутствующие проблемы со здоровьем, и со временем она болела все больше и больше. Когда Джастину было около одиннадцати месяцев, бабушку отвезли в больницу и через несколько недель она умерла. Во время болезни бабушки за Джастином ухаживал ее приятель Артур, который жил с ними. Управляться с мальчиком становилось трудно, конечно, это было результатом того, что он за короткий срок потерял мать и бабушку. Артур сам был в расстроенных чувствах и не знал, что делать с кричащим беспокойным малышом, Артуру было уже сильно за шестьдесят, и он не был физически и морально готов к таким трудностям. Он звонил в «Службу защиты детей», чтобы устроить куда-нибудь этого мальчика, который, в общем-то, не был даже его родственником. «Служба защиты детей», видимо… посчитала, что мальчик находится в безопасности. Артура спросили, не подержит ли он Джастина, пока для него найдется другое подходящее место. Артур был, в общем, пассивным и терпеливым человеком. Он сделал вывод, что «Служба защиты детей» будет активно искать дом для Джастина. Но эта организация действовала по обстоятельствам, отвечая только на настоятельные сиюминутные проблемы, и, если на нее не давить, чтобы она что-то сделала, она и не делала.

Артур не был злым человеком, но он ничего не знал о том, в чем нуждаются дети. Он зарабатывал на жизнь разведением собак и, к сожалению, применил свои навыки в этом вопросе к заботе о ребенке. Он стал держать Джастина в собачьей клетке. Он старался, чтобы ребенок был накормлен и содержался в чистоте, но он редко разговаривал с мальчиком, практически не играл с ним, в общем, не делал всего того, что делают нормальные родители, вынянчивая детей. Джастин жил в клетке в течение пяти лет, большую часть времени он был исключительно в обществе собак, как член их «стаи».

Если бы мы могли наблюдать ребенка в моменты физического комфорта, любопытства, исследований, когда его хвалят за что-нибудь — и в моменты страха, унижения, лишений — мы могли бы узнать больше о нем, каков он есть и каким, скорее всего, станет. Наш мозг — это орган памяти, отражение нашей персональной истории. Наши генетические особенности могут проявиться только в том случае, если мы получаем необходимые для развития паттерны опыта и в необходимое время. В начале жизни этот опыт, в основном, зависит от окружающих нас взрослых.

Пока я просматривал карту Джастина, передо мной разворачивалась его жизнь. Когда ему было два года, ему поставили диагноз «статической энцефалопатии», который означал, что у него имеется серьезное мозговое нарушение неизвестного происхождения и с малой вероятностью на улучшение. Его отвели к доктору, потому что у него была серьезная задержка развития: он не умел ходить и не мог сказать хотя бы несколько слов в том возрасте, когда большинство детей — это уже активно исследующие окружающий мир ребятишки, которые начинают говорить целыми предложениями. Трагично, но, когда Артур привез Джастина для обследования, никто не поинтересовался, в каких условиях мальчик живет. Никто не поинтересовался историей его развития. Мальчика обследовали в поисках физических недомоганий, его мозг сканировали, и по результатам сканирования обнаружили атрофию коры головного мозга и увеличение наполненных жидкостью желудочков в центре мозга. Его мозг на самом деле выглядел, как мозг человека с прогрессирующей болезнью Альцгеймера; окружность его головы была настолько мала, что оказалась ниже второго процентиля для детей его возраста.

Однако врачи до сих пор не осознают, какой вред может принести мозгу ребенка просто отсутствие необходимой заботы. Они предполагают, что нечто, ясно видимое при сканировании, служит свидетельством генетического дефекта или внутриутробного инсульта (в результате длительного действия токсинов или болезни); они не могли даже вообразить, что сами по себе условия, в которых содержался ребенок в раннем детстве, стали причиной таких глубоких физических аномалий. Но исследования нашей группы, а впоследствии и других ученых, показали, что у сирот, которых оставляли чахнуть в казенных заведениях, без ласки, любви и индивидуального внимания, размер головы тоже оказывался меньше нормы, а мозг — очень маленьким. Мозг таких детей имел очевидные аномалии, в сущности, идентичные тем, которые наблюдались у Джастина.

К несчастью, как и в случае Лауры, проблемы Джастина были умножены присущей нашей медицинской системе несогласованностью. За годы обследований, хотя ему делали такие сложные тесты, как сканирование мозга и хромосомный анализ с целью поиска генетических проблем, он редко видел одного и того же врача дважды. Никто не отслеживал его случай, никто не пытался узнать, какова его жизненная ситуация. К пяти годам очередное обследование выявило у него минимальный прогресс мелкой и крупной моторики, поведенческих и когнитивных возможностей, а также возможностей речи и языка. Он все еще не умел ходить и разговаривать. Врачи, которые не знали о тех лишениях, которые испытывал мальчик, видели источник его проблем в том, что потенциальные возможности системы регулирования мозговой деятельности не могут проявиться в достаточной степени. Они предполагали, что «статическая энцефалопатия» объясняется каким-то неизвестным и не поддающимся лечению дефектом. Невысказанное заключение относительно детей с такого рода серьезными повреждениями мозга состоит в том, что они не реагируют на терапевтические вмешательства. В сущности, доктора говорили Артуру, что у мальчика имеется серьезное повреждение мозга на уровне тканей, и он никогда не сможет сам заботиться о себе, поэтому они считали, что в дальнейшем лечении нет смысла.

То ли из-за этого медицинского пессимизма, то ли по причине вышеупомянутой несогласованности, Джастину никогда не назначали занятий с логопедом, специалистом по лечебной физкультуре или по детской реабилитации, и никакие домашние системы социальной помощи не предлагали пожилую женщину, которая могла бы заботиться о мальчике. Оставленный без помощи, Артур действовал по своему усмотрению. Он принимал решения, которые соответствовали его собственным понятиям о том, как следует растить ребенка. Своих детей у него никогда не было, он одиноко прожил большую часть своей жизни. Сам он был очень ограниченным человеком, возможно, с легкой умственной отсталостью. Он растил Джастина, как всех других своих животных: давал ему еду, кров, уход, «дрессировал» и иногда жалел. Артур не был намеренно жестоким: он каждый день выпускал Джастина и собак из клеток, чтобы они могли поиграть, и не забывал периодически приласкать их. Но он не понимал, что Джастин ведет себя, как животное, потому что с ним обращаются, как с животным, и, когда мальчик не повиновался, Артур отправлял его обратно в клетку. Большую часть времени Джастин оставался совершенно один.

Я был первым медиком-профессионалом, которому Артур рассказал о своей практике выращивания детей, потому что, к несчастью для Джастина, я был первый, кто спросил об этом.

После беседы с Артуром, чтения медицинских карт Джастина и наблюдения за его поведением, я понял, что, возможно, проблемы мальчика не свидетельствуют о полном отсутствии потенциала. Может быть, он не разговаривал потому, что с ним редко говорили. Может быть, если нормальный ребенок к трем годам слышит примерно три миллиона слов, он слышал несравнимо меньше. Может быть, он не мог стоять и ходить, потому что никто не поддерживал его и не подбадривал. Может быть, он не ел с помощью столовых приборов потому, что никогда не держал их в руках. Я решил подойти к Джастину с надеждой, что все его проблемы вызваны отсутствием соответствующей стимуляции, особенно недостатком возможностей и права что-то делать.

