Из г е н р и Х а г е й н е

От переводчика. Сразу признаюсь: эти переводы возникли абсолютно, так сказать, «незаконно». Подобный опыт у меня был и останется единственным, больше на такое уже не достанет ни сил, ни решимости. Да и поводов не будет…

Дело в том, что немецкого языка я никогда не учил и не «проходил», ни в школе, ни в вузе, ни самостийно. Как же они появились, мои попытки передать Гейне?

Ну, творчеством великого романтика-ирониста я, было, зачитывался еще с 9-го класса школы – периодически, «запоями», в наших переводах, конечно. Не только стихами и поэмами, прозой не меньше, даже чаще, пожалуй. А «Флорентийские ночи», там, где он изумительно говорит о Паганини, – мог перечитывать бесконечно… И снова надолго как бы «остывал», другие имена застили свет… И, разумеется, ни разу в голову не могло придти, даже когда уже вовсю болел переводами, тронуть неизвестную мне планету… Но однажды случилось вот что.

Я услышал, как человек читает вслух стихи – на незнакомом мне языке… Потом, позже, осознал, как сказочно мне повезло: читал человек, не только знающий, любящий и чувствующий поэзию, но от природы, что называется, – талантливый к языкам, а уж немецкий, в отличие от меня, как раз изучавший, от школы до вуза, и влюбленный в него… А тогда – испытал я потрясение: так завораживающе звучала неведомая, какого-то ломкого звона и странного пения с волшебными синкопами, совсем непривычная для любителя русского стиха, «чужая», но чу дная гармония. Что за язык, что за поэт? – возопил я. И услышал: да это же Гейне, а язык – обыкновенный немецкий. «Обыкновенный»?! Это тот, коим, по известной злой присказке, разговаривать с врагами и лошадьми? И – Гейне? Тот, кого я, вроде бы, знаю, читывал-перечитывал – в перекладах наших поэтов? Да ведь это что-то совсем иное, это ж чудо какое-то, почему же ТАКОГО ощущения не будит память о знакомых переводах, которыми и любовался, бывало?

Кинулся к томикам на полке, листал известнейшие переводы – и заставлял снова и снова читать мне это же вслух, по-немецки… Ведь кто переводил-то, имена-то какие! Лермонтов, Тютчев, Фет, Мей, А. К. Толстой, Михайлов! Блок, Тынянов! Маршак, Левик, Гинзбург, Дейч!.. И вот – нет, не возникало от русских, таких ведь хороших стихов такое же, параллельное чудо. Ну – за исключениями все же, конечно: екает порой сердце от строк И. Анненского или Алексея Константиновича, и изредка Мея, Дейча или П. Карпа…

И вот тут оно началось, мое… да, другого слова не подобрать: сумасшествие. Дикое, безумное желание – попробовать самому… Да как же, языка-то не зная?! Озадачивать моего чудесного знатока «подстрочниками»? Да терпеть я не могу, не умею, душа не лежала никогда – работать «по чужому», не тобой самим вычитанному и прожитому (кроме редчайших, двух-трех, сугубо «штудийных», лабораторных опытов: чтоб умения поточить, пошлифовать, – по подстрочникам с литовского, татарского, украинского). И я занялся тем, за что должен быть осмеян профессионалами: как после ТАКОГО можно ВСЕРЬЕЗ отнестись к тому, что он смеет называть и предъявлять «переводами»? Открыв тексты подлинника – чудесный карманный томик «Книги песен» гамбурского издания XIX века, с бархатным переплетом, золотым обрезом, тонкой, но плотной гладчайшей бумагой цвета слоновой кости, неимоверной красоты черной готикой шрифта (в руках-то держать – наслаждение, чисто физическое!), – обложился… немецкими грамматиками для наших школ и вузов и немецко-русскими словарями! Ничего не зная, с нуля, жутко, коряво буду продираться, – но САМ! Сам разберусь, сам рискну окунуться в эти незнаемые строчки человека, умевшего ТАК говорить стихами, даже когда он не нежный или печальый и горький, а усмешливый или едкий… Сам сделаю – и «буквальные» переклады, и «подстрочники», пусть будут дикими, пещерно-неуклюжими, чудовищными даже для графомана, – но мне-то самому уже будет внятно то, что «под» ними, «за» ними, что ощутится, увидится, услышится, поймется и даже пригрезится в этих сказочных дебрях. Сам! В лепешку разобьюсь, а попробую вникнуть – в ТЕХНИКУ, в «приемы» и умения, в «почерк» этого сказочного «немца»… Конечно, сегодня, постарев и помудрев, никогда не дерзнул бы я на такой самохвальный, амбициозный, дилетантский замах… Нет, ничего похожего на задачу «освоить язык» я и не ставил: только бы разобраться в этих конкретных волшебных дебрях гейневских строчек. И не пожелаю ни врагу, ни другу той каторги – пусть и в каком-то опиумном захлебе, пусть и сладкой, – на которую тогда себя обрек. А ведь потом еще – неимоверные запойные страдания и парения, паденья и снова взлеты: родить, вынянчить, вылюбить «своих» чад, своего «Гейне по-русски»… И когда, наконец, настал срок, и стало ясно: всё, измотался до предела, больше нельзя, не смогу, не способен, не выдержу, оказалось: над грудами перемаранной бумаги – всего-то десяточек-полтора коротких стихов, крохотуль порой даже, но которых самому, кажется, не стыдно, а времени-то ушло – аж полгода!..

А что же тот человек, кто, не чая того, толкнул меня на это безумие? О, ему я останусь благодарен всегда. Нет, разребаясь в подлинниках, я не «консультировался» с ним, не советовался («Сам!»), – показывал уже готовое свое «толкование» какого-то стиха. И – были споры, да! Что это ты, неуч, вычитал, нафантазировал? Нет у Гейне такого, и значение здесь не то, и не это он имел в виду, и увязка грамматическая не того с тем… И яростно отстаивал я свои «нелепости». И – ей-богу, не совру! – случались чудеса: остыв, вглядевшись, вдумавшись заново в подлинник, человек, замечательно понимающий и чувствующий немецкий, вдруг говорил: черт возьми, а ведь ты, не знающий в языке ни аза, тут, в этом, именно гейневском случае, кажется, прав… «Соавторство» же его, без которого и эта горстка не родилась бы, было в другом: взявшись за очередной стих, заставлял я его без конца, вновь и вновь, читать мне подлинник – вслух, по-немецки. И он безропотно (сам, похоже, увлекся) это делал. А я без конца слушал, впитывал, вживался: в чужую непонятную речь, звук, ритм, гул…

Немецкого языка я, как не знал в нем ничегошеньки, так и не знаю. Сам стихи, мною же переведенные, никогда по-немецки не смогу прочесть. Но, как бы ни ставила, мягко скажем, изначально под сомнение – для серьезных людей, а тем более для знатоков поэзии и переводчиков-профи – этакая «технология труда» его результаты, не считал и не посчитаю (извините!) этих своих «детей» бастардами, самозванцами ли, вообще чем-то второстортным. Хотя, конечно, сей шизофренический «метод» перевода – может быть, вообще пример такого рода единственный, и не советую кому-то, из молодых, например, брать его «на вооружение»…

…И последнее. В пору своей работы в былой художественной редакции ТВ, еще в советское время, были мне доверены и некоторые личные «авторские циклы». В одном из них – дерзал озвучивать я с экрана порой и свои сонеты, и даже переводы. Раз как-то – прочитал и кое-что из моего Гейне. И потом дома, уже в начале ночи – раздался телефонный звонок. Звонил – когда-то мой вузовский педагог по «зарубежке», германист, знаток европейской, в первую очередь именно немецкой, литературы, сам отлично владеющий тем языком, уже профессор ПетрГУ, Лев Иванович Мальчуков. Он в тот вечер, случайно – но попал у домашнего телевизора на эту передачу. И первое, что я услышал, был вопрос: когда это я, «англофил», успел выучить немецкий? И в ответ на признание: не учил, не знаю и знать не буду, – откровенное удивление. Потому что ему-то, знающему творчество поэта «Хайне» и наши переводы, мои переложения услышались вполне «гейневскими»… При всей скидке на щедрую доброту, до сих пор душу греет…

ИЗ «КНИГИ ПЕСЕН»

ИЗ ПРЕДИСЛОВИЯ К ТРЕТЬМУ ИЗДАНИЮ

Волшебного леса древний дурман,

Как кружится голова!

Липовый цвет, лунный туман

Душу околдовал.

Иду я куда-то… И вдруг с высоты –

Казалось, небо звучит! –

«Любовь, ты – сладость, и горечь – ты!» –

Запел соловей в ночи.

«Любовь – отрада, полынь – любовь!» –

Смеялся и плакал он. –

«Ты – счастье до слез, до блаженства – боль…»

И ожил забытый сон.