Сестры и нянечки наблюдали, как осторожно я подходил к его кроватке.

— Он уже намыливается начать свои обстрелы, — цинично сказала одна из них.

Я старался двигаться как можно медленнее. Я хотел, чтобы он наблюдал за мной. Я посчитал, что новое впечатление от моего размеренного шага по контрасту с типично торопливыми движениями сотрудников Центра привлечет его внимание. Я не смотрел на него. Я знал, что если мы встретимся взглядами, это может быть воспринято как угроза — как бывает у многих видов животных. Я оставил занавески вокруг его кроватки частично прикрытыми, чтобы он видел меня и сестринский пост, но не отвлекался на детей в соседних кроватках.

Я попытался представить себе мир таким, каким он его видит. Он был все еще болен. Его пневмония только начала проходить. Он выглядел испуганным и потерянным, не понимая этого нового хаотичного царства, куда его поместили. Его дом в собачьей конуре был, по крайней мере, знаком ему; он знал окружающих его собак и знал, чего от них ожидать. Кроме того, я был уверен, что он голоден, поскольку большую часть полученной за последние три дня пищи он выбросил. Когда я подобрался поближе, он насмешливо скривился, поерзал в маленьком пространстве кроватки и выдал один из своих воплей.

Я спокойно стоял. Потом я начал медленно снимать мой белый халат, дав ему соскользнуть на пол. Я медленно развязал галстук и снял его. Я завернул рукава рубашки. С каждым действием я делал один маленький шаг ближе. Двигаясь, я ничего не говорил. Я старался выглядеть настолько не несущим угрозу, насколько возможно: никаких быстрых движений, никакого контакта глазами, старался говорить тихо, мелодично, ритмично — почти колыбельная. Я приблизился к нему как к испуганному младенцу или к животному.

— Джастин, Меня зовут доктор Перри. Тебе непонятно, что здесь происходит, да ведь? Я постараюсь тебе помочь. Смотри, я снимаю белый халат. Все хорошо, правда?

Теперь позволь мне подойти чуть ближе. Так достаточно? Хорошо. Давай посмотрим, что можно сделать. Так. Я сниму свой галстук. Бьюсь об заклад, галстуки тебе непривычны. Позволь, я это сделаю.

Он перестал метаться по своей кроватке. Я мог слышать его дыхание — частое и хриплое. Он, должно быть, умирал от голода. Я заметил маленький кекс на подносе, который был виден ребенку, но недосягаем для него. Я подошел к этому кексу. Мальчик захрипел громче и чаще. Я взял кекс, отломил кусочек, медленно положил его в рот и стал демонстративно жевать, стараясь выразить на лице удовольствие и удовлетворение.

— М-м-м, как вкусно, Джастин. Хочешь тоже? — спросил я и протянул к нему руку.

Тем временем я подходил все ближе. Наконец, я подошел достаточно близко, чтобы он мог достать до кекса в моей протянутой руке. Я стоял неподвижно, протягивая ему еду. Казалось, прошли часы, но через тридцать секунд он осторожно потянулся ко мне из своей кроватки. Он остановился на полпути к кексу и отдернул руку. Казалось, он сдерживает дыхание. И затем, внезапно, он схватил кекс и утащил его к себе. Он стремглав бросился в дальний угол и оттуда смотрел на меня. Я стоял на том же самом месте, улыбаясь, и пытался говорить как можно мягче:

— Вот хорошо, Джастин. Это твой кекс. Все хорошо. Все в порядке.

Он начал есть. Я помахал ему на прощание и медленно пошел назад к посту медсестер.

— Что ж, подождите немного, и он снова начнет кричать и швыряться вещами, — сказала одна из медсестер, которая, казалось, была почти разочарована тем, что мальчик не продемонстрировал мне свое «плохое» поведение.

— Наверное, — ответил я и вышел.

Из того, что к этому времени мне было известно о влиянии отсутствия заботы на развитие мозга, я знал, что единственный способ выяснить, есть ли у Джастина потенциал к дальнейшему развитию — проверить, сможет ли его нервная система усвоить повторяющиеся новые паттерны опыта в безопасной и предсказуемой обстановке. Я еще не знал, как лучше всего организовать ему такой опыт.

Но я знал, что моя первоочередная задача — уменьшить царящий вокруг Джастина хаос и снизить испытываемую им сенсорную перегрузку. Мы переместили его в одну из отдельных палат детского отделения интенсивной терапии. Затем мы сократили до минимума количество ухаживающих за ним сотрудников. Мы начали физическую и речевую терапию, а также обучение навыкам самообслуживания. Один из наших сотрудников, психиатр, проводил с ним время каждый день. Я также посещал его ежедневно.

Состояние Джастина улучшалось стремительно. Он делал успехи каждый день. С каждым днем ребенок, казалось, чувствовал себя все спокойнее. Он перестал бросать пищу и размазывать фекалии. Он начал улыбаться. Он демонстрировал явные признаки того, что он распознает и понимает словесные команды. Мы поняли, что он получал определенную социальную стимуляцию и привязанность от собак, с которыми он жил: собаки очень общительные животные, и в их стаях существует сложная социальная иерархия. Временами Джастин реагировал на незнакомых людей так, как это делают испуганные собаки: осторожно приближаясь, отскакивая назад и затем снова продвигаясь вперед.

С течением времени он начал проявлять привязанность ко мне и нескольким другим сотрудникам. Он даже начал демонстрировать признаки чувства юмора. Например, он знал, что «бросание какашек» сводит персонал с ума. И вот однажды, когда кто-то дал ему шоколадку, он позволил шоколаду растаять в руках и поднял руку, как если бы собирался что-то бросить. Окружающие отпрянули. А Джастин рассмеялся громким, веселым смехом. Это было его примитивное чувство юмора — отчетливо демонстрирующее, что он понимает влияние своих действий на окружающих и устанавливает связь с ними. И это быстро дало мне надежду на то, что он обладает возможностями для развития.

Однако поначалу мои коллеги думали, что я зря трачу ресурсы больницы, когда я просил, чтобы специалист по лечебной физкультуре помог ему научиться стоять и постарался улучшить работу его опорно-двигательного аппарата и мелкую ручную моторику. Однако в течении недели Джастин научился сидеть на стуле и стоять с поддержкой. Через три недели он сделал свои первые шаги. Затем появился специалист по реабилитации, который помог Джастину овладеть навыками, связанными с тонкой ручной моторикой и уходом за собой, научив его одеваться, пользоваться ложкой, чистить зубы. Многие дети, страдающие от недостатков развития, обладают развитым обонянием и часто стараются обнюхивать и лизать пищу или людей, но у Джастина потребность обнюхивать была особенно выражена, что, возможно, было связано с его жизнью среди собак. Его нужно было научить тому, что это не всегда уместно.

За это время логопеды помогли ему научиться говорить и давали много вербальной информации, пополняя его словарный запас. Его некогда дремлющие, неразвитые нейронные сети начали реагировать на эти новые паттерны повторяющихся стимулов. Его мозг, казалось, был подобен губке, жаждущей необходимых ему впечатлений и охотно впитывающей их в себя.

Спустя две недели Джастин поправился настолько, что его можно было выписать из больницы и устроить в приемную семью. За несколько следующих месяцев он достиг невероятного прогресса. На нашей памяти это было самое быстрое выздоровление ребенка, жившего в условиях крайней запущенности. Это изменило мои представления о потенциале, которым обладает человеческий мозг, чтобы справиться с последствиями заброшенности в раннем детстве. Я стал придерживаться намного более оптимистичных прогнозов относительно детей, которые пострадали от отсутствия должной заботы со стороны взрослых.

Шесть месяцев спустя Джастин был помещен в приемную семью, которая жила гораздо дальше от больницы. Хотя мы предложили свои услуги новой медицинской команде, курировавшей Джастина, в конце концов, мы потеряли его след из-за огромного потока пациентов, которыми начала заниматься наша группа. Однако мы часто говорили о Джастине, когда консультировали другие семьи, усыновлявшие детей, переживших заброшенность той или иной степени тяжести. Он заставил нас по-новому взглянуть на наши подходы к оценке и лечению таких детей. Теперь мы знали, что, по крайней мере, некоторые из них могли достигать улучшения гораздо быстрее, чем мы могли предполагать в самом оптимистичном варианте.

Примерно через два года после того, как Джастин лежал в больнице, в клинику пришло письмо из маленького городка — короткая записка от его приемной семьи с рассказом об этом ребенке. Он продолжал делать успехи, быстро оставляя позади этапы развития, которые никто даже не ожидал, что он достигнет. Теперь, в восемь лет, он мог пойти в первый класс. К письму была приложена фотография Джастина при полном параде, с коробочкой для завтрака в руках и с рюкзаком за спиной стоящего возле школьного автобуса. На обратной стороне письма Джастин сам написал карандашом: «Спасибо Вам, доктор Перри. Джастин». Я не мог сдержать слез.

Та информация, которую я извлек для себя из истории Джастина — что определенный новый опыт, повторяющийся в безопасной обстановке, может иметь огромное влияние на мозг, — помогла мне также лучше понять и уроки, извлеченные из общения с Мамой П. — о том, какое значение имеют физические выражения любви и ласки в нашей системе ухода за детьми. Еще одним пациентом, чей случай помог нам развить нейропоследовательный подход, был подросток, чей ранний опыт оказался похожим на тот, что привел Леона на путь разрушения и, в конце концов, убийства.

Как и у Леона, в раннем детстве у Коннора была полная семья, и, на поверхностный взгляд, его детский опыт не выглядел травмирующим. Родители Коннора были успешными бизнесменами с высшим образованием. Как и у Леона, коэффициент интеллекта Коннора был выше среднего, но, в отличие от Леона, он хорошо учился в школе. Когда мы просто просмотрели его медицинские карты, мы обратили внимание, что в разные периоды его жизни ему поставили более дюжины различных диагнозов психических расстройств. Первым был аутизм, а затем у него находили общее расстройство психического развития, детскую шизофрению, биполярное расстройство, синдром дефицита внимания, обсессивно-компульсивное расстройство, депрессию, тревожное расстройство и другие.

Когда этот четырнадцатилетний мальчик пришел ко мне впервые, он имел диагнозы синдрома эпизодического нарушения контроля, психоза и синдрома дефицита внимания. Он принимал пять видов психотропных препаратов и проходил терапию у психоаналитика. Его походка была неровной и неуклюжей. Когда он испытывал тревогу или неважно себя чувствовал, он раскачивался, ритмично сжимал и разжимал кулаки и неприятно бубнил себе под нос, что доводило большинство людей до белого каления. Он часто сидел и раскачивался взад и вперед, точь-в-точь как Джастин, когда я впервые увидел его больничной клетке-кроватке. У него не было друзей: он не стал хулиганом, как Леон, но для подобных ребят он был любимой мишенью. Коннор ходил в группу развития навыков общения в попытке решить проблему изоляции и неумения общаться, но до сих пор это не принесло никаких результатов.

Как я вскоре обнаружил, это было подобно попыткам научить счету младенца.

Коннор, несомненно, был странным, но он не демонстрировал классических симптомов ни аутизма, ни шизофрении. Его поведение было сходно с поведением детей, страдающих такими заболеваниями, но он не обладал, к примеру, «душевной слепотой» и равнодушием к отношениям, которые отмечаются при аутизме или нарушениях, свойственных, как считается, шизофрении. Когда я осматривал его, я мог видеть, что он стремится взаимодействовать с другими людьми, что редко встречается у тех, кто страдает настоящим аутизмом. Он, конечно, был социально инертным, но не был полностью лишен заинтересованности в социальных связях, что тоже противоречило диагнозу аутизма. Среди прочего этот мальчик принимал так много лекарств, что никто не мог бы понять, какие из его «симптомов» были связаны с его изначальными проблемами, а какие — вызваны побочным действием препаратов. Я решил отменить лекарства. Если бы оказалось, что препараты все-таки необходимы, я назначил бы их снова.

Необычные симптомы Коннора и то, что они были не похожи на типичные проявления аутизма или шизофрении, напомнили мне о том, что я наблюдал у других детей, которые, как Джастин, пережили травму или заброшенность в раннем детстве. В частности, его необычная скособоченная походка вызывала подозрение о проблемах, имевших место в младенчестве, так как координация при ходьбе зависит от упорядоченного развития среднего мозга и ствола головного мозга — отделов, критически важных для формирования реакции на стресс. Поскольку ствол мозга и средний мозг являются отделами, которые развиваются одними из первых, то, если здесь что-то пошло не так, это, вероятно, случилось в первый год жизни.

Я внимательно изучил историю развития этого ребенка и расспросил маму Коннора, Джейн (имя изменено), о раннем периоде детства ее сына, а также о ее собственном.

Она была талантливой женщиной, но очень тревожной и явно находилась в крайне плохом психическом состоянии. Ее собственное детство не было проблемным. Она была единственным ребенком, ее растили любящие родители. Однако, к несчастью для Коннора, она жила вдали от других родственников и не подрабатывала, присматривая за чужими детьми, в подростковом возрасте. В результате, до того момента, как у нее появился собственный ребенок, она имела очень небольшой опыт общения с младенцами и маленькими детьми. В нашем современном мобильном обществе становится все более обычным иметь небольшое число детей, жить вдали от своей семьи и находиться в однородном по возрасту окружении, поэтому многие из нас не проводят рядом с детьми достаточного количества времени, чтобы узнать, как следует вести себя на каждом этапе их развития. Более того, наша система образования не предусматривает возможности получить теоретические знания или практические навыки, касающегося основ теории развитии мозга и обеспечения должной заботы о детях. Результатом становится полная безграмотность в отношении воспитания детей, и она, к несчастью, во многом нарушила жизнь Коннора, так же как и Леона.