…Иду я куда-то, иду. И вот –

Равнина передо мной.

Стеной зубчатой до туч встает

Замок на ней седой.

За ставнями – тьма, тишина и прах,

Безмолвны камень и медь.

И кажется: бродит в пустых стенах

Жилец одинокий – смерть.

Сфинкс у порога – каменный монстр,

Весь – сладострастье и жуть:

Львиные лапы, звериный торс,

Женщины – лик и грудь.

Не женщина – дива! Безумный взгляд

Был от желанья бел.

Немой улыбки медленный яд

В изгибах губ каменел.

Как песней своей томил соловей!

Как сладок был запах лип!

А камень манил – и не стало сил:

Прильнул я к нему – и погиб.

И дрогнул мрамор, в горячую плоть

Оделся камень-вампир.

Он пил моих губ живое тепло,

Жадно стонал – и пил.

Он пил дыханье мое – и вдруг,

От вожделенья дрожа,

Сомкнул звериных объятий круг –

И тело когтями сжал.

Ласкай меня болью, негой пытай!

Безмерны восторг и плач!

Чем слаще, целитель, твои уста,

Тем яростней когти, палач.

…А соловей все пел: – О, любовь!

О, дивный сфинкс! Почему

От века – любой, обожженный тобой,

Счастья не знал без мук?

О, сфинкс! Загадочен твой закон.

Что значит он? Дай ответ!

За тысячу лет с начала времён

Я твой не постиг секрет…

Эта часть вступления (дальше там – концовка поэтической прозой) – единственный из моих гейневских опытов, какой тому, кто знает подлинник, может сразу дать основания для обвинения переводчика в откровенной «измене» автору. И рифмовка у того не сплошная, а излюбленная им «четная», и стиховой метр не тот… Да, «слепок» метра-ритма и схемы рифм можно прочесть в известнейшем переводе этот стиха – у А. Блока. Но для меня дело было в том, что явное звуко-музыкальное ощущение от подлинника «по-немецки» и оно же, «обукваленное по-русски», даже Блоком, – для меня, честное слово, «две большие разницы»… Впрочем, решился я попробовать «компенсировать» свое впечатление другими, языку не автора, а переводчика принадлежащими средствами (как говорит современная теория художественного перевода) только потому, что тут – другого пути не видел, а перевод этот стал как раз последним в моих трудах над Гейне, когда переводчик, хотя уже и был измотан своим нелепым «методом», но давно ощущал себя (даже если и самообманно) достаточно «в материале» и под занавес «осмелел». Впрочем, как уже сказал, это, «поверху», расхождение с автором остается единственным таким наглядным случаем.

ИЗ «ЛИРИЧЕСКОГО ИНТЕРМЕЦЦО»

-3-

От розы и горлинки, солнца и лилий

Отрада и нега на сердце сходили.

Так было. А ныне я полон одною

Родною, святою твоей красотою.

Отрада и нега тебя породили

От розы и горлинки, солнца и лилий.

***

- 33 -

Где севера льды белеют,

На голом утесе, один,

Под снежным плащом цепенеет

Седеющий кедр-исполин.

И грезит страною далекой,

Где солнце камни калит,

И где на скале, одиноко,

Печальная пальма стоит.

***

- 39 -

Влюбился юноша в девушку.

А девушке – мил другой.

Но милый – подругу девушки

Назвал своей дорогой.

С горючей досады девушка

На запад или восток

Уехала с первым встречным.

А юноша с горя слёг…

Седая, как мир, история

Опять и опять – нова.

И ходит с расколотым сердцем

Тот, кто ее знавал…

***

- 55 -

Сегодня во сне я плакал:

Мне снилось, что ты умерла.

Проснулся. И мокрой-мокрой

Щека у меня была.

Сегодня во сне я плакал:

Мне снилось, что ты – с другим.

Проснулся. И долго-долго

Над горем плакал моим.

Сегодня во сне я плакал:

Мне снилось, что ты – со мной.

Проснулся. И горько-горько

Плачу в тиши ночной…

***

- 61-

Глухой и холодной полночь была.

Беда моя в чащу меня завела.

Я плакал и тряс полусонные ели.

И ели, склонившись, меня пожалели.

***

ИЗ ЦИКЛА «АНЖЕЛИКА»

- 4 -

…Глаза закрою ей опять,

Целуя милый рот:

Меня вопросами терзать

Любимая начнет.

Изволь причину указать! –

Всю ночь не отстает:

«Зачем глаза мне закрывать,

Целуя милый рот?»