За несколько лет до рождения сына Джейн и ее муж, Марк (имя изменено), переехали из Нью-Джерси в Нью-Мехико, чтобы основать новый бизнес, который стал весьма процветающим. Теперь, когда они достигли финансового благополучия, супруги решили завести ребенка, и вскоре Джейн была беременна. Она была обеспечена превосходной медицинской помощью до родов, роды прошли нормально, и ребенок родился крепким и здоровым. Но их семейный бизнес требовал так много забот, что Джейн вернулась на работу всего через несколько недель после родов. Джейн слышала ужасные истории о дневных группах для детей, так что она и ее муж решили нанять няню. По совпадению, двоюродная сестра Джейн недавно переехала в их город и искала работу, так что взять ее в качестве няни казалось идеальным решением сразу двух проблем.

К несчастью, тайно от Джейн и Марка, эта двоюродная сестра нашла еще одну работу сразу же после того, как согласилась работать у них. Желая заработать дополнительные деньги, они не сказала Джейн или Марку, что оставляет ребенка одного, когда уходит на другую работу. Она кормила малыша и меняла ему пеленки утром, уходила на работу, кормила и меняла пеленки в обед, и затем возвращалась как раз перед тем, как его родители приходили домой с работы. Она беспокоилась о том, чтобы у ребенка не было раздражении от мокрых подгузников, о возможном пожаре или другой опасности, которая могла угрожать ребенку, пока он оставался один, но не о том, насколько ее действия могли повредить малышу. Эта девушка была еще более невежественной в отношении развития детей, чем сама Джейн: она не понимала, что младенцы нуждаются в любви и внимании в той же мере, в какой им нужны пища, вода, сухая одежда и кров.

Джейн сказала мне, что чувствовала вину за то, что вернулась на работу так быстро. Она описала, как в первые две недели после возвращения на работу, плач Коннора, когда она уходила, ужасно ее расстраивал. Но после он перестал плакать, и поэтому Джейн пришла к выводу, что теперь все отлично. «Мой малыш был всем доволен», — говорила мне Джейн, описывая, как однажды, когда она случайно уколола его булавкой, он даже не всхлипнул. «Он никогда не плакал», — говорила она с нажимом, не зная, что если младенец никогда не плачет, это не менее тревожный признак, чем если он плачет слишком много. Опять же, она была загнана в тупик отсутствием основных знаний в области развития детей. Как и Мария, она думала, что тихий ребенок — счастливый ребенок.

Однако через нескольких месяцев Джейн начала подозревать, что что-то идет не так. Коннор, казалось, не развивался так же быстро, как дети ее подруг. Он не садился, не переворачивался и не ползал к тому возрасту, когда другие уже овладели этими навыками. Беспокоясь о задержке в его развитии, она показала его семейному педиатру, но та, хотя превосходно диагностировала и лечила физические заболевания, не имела достаточных знаний о том, как распознавать психические и эмоциональные проблемы. У нее не было своих детей, так что она не имела возможности на личном опыте проследить за психическим развитием ребенка, и, подобно большинству врачей, не имела достаточного образования в этой области. Она хорошо знала родителей малыша, так что у нее не было причин подозревать, что с ребенком плохо обращаются или пренебрегают его потребностями. Поэтому она не спросила, к примеру, плачет ли Коннор, или о том, как он реагирует на других людей. Она просто сказала Джейн, что дети развиваются по-разному, и постаралась заверить ее, что он вскоре нагонит своих сверстников.

Но однажды, когда Коннору было восемнадцать месяцев, Джейн приболела и вернулась с работы пораньше. В доме было темно, поэтому она предположила, что няня забрала ребенка гулять. Из комнаты Коннора шел ужасный запах. Дверь была наполовину открыта, так что она заглянула внутрь. Она увидела, что ее сын сидит в темноте, один, без игрушек, в тишине, без няни, в грязных пеленках. Джейн была в ужасе. Когда она приступила с расспросами к своей двоюродной сестре, та призналась, что оставляла Коннора одного и уходила на другую работу. Джейн уволила сестру и ушла с работы, чтобы сидеть дома с ребенком. Она думала, что ей удалось избежать худшего: раз ее ребенок не был похищен, не пострадал от огня или не заболел физически, то все, что он перенес, не будет иметь долговременных последствий. Она не связывала его все более странное поведение в течение следующего года с почти ежедневным опытом заброшенности, который он пережил ранее.

Коннор все больше сторонился людей и начал демонстрировать необычное повторяющееся поведение, но никто в системе службы психического здоровья, ни в школе, никто из коррекционных педагогов или медико-социальных работников или консультантов, к которым его направляли, не обнаружил что Коннор пережил заброшенность в раннем возрасте. Сотни тысяч долларов и тысячи часов были бесплодно потрачены в попытках лечить различные «расстройства» ребенка. Результатом этой работы стал четырнадцатилетний мальчик, раскачивающийся и бубнящий себе под нос, без друзей, отчаянно одинокий и подавленный; мальчик, который не смотрит в глаза людям, который все еще кричит в приступах ярости, свойственных трех-или четырехлетним детям; мальчик, отчаянно нуждающийся в опыте, который его мозг пропустил в течении первых месяцев жизни.

Когда Мама П. убаюкивала и носила на руках психологически травмированных и заброшенных детей, о которых она заботилась, она интуитивно открыла то, что стало основанием нашего нейропоследовательного подхода: такие дети нуждаются в повторяющемся получении опыта, соответствующего потребностям того возраста, в котором они пропустили важные для развития стимулы или были травмированы, вне зависимости от своего календарного возраста. Когда она сидела в кресле-качалке, обнимая семилетнего ребенка, она давала ему прикосновения и ритмичность, которые он не получил в младенчестве — опыт, необходимый для правильного развития мозга. Основополагающий принцип развития мозга состоит в том, что функции нервной системы формируются последовательным образом. Более того, формирование тех отделов, которые развиваются позднее (высшие функции), отчасти зависит от входящих сигналов из низших, раньше развивающихся отделов. Если одна система не получает того, что ей нужно, тогда позднее те структуры, которые от нее зависят, могут также развиваться неправильно, даже если специфические для них внешние стимулы обеспечиваются должным образом. Ключом к здоровому развитию является получение правильного опыта в правильном количестве в нужное время.

Я вскоре понял, что частично причиной быстрой реакции Джастина на предложенное нами лечение стал пережитый им положительный опыт в первый год жизни, до того, как умерла ухаживавшая за ним бабушка. Это значило, что его нижние и центральные области мозга получили хороший старт. Если бы он жил в клетке с самого рождения, его перспективы могли бы быть менее обнадеживающими. Меня беспокоило то, что Коннор, как и Леон, оставался без должной заботы практически с рождения до восемнадцати месяцев. Единственной надеждой было то, что вечерами и на выходных, когда рядом с ним были его родители, он имел хоть какую-то возможность получать заботу и внимание взрослых.

Основываясь на этих представлениях, мы решили, что предлагаемая терапия Коннора должна соответствовать тому периоду развития, в котором впервые был нанесен ущерб. Внимательно глядя на симптомы Коннора и историю его развития, мы надеялись, что сможем понять, какие области подверглись наибольшему повреждению и являются целью нашего терапевтического вмешательства. Затем мы собирались использовать направленную терапию, чтобы помочь соответствующим областям мозга в том порядке, в котором они были затронуты полученной травмой (отсюда название подхода — «нейропоследовательный»). Если мы отметим улучшение после серии первых вмешательств, мы перейдем к следующему этапу, соответствующему следующей области мозга и следующего этапа развития, и так до того момента, когда, как мы надеемся, он достигнет точки, где его биологический возраст и его уровень развития придут в соответствие друг другу.

В случае Коннора было ясно, что его проблемы начались в раннем младенческом возрасте, когда активно развиваются нижние и самые центральные отделы мозга. Эти системы реагируют на ритм и прикосновение: регулирующие центры ствола головного мозга контролируют сердечный ритм, повышение и понижение концентрации нейромедиаторов и гормонов в течении дня и ночи, движения при ходьбе и другие системы, которые должны поддерживать ритмичность для нормального функционирования. Физические выражения любви необходимы для стимуляции химической активности соответствующей области. Без такой стимуляции, как в случае Лауры, физический рост (включая рост головы и мозга) может быть замедлен.

Подобно Леону и другим детям, пережившим отсутствие должной заботы в раннем возрасте, Коннор не выносил прикосновений. При рождении прикосновение для человека является новым и первоначально стрессовым, стимулом. Любящее прикосновение, тем не менее, связано с удовольствием. Именно на руках у присутствующего рядом любящего человека, который заботится о ребенке, час за часом прикосновение становится привычным и связывается с безопасностью и комфортом. Кажется, что когда потребность ребенка в этих насущных прикосновениях не удовлетворяется, связь между контактом с другим человеком и удовольствием не устанавливается и прикосновения могут переживаться как нечто очень неприятное. Для того чтобы преодолеть это препятствие и помочь ребенку получить упущенные в свое время стимулы, мы направили Коннора к терапевту-массажисту. Мы сконцентрировались сначала на удовлетворении его потребности в телесных контактах и прикосновениях; затем, как мы надеялись, мы могли бы приступить к работе с его нарушенными телесными ритмами.

Как мы видели в случае Лауры, прикосновение является критически важным для развития человека. Проводящие нервные пути тактильной чувствительности развиваются первыми и являются наиболее развитыми к моменту рождения в сравнении со зрением, обонянием, вкусом и слухом. Исследования, посвященные развитию детей, родившихся недоношенными, показали, что мягкий телесный контакт помогает таким малышам набирать вес, лучше спать и созревать быстрее. Фактически недоношенные младенцы, получавшие такой легкий массаж, выписывались из больницы домой в среднем почти на неделю раньше. Исследования установили, что у детей постарше и у взрослых массаж также снижал артериальное давление, улучшал состояние при депрессии и уменьшал стресс, сокращая выброс в кровь гормонов стресса.

Причина, по которой мы начали с массажа, имела также отношение и к нашим стратегическим планам: результаты исследований говорят о том, что родители, которые обучаются техникам массажа младенцев и детей, устанавливают более теплые отношения с детьми и чувствуют себя ближе к ним. В случае детей с аутизмом или другими заболеваниями, которые могут проявляться в замкнутости, создание такого чувства близости может быстро улучшить отношения родителя и ребенка, и таким образом повысить доверие родителя к предложенному лечению.

Это было особенно важно в случае Коннора, поскольку его мать испытывала большую тревогу относительно нашего подхода к лечению. В конце концов, все предыдущие психологи, психиатры, консультанты и полные добрых намерений соседи и учителя всегда твердили ей, что не следует поощрять его капризы и следует игнорировать вспышки его гнева. Они говорили, что он нуждается в большем контроле и установлении границ, а не в том, чтобы его больше обнимали. Все, кроме нас, говорили ей, что Коннор незрел и его нужно заставить бросить свои примитивные способы самоуспокоения, такие как раскачивание и бормотание. А теперь она слышала от нас, что его нужно лечить мягко и нежно, что казалось ей чрезмерным потаканием его желаниям. Фактически, мы предлагали не игнорировать ребенка, когда его поведение начинало выходить из-под контроля (как часто советовали специалисты по поведенческой психотерапии), а «наградить» за это массажем.

Наш подход, казалось, полностью противоречил здравому смыслу, но поскольку ничто другое не помогало, она согласилась попробовать.

Мама Коннора присутствовала при сеансах массажа, и мы сделали ее активным участником этой части его лечения. Мы хотели, чтобы она была рядом, утешая его и помогая ему, если прикосновения вызовут у него большое напряжение. Мы также хотели, чтобы она научилась этому способу физического проявления любви к сыну и, тем самым, помогла ему восполнить недостаток близости и прикосновений в младенчестве. Наш подход состоял в том, что массаж должен быть постепенным, систематическим и повторяющимся. Мы начали с того, что Коннор под нашим руководством сам ладонями массировал себе руки, плечи и туловище. Мы использовали монитор сердечного ритма, чтобы отслеживать уровень испытываемого им стресса. Когда его собственные прикосновения к своему телу уже не вызвали изменений в частоте сердечных сокращений, мы предложили его матери проводить массаж — так же осторожно, постепенно и ритмично. Наконец, когда массирующие прикосновения его матери больше не провоцировали состояние тревоги, терапевт-массажист начала проводить обычный терапевтический массаж. Наш подход был очень мягким и постепенным: суть его состояла в том, чтобы приучить Коннора к физическим прикосновениям и, по возможности, помочь ему наслаждаться ими. Научившись делать сыну массаж шеи и плеч, Джейн продолжала делать это дома, особенно когда Коннор, казалось, был расстроен или просил, чтобы ему сделали массаж. Мы объяснили им обоим, почему мы прибегли к такому подходу.

Ничего не навязывалось силой. Мы знали, что Коннору сначала не нравились прикосновения, и попросили массажиста внимательно реагировать на любые сигналы о том, что ему некомфортно. Она переходила к более интенсивной стимуляции только тогда, когда предыдущие прикосновения (их форма и интенсивность) становились для него знакомыми и безопасными. Она обычно начинала работу с того, что просила его своей рукой «попробовать» массаж, и затем, когда он успокаивался, начинала разминать его пальцы и ладони. Она постепенно получала возможность все более глубоко массировать все соответствующие зоны тела. Маму Коннора тоже попросили следовать за желаниями своего сына и не навязывать контакт, если ему было трудно это выносить.

Постепенно, по истечение шести или восьми месяцев, Коннор начал спокойно переносить физический контакт с другими людьми, а затем и получать от этого удовольствие. Я увидел, что Коннор готов перейти к следующей фазе лечения, когда однажды он подошел ко мне и протянул свою руку как для рукопожатия. Он нервничал, поглаживая меня по руке, как старушка маленького ребенка, но для него даже не совсем обычное рукопожатие было большим прогрессом. Прежде он никогда не стремился к физическому контакту, не говоря уже о том, чтобы самому быть его инициатором. На самом деле он активно избегал этого.