А я не знаю, что сказать.

Она ответа ждет?

Глаза закрою ей опять,

Целуя милый рот…

***

ИЗ ЦИКЛА «ВОЗВРАЩЕНИЕ» («СНОВА НА РОДИНЕ»)

- 24 -

Атлант несчастный! Мир на плечи лёг.

Весь мир скорбей. Его нести я должен.

Несу невыносимое. И сердце

Готово разорваться.

Ты было гордым, сердце. Этот груз

Тобою выбран. Ты хотело счастья,

Без меры – счастья. Иль без меры – мук.

И вот – ты жалко в муках.

***

- 26 –

Мне снилось печальной луны лицо,

И танец печальных звезд.

И будто бы рядом твое крыльцо,

И будто – за тысячу верст.

Летящего платья и маленьких ног

След на ступенях стыл.

И будто бы я целовал порог –

И льда холодней он был.

А ночь – ледяней печальных камней,

Столетий длинней – плыла.

И тенью в окне ты чудилась мне

С той стороны стекла.

***

Этот же стих, ранний вариант: Мне снились печальные свечи звезд

И лик печальной луны.

В твой город, родная, за тысячи верст,

Меня уносили сны.

Белели ступени, и дом был тих,

И я порог целовал,

Где легкого платья и ножек твоих

На камне след остывал.

А ночь, ледяней ледяных камней,

Столетий длинней, текла.

И тенью в окне ты виделась мне

За лунной зыбью стекла.

***

-32 -

Хоронят, хоронят мою любовь…

Зачем ты легла одна?

Родная, постой, я лягу с тобой,

Пускай постель холодна.

Живую та к я не обнимал!

Лицо твое – мел и лед.

Заплачу, застыну, сойду с ума –

И тело мое умрет.

…И полночь на бал позовет мертвецов,

Завьется танец теней.

Но мы не услышим боя часов –

Ты руки сомкнешь тесней.

…И тр у бы на Суд позовут мертвецов,

Зачтется злым и святым.

Но мы не услышим Господень зов –

Рук не разнимешь ты.

***

- 44 -

Срок вышел. Хватит играть глупца,

С тобою дуэт составив.

Я понял: комедия просит конца,

Комедианты устали.

А как романтично игралось в холстах

Кулис, размалеванных густо!

Как рыцарский плащ на актере блистал!

Как были возвышенны чувства!

Конец маскараду. Я грим отмыл,

Хламье на подмостках оставил.

Так что же мне больно, как будто мы

Всё ту же комедию ставим?

О, Боже! Я только комедиант,

Откуда же – кровь на жилете?

…Изящно играл свою смерть дуэлянт,

А в сердце клинок – не заметил.

***

- 63 -

Полюбивший безответно,

Но впервые, – равен Богу.

Повторивший глупость эту –

Шут, не больше. Это – я.

Нет глупца смешнее, верно:

Вновь люблю – и вновь отвергнут.

Солнце, звезды – всё хохочет.

Сам смеюсь. И умираю.

***

- 69 -

В карете нас только двое,

И рядом стучат сердца,

И мы без конца смеемся,

И длится ночь без конца…

А утро велит нам, девочка,

Раскрыть в изумленье рты:

Сидит между нами – третий!

Амур-безбилетник, ты?

***

- 73 –

Грудь у тебя – чище снега.

К ней припаду виском,

И что там у милой на сердце –

Подслушаю-ка тайком.

…Синих гусаров трубы,

И эскадрон у ворот,

И утром моя подружка

К этим синим уйдет.

Но это ведь – только утром,

Ночь-то – ты даришь мне!

Значит, нынче я буду

Тобой ублажен втройне.

***

- 74 –

Синих гусаров трубы

Черт наконец унес,

И я на порог к любимой

Вступаю с букетом роз.

Ну, погуляло стадо!

У, Марса сыны, гульё!

Мало им стойл, – так сдай им

В наём и сердечко твое!

***

- 78 -

Вас понять не в состоянье,

Был не понят Вами. Но –

Обрели мы пониманье,

Встретясь – в яме. Выгребной.

***

- 79 -

Кастраты брызгали пеной,

Едва раскрывал я рот:

«Какое грубое пенье!

По-кучерски он поет!»

И хором пускались в трели,

Натуживши голоски.

Как мило о страсти пели

Хрустальные тенорки!

Каким истекали чувством!

И дамы, в экстазе тоски,

Рыдали: «Святое искусство!» –

И выжимали платки.

***

-------------------