Теперь пришло время поработать с его чувством ритма. Может показаться странным, но ритм невероятно важен. Если наше тело не может поддерживать самый основной ритм жизни — ритм сердечных сокращений — мы умираем. При этом регулирование ритма не является монотонной задачей: сердце и мозг постоянно посылают друг другу сигналы, чтобы приспосабливаться к жизненным изменениям. Частота наших сердечных сокращений, например, должна увеличиваться при необходимости драки или бегства, и сердце должно поддерживать свою ритмичную работу, несмотря на различные обстоятельства и задачи, с которыми сталкивается организм. Регулирование частоты сердечных сокращений в состоянии стресса и контроль выброса гормонов стресса — еще две крайне важные задачи, которые требуют от мозга умения поддерживать правильный ритм.

Выработка множества других гормонов также имеет свои ритмы, колеблясь, например, в течение суток. И мозг не просто поддерживает единый ритм для всего организма: есть много разных процессов, которые должны быть синхронизированы не только с циклами дня и ночи (а у женщин — с менструальными циклами или фазами беременности и вскармливания младенца), но также друг с другом.

При обычном нормальном развитии младенец попадает в ритмическую рутину, которая управляет всеми этими паттернами. Мать прижимает младенца к себе, когда он ест, и его успокаивает биение ее сердца. Контакт с матерью может даже частично регулировать сердцебиение ребенка: так, согласно одной теории, внезапная смерть младенца (синдром внезапной детской смерти младенца) может происходить в тех случаях, когда грудные дети лишены контактов с взрослыми и, таким образом, отсутствует критически важный сенсорный «вклад». Согласно некоторым исследованиям, еще в материнской утробе сердце ребенка бьется синхронно с сердцем матери. Мы на самом деле знаем, что ритм материнского сердца обеспечивает повторяющиеся паттерны сигналов — звуковых, вибрационных и тактильных, — которые критически необходимы для развития ствола головного мозга и находящихся там важных регулирующих стресс нейротрансмиттерных систем.

Проголодавшись, ребенок плачет, уровень его стрессовых гормонов повышается. Но если родители регулярно и в нужное время приходят его покормить, уровень этих гормонов понижается и с течением времени, благодаря ежедневной рутине, становится типовым и привычным. Тем не менее иногда случается, что ребенок почему-то не в настроении, ему нехорошо и он плачет; он не голоден, у него чистые пеленки, как будто ничего не болит, но он безутешен. В таких случаях многие родители прижимают ребенка к себе, качают его, почти инстинктивно используя определенные ритмические движения, нежные поглаживания и прикосновения, чтобы успокоить малыша. Интересно, что «скорость», с которой качают детей, соответствует количеству сердечных сокращений в минуту у нормального взрослого человека в состоянии отдыха. Быстрее — и для ребенка этот ритм будет слишком возбуждающим, медленнее — и ребенок будет продолжать плакать. Чтобы успокоить наших детей, мы физически настраиваем их на биение сердца — этого мастера-хронометра жизни.

На самом деле некоторые теории развития языка предполагают, что люди научились танцевать и петь раньше, чем разговаривать, что музыка была в действительности первым человеческим языком. Это правда, что младенцы научаются понимать музыкальные аспекты речи — тон голоса и его значение, прежде чем они понимают содержание. Люди во всем мире говорят с младенцами — и, что интересно, с домашними любимцами — высоким голосом, что усиливает ласковость и эмоциональность речи. Во всех культурах даже те матери, которые не имеют слуха, все равно поют своим младенцам, понимая, что музыка и песни играют важную роль в развитии младенца.

Коннор, однако, был лишен музыки и ритма в то время, когда больше всего нуждался в этом. Когда он плакал целый день в младенчестве, никто не приходил покачать его, успокоить и «перевести» его системы реакции на стресс и гормоны на нормальный уровень. Хотя он получал родительскую заботу ночью и с вечера пятницы до воскресенья, за эти первые восемнадцать месяцев его жизни одинокие восьмичасовые отрезки времени оставили свой длительный след в его психике.

Стремясь дать Коннору опыт, который он в свое время потерял, мы решили, что он должен посещать музыкальный класс, где его научат сознательно держать ритм, а это поможет регулировать ритм его сердца. В самом классе не было ничего необычного: там все выглядело совершенно так же, как в каком-нибудь детсадовском помещении или музыкальном классе для дошколят, где дети учатся ритмично хлопать в ладоши, петь все вместе, повторять простые мелодии и отстукивать ритм кубиками или на барабанчиках. Здесь, конечно, дети были постарше; к несчастью, у нас много пациентов, переживших раннюю заброшенность, и мы часто работаем с ними с помощью этого метода.

Сначала Коннор не мог держать даже самый простой ритм. Его бессознательное покачивание было циклическим, но он не мог специально выделить устойчивый ритм или повторить его. Я думаю, причина была в отсутствии соответствующей сенсорной стимуляции в раннем возрасте — из-за чего не возникло прочной связи между стволом мозга и его высшими отделами. Мы надеялись, что, улучшив его сознательный контроль, мы сможем укрепить эти связи.

На первых порах занятия в классе расстраивали Коннора, и Джейн потеряла всякую надежду на улучшение. К этому времени мы лечили Коннора уже около девяти месяцев. Частота его нервических выплесков снизилась, но однажды в школе у него случилась жестокая вспышка гнева. Руководство школы позвонило Джейн на работу и потребовало, чтобы она немедленно забрала сына. Я привык, что она несколько раз в неделю в безумном расстройстве звонит мне, но этот инцидент перевел ее отчаяние на новый уровень. Она подумала, что этот всплеск означает провал лечения Коннора, и я использовал всю силу убеждения, на которую был способен, чтобы она продолжала верить в наш, по общему мнению, необычный терапевтический подход. Она повидала десятки очень хороших терапевтов, психиатров и психологов, и то, что делали мы, даже отдаленно не было похоже на любое предыдущее лечение. Она, подобно многим родителям непокорных и трудных детей, просто хотела найти «правильные» лекарства и научить Коннора вести себя соответственно его возрасту.

В конце той же недели, когда я снова увидел номер Джейн на своем пейджере, я съежился. Мне не хотелось ей перезванивать и слушать про регресс Коннора и отговаривать ее от попытки попробовать альтернативную методику какого-то нового «эксперта», о котором ей кто-то что-то рассказал. Я заставил себя перезвонить ей и сделал глубокий вдох, чтобы сначала успокоить самого себя. Я подумал, что мои наихудшие страхи оправдываются, когда сразу же, по ее голосу, стало ясно, что она плачет.

— Что-нибудь случилось? — быстро спросил я.

— О, доктор Перри, — сказала она. Она замолчала, и, казалось, ей было трудно говорить. Мое сердце упало. Но потом она продолжила: — Я хочу поблагодарить вас. Сегодня Коннор подошел ко мне, обнял и сказал, что любит меня.

Это впервые он подошел к матери так естественно.

С того момента Джейн уже не тревожилась по поводу нашего необычного метода, а стала нашей искренней фанаткой.

У Коннора отмечался прогресс на занятиях в музыкальном классе, и одновременно мы заметили и другие позитивные изменения. Во-первых, его походка стала намного нормальнее, даже когда он нервничал. Кроме того, со временем его раскачивание и жужжание постепенно уменьшились. Когда мы только познакомились, эти формы поведения были для него почти обычными, если он не был занят школьными заданиями или игрой. Но сейчас он начинал себя так вести, только если что-то его серьезно пугало или расстраивало. Я хотел бы, чтобы всех моих пациентов было так же легко «читать», как Коннора. Благодаря этой его привычке я моментально мог узнать, не зашло ли наше вмешательство слишком далеко и отступить назад, давая ему время успокоиться. Спустя примерно год после начала лечения его родители и учителя стали видеть реального Коннора, а не его странное поведение.

Когда он научился поддерживать ритм, я параллельно начал проводить с ним игровую терапию. Музыкальные занятия и массаж уже несколько улучшили его поведение: после того инцидента, который едва не заставил Джейн закончить терапию, у Коннора больше не было вспышек раздражения. Но он все еще отставал в социальном развитии, его задирали, и у него не было друзей. Типичное лечение для подростков с такими проблемами — это групповая терапия социальных навыков, подобная той, в которой Коннор уже занимался, когда впервые пришел к нам. Однако отставание в эмоциональном развитии из-за его ранней заброшенности делало эту группу для него преждевременной.

Первые человеческие социальные взаимодействия начинаются с нормальной связи родитель-ребенок. Ребенок учится тому, как относиться к другим людям в социальной ситуации, в которой правила предсказуемы и могут быть вычислены. Если ребенок не понимает, что делать, родитель учит его. Если ребенок упорствует в своем неправильном понимании, родитель подправляет его. Это может повторяться и повторяться. Следует ожидать, что ребенок будет постоянно делать ошибки, и научиться быстро прощать их. Этот процесс требует огромного терпения. Как говорила мне Мама П., маленькие дети плачут и кричат, они плюются, они создают беспорядок, но вы ожидаете этого и все равно их любите.

На следующей социальной арене, которую должен освоить ребенок — мир его ровесников, — социальные нравы жестоки и гораздо менее терпимы. Здесь правила осознаются и усваиваются в основном благодаря собственным наблюдениям, а не чьим-то указаниям. Ошибки могут привести к долговременным негативным последствиям, потому что сверстники быстро отторгают тех, кто отличается от них, кто не умеет завязывать отношения и общаться.

Если кто-то не овладел умением понимать четко определенные правила отношений родитель-ребенок, пытаться научить его отношениям со сверстниками почти невозможно. Как более высокие моторные функции, такие как ходьба, зависят от способности ствола головного мозга осуществлять ритмическую регуляцию, так для развития более продвинутых социальных навыков необходимо вначале усвоить элементарные социальные уроки.

Мне необходимо было приближаться к Коннору осторожно, так как он был настроен скептически по отношению к терапевтам: не чувствовал себя свободно, говоря со мной, да и общение с другими нашими сотрудниками было для него трудным делом. Поэтому я дал ему возможность контролировать наши взаимодействия; если он хотел поговорить со мной, я говорил, если он не хотел, я предоставлял ему делать, что он хочет. Он приходил для терапии и сидел в моем кабинете. Я продолжал работать за своим столом. Мы просто проводили время в одном пространстве. Я ничего не требовал, он ни о чем не просил.

Когда он стал чувствовать себя свободнее, он стал более любопытным. Сначала он придвинулся немного ближе ко мне, затем еще ближе, и очень скоро подошел и встал рядом со мной. В конце концов — прошло несколько недель — он спросил:

— Что вы делаете?

И я сказал:

— Я работаю. А ты что делаешь?

— Я лечусь? — вопросительно произнес он.

— Ну, и что для тебя терапия?

— Мы сидим и говорим?

— Прекрасно, — сказал я. — О чем ты хотел бы поговорить?

— Ни о чем, — ответил он сначала. Я сказал ему, что это превосходно — я занят, ему нужно сделать домашнее задание, а я займусь работой.

Однако еще через несколько недель он сказал, что действительно хочет поговорить. Мы сели лицом к лицу, и он спросил:

— Почему мы это делаем?

Все это совсем не было похоже на ту терапию, к которой он привык. Поэтому я стал объяснять про мозг и развитие мозга. Я рассказал ему, что, по моему мнению, случилось с ним, когда он был в младенческом возрасте. Мое научное объяснение дошло до него, и он немедленно захотел знать, каков будет наш следующий шаг и что мы будем делать. Тогда я поговорил с ним про формирование отношений с людьми, заметив попутно, что, как мне кажется, у него это не очень хорошо получается.

Он сказал решительно, но с улыбкой:

— Я знаю, я неловкий дурак!

Только тогда я стал объяснять ему особенности социальных отношений, и ему сразу захотелось познакомиться с этой наукой.

Все оказалось сложнее, чем мне представлялось. Язык тела и социальные ключи были для него недоступны, он просто не воспринимал их. Когда я работал с Коннором, меня снова и снова поражало, как сложны и тонки многие человеческие связи. Например, я сказал ему, что люди находят очень важным визуальный контакт во время социального взаимодействия, что важно смотреть на человека, когда вы слушаете его и когда говорите с ним. Он согласился попробовать. Но это выразилось в том, что он уставился на меня так же, как до этого устремлял свой взгляд на пол.

Я сказал:

— Послушай, ты же не хочешь все время смотреть на людей.

— Ну да. А когда нужно смотреть на них?

Я попытался объяснить, следует недолго посмотреть, потом отвести глаза, поскольку, если вы долго смотрите на человека — это, на самом деле, или признак возможной агрессии, или романтический интерес. Он хотел точно знать, как долго смотреть, но, конечно, я не мог сказать ему, потому что такие вещи зависят от невербальных ключей и контекста. Я пытался сказать ему, что нужно подождать три секунды, но, в результате, он стал высчитывать эти секунды вслух и таким образом сделал еще хуже. Еще когда мы занимались с Джастином, до меня дошло, что мы используем гораздо больше социальных ключей, чем я когда-либо предполагал, и что я понятия не имею, как научить им. Например, когда Коннор отводил глаза после установления первого визуального контакта, он поворачивал все лицо, а не просто менял направление взгляда. Или он начинал смотреть вверх, а его глаза при этом странно закатывались, сигнализируя о скуке или сарказме. Это было похоже на попытку обучить инопланетянина, прилетевшего из космоса, человеческой беседе. Однако иногда он близко подходил к точке, где мы могли понимать социальные сигналы друг друга, хотя часто он напоминал робота.

Каждый последующий шаг был очень сложным. Например, когда я старался научить его рукопожатиям, он первое время совал мне не руку, а какую-то «разваренную рыбу», либо его рукопожатие было слишком крепким. Поскольку он не умел хорошо понимать невербальные сигналы, он часто не сознавал, что ранит чувства человека, ставит его в тупик или выглядит со стороны пугающе странным. Он казался очень приятным молодым человеком, например, когда он приходил, то всегда приветствовал секретарей и пытался вовлечь их в беседу. Но что-то в этом взаимодействии отсутствовало, часто его слова и тон его голоса были странными, и он не замечал неловкого молчания. Однажды его спросили, где он живет, и он ответил: «Я только что переехал», — и на этом замолчал. По его тону и краткому ответу человек вычислил, что Коннор не хочет говорить. Он казался грубым или странным; не понимая, что, если он хочет, чтобы собеседник чувствовал себя свободно, нужно давать больше информации. Беседа имеет свой ритм, но он еще не знал, как его устанавливать.

Еще одно. Я пытался адресоваться к его чувству стиля, так как эта проблема была еще одной причиной отсутствия контакта со сверстниками. Стиль — это отчасти отражение социальных навыков; чтобы быть модным, вы должны наблюдать за другими людьми и читать «намеки» о том, что сейчас модно, а что вышло из моды, и затем думать, как применить модную вещь к себе, чтобы она подходила именно вам. Сигналы могут быть еле уловимыми, и выбор человека, если он хочет быть успешным, должен отражать как его индивидуальность, так и известное подчинение современным общим правилам. Среди подростков игнорирование подобных «сигналов» может привести просто к катастрофе — а Коннор не понимал намеков моды.

Например, он носил рубашку, застегнутую до шеи. Однажды я предложил ему расстегнуть одну пуговицу. Он посмотрел на меня как на сумасшедшего и спросил, что я имею в виду. Я ответил, что просто не всегда нужно застегивать верхнюю пуговицу.

— Но ведь здесь есть пуговица, — сказал он, не понимая, в чем дело.

Я взял ножницы и срезал эту пуговицу. Джейн была недовольна, позвонила мне и спросила, с каких это пор ножницы стали нормальным терапевтическим вмешательством. Но поскольку состояние Коннора продолжало улучшаться, Джейн успокоилась. Коннор даже подружился с одним мальчиком, участвовавшим в нашей лечебной программе, это был подросток, который также пережил заброшенность, и уровень эмоционального развития у него был примерно такой же, как у Коннора. Они вместе ходили на занятия в музыкальный класс. Когда этот приятель Коннора стал переживать, что не попадает в ритм, Коннор рассказал ему, что с ним было то же самое, и помог мальчику справиться с проблемой. Больше всего их связывала игра в карточки «Покемон». В то время она была очень популярна у школьников младшего возраста, а уровень эмоционального развития у этих мальчиков был именно таков, хотя они уже были старшеклассниками. Они пытались разделить свое увлечение со сверстниками, но другие подростки только смеялись над ними.

В результате увлечения «Покемонами» у Коннора был еще один — случайный и последний — эпизод неконтролируемого поведения. Он защищал своего друга от подростков, которые дразнили его из-за этих карт и пытались разорвать их. Джейн, конечно, запаниковала, услышав об этом. Она считала, что мне не следует поощрять мальчиков в их покемоновских играх, потому что боялась подобных инцидентов. Я поговорил с мальчиками о том, где им лучше играть, но я был уверен, что необходимо дать цвести этой дружбе, потому что она давала ребятам возможность развивать свои социальные навыки. Я не думал, что они могут пройти путь от дошкольного уровня социализации без опыта, присущего начальной школе в качестве переходного этапа, какими бы неуклюжими не были эти промежуточные шаги.

Мы объяснили ситуацию в школе, и Коннор со своим другом продолжали наслаждаться своими играми, но более осторожно.

Коннор перешел в старшие классы, потом в колледж без дальнейших потрясений. Он продолжал последовательно развиваться с очень небольшой помощью нашей клинической команды, мы виделись с ним, когда в школе не было занятий. Он продолжал социально созревать. Я понял, что лечение было успешным, когда Коннор — теперь уже компьютерщик-программист — прислал мне электронное письмо, озаглавленное «Следующий урок: девушки!».

В социальном отношении Коннор все еще довольно неловок и может казаться странным. Однако, хотя он пережил почти такой же детский опыт примерно в тот же период развития, что и Леон, он никогда не проявлял злобного социопатического поведения, как другие подростки. Он становился жертвой хулиганских выходок, но никогда не хулиганил сам; он был аутсайдером, но в нем не было ненависти. Его поведение было странным, и его приступы раздражения могли показаться угрожающими, но он никогда не нападал на детей, не воровал и не получал удовольствия, причиняя боль другим людям. Причиной приступов его гнева были его собственные расстроенные чувства и тревога, а не желание кому-то отомстить или садистское желание заставить других людей чувствовать себя так же плохо, как он.

Что послужило причиной такого различия? Возможно, дело было в лечении — нашем или других врачей, до нас? Было ли важным, что его семья обратилась за медицинской помощью, когда мальчик был еще маленьким? Имело ли значение, что у нас была возможность вмешаться достаточно рано, в его школьные годы? Возможно. Но какая из перечисленных причин удержала Коннора от того, чтобы он стал социопатом, подобным Леону (если дело было вообще в них)? Узнать это, конечно, невозможно. Однако наш опыт работы с детьми, подобным этим двум очень разным мальчикам, пережившим жестокую раннюю заброшенность, позволил выделить некоторое количество факторов, ясно показывающих, по какой дороге они пойдут, и в каждом новом случае мы стараемся обратить внимание на возможно большее число таких факторов.

Конечно, есть множество генетически обусловленных факторов. Темперамент, на который влияют наследственность и условия внутриутробного развития (сердечный ритм матери, питание, уровень гормонов и наркотики) — это одно. Как уже отмечалось, дети, у которых системы реакции на стресс от рождения лучше отрегулированы, изначально являются более легкими детьми, поэтому их родители не так сильно устают с ними, обращаются с ними ласково и не оставляют надолго одних.

Интеллект представляет собой другой очень важный фактор, который часто недооценивают. Высокий интеллект — это базово более быстрые информационные процессы: умному человеку требуется меньше повторений сходного опыта для создания ассоциаций. Данное свойство интеллекта в большой степени представляется генетически детерминированным. Если умные дети способны научаться с меньшим количеством повторений, это означает, что они могут, в сущности, обходиться меньшим. Гипотетически, например, если обычному ребенку требуется, чтобы его мама 800 раз пришла и накормила его, когда он голоден, прежде чем он усвоит, что мама обязательно придет и поможет удовлетворить его нужды, более умному ребенку хватит всего 400 повторений, чтобы создать эту связь.

Это не означает, что умным детям требуется меньше любви, просто возможно, что дети с более высоким интеллектом лучше справляются с лишениями. Поскольку таким детям требуется меньше повторений ситуации, чтобы выстроить ассоциацию, они быстрее начинают связывать людей с любовью и удовольствием, даже если получают минимум стимуляции для закрепления этой связи. Данное качество также способно иногда помочь им получить недостающее внимание и любовь вне своей семьи, бывает, что доброе отношение, казалось бы, посторонних людей, может оказаться спасательным кругом для детей, не получающих от родителей необходимой стимуляции.

Высокий природный интеллект может также защитить ребенка от развития агрессивности и социопатии, какие мы видели у Леона. Во-первых, хорошие умственные данные делают детей более креативными, когда им приходится принимать решения, помогают делать правильный выбор и уменьшают возможность плохого выбора. Это качество помогает им также избежать пораженческой позиции, не застревать на мысли «я больше ничего не могу сделать». Способность видеть альтернативные сценарии событий также помогает лучше контролировать свои импу