Ты что, сошел с ума? Мы хотим, чтобы ты прожил немного дольше. Мы подкупили человека, который мелет яд; мы уговорили его делать это медленно.

Сократ вышел и обратился к человеку, готовящему яд:

Ты слишком копаешься. Кажется, ты не умеешь это делать. Ты что, совсем новичок? Никогда не молол его раньше? Никогда не давал яд осужденному?

Я давал яд всю жизнь, но никогда не видел такого сумасшедшего, как ты. Почему ты так торопишься? Я мелю его медленно, чтобы ты мог дышать немного дольше, прожить немного дольше, остаться в жизни немного дольше. Ты говоришь как сумасшедший — что уже поздно. Почему ты так торопишься умереть?

Я очень тороплюсь, потому что хочу увидеть смерть, хочу посмотреть, как выглядит смерть. А еще я хочу увидеть, выживу я или нет, когда случится смерть. Если я не выживу, все кончено; если я выживу, будет покончено со смертью. Фактически, я хочу посмотреть, кто умрет со смертью — смерть или я? Я хочу посмот­реть, кто выживет: смерть или я? Но как я могу это увидеть, пока я жив?

Сократу дали яд. Друзья стали оплакивать его; они были не в себе. А что делал Сократ? Он им говорил:

Яд достиг моих коленей. Ниже коленей мои ноги совершенно мертвы — я даже не узнаю, если мне их отрубят. Но, друзья мои, позвольте мне сказать, что, хотя мои ноги и мертвы, я все еще жив. Это значит, что определенно одно: я — это не мои ноги. Я все еще здесь, полностью здесь. У меня внутри еще ничего не увяло.

Теперь не стало и ног, — продолжал Сократ, — до бедер я совершенно мертв. Я не почувствую, если мне отрубить ноги по самые бедра. Но я все еще здесь! И здесь мои друзья, которые продолжают плакать!

Не плачьте, — говорил Сократ, — наблюдайте! Это возможность для вас: я умираю и сообщаю вам, что еще жив. Мне можно полностью отрубить ноги — даже тогда я буду жив, я сохранюсь. Теперь уплывают и руки; и мои руки умрут. Ах! Сколько раз я отождествлял себя с этими руками — с теми самыми руками, которые теперь покидают меня, — но я по-прежнему здесь.

И таким образом Сократ продолжает говорить, пока умирает.

Постепенно все становится мирным, все тонет, но я все еще не затронут. Через некоторое время, возможно, я больше не смогу ничего сказать, но пусть это не заставит вас думать, что меня больше нет. Потому что, если, потеряв почти все тело, я все еще здесь, как мне может прийти конец, если я потеряю еще некоторую часть тела? Может быть, я не смогу об этом сказать — это возможно при помощи тела, — но я останусь здесь.

А в самое последнее мгновение он говорит:

Теперь, может быть, мои последние слова: язык не слушается меня. Я больше не смогу сказать ни слова, но все же я говорю: Я существую.

До последнего мгновения он продолжал говорить: «Я все еще жив».

Так и в медитации человек должен медленно войти вовнутрь. И постепенно, одно за другим, все начинает отпадать. Создается расстояние до всего и вся, и приходит мгновение, когда кажется, что все находится где-то далеко, на расстоянии. Ты чувствуешь себя так, будто чей-то труп лежит на берегу — и все же ты существуешь. Тело лежит там, но все же ты существуешь — отдельный, совершенно отчетливый и другой.

Однажды испытав столкновение со смертью лицом к лицу при жизни, мы никогда больше не будем иметь ничего общего со смертью. Смерть будет продолжать приближаться, но теперь она будет просто пересадочным пунктом — она будет подобна перемене одежды; будто мы берем новых лошадей и отправляемся в новых телах в новое путешествие, по новым путям, в новые миры. Но смерть никогда не сможет уничтожить нас. Это можно узнать, лишь столкнув­шись со смертью. Нам придется ее узнать; нам придется через нее пройти.

Поскольку мы так боимся смерти, мы не можем медитировать. Многие приходят ко мне и говорят, что не могут медитировать. Как мне им объяснить, что их настоящая проблема совсем в другом? Настоящая проблема — страх смерти... а медитация — это процесс смерти. В состоянии тотальной медитации мы достигаем того же состояния, что и мертвый человек. Единственная разница в том, что мерт­вый приходит в это состояние бессознательно, тогда как мы достигаем его сознательно. Это единственная разница. Мертвый человек ничего не знает о том, что произошло, как разбилась скорлупа, а ядро уцелело. Медитирующий искатель знает, что скорлупа и ядро стали отдельными.

Страх смерти — это основная причина, по которой люди не могут идти в медитацию, — другой причины нет. Те, кто боится смерти, никогда не смогут войти в самадхи. Самадхи это добровольное приглашение смерти. Смерть приглашают: «Приди, я готов умереть. Я хочу знать, выживу ли я после смерти. И лучше, если я узнаю ее сознательно, потому что я не смогу ничего узнать, если это событие произойдет, когда я в бессознательном состоянии».

Поэтому вот первое, что я хочу вам сказать: если ты будешь продолжать убегать от смерти, то будешь ею всегда побежден, — а в тот день, когда ты встанешь и встретишь смерть, в тот самый день она оставит тебя, а ты сохранишься.

В эти три дня все мои лекции будут посвящены техникам встречи смерти. Надеюсь, что за эти три дня многие люди узнают, как умирать, и смогут умереть. А если вы можете умереть здесь, на этом берегу... Это невероятный берег. Именно по этим пескам однажды ходил Кришна — тот самый Кришна, что сказал Арджуне в некой войне: «Не волнуйся; ничего не бойся. Не бойся убивать и быть убитым, потому что я говорю тебе, что никто не умирает и никто не убивает». Никто никогда не умирал, никто никогда не умрет; то, что умирает, то, что может умереть, уже мертво. А то, что не умирает, не может быть убито — для него нет способа умереть. И это сама жизнь.

Сегодня вечером мы неожиданно собрались на этом морском берегу, по которому однажды ходил тот самый Кришна. Эти пески видели, как по ним ходил Кришна. Люди, должно быть, верили, что Кришна, в самом деле, умер — потому что мы знаем смерть как единственную истину; для нас умирает каждый. Это море, эти пески никогда не чувствовали, что Кришна умер; это небо, эти звезды и луна никогда не верили в смерть Кришны.

Фактически, нигде в жизни нет места для смерти, но все мы верили, что Кришна умер. Мы верим в это, потому что нас непрерывно преследует мысль о собственной смерти. Почему мы так озабочены мыслью о собственной смерти? Прямо сейчас мы живы, почему же тогда мы боимся смерти? Почему мы так боимся умирать? Фактически, за этим страхом стоит секрет, который мы должны понять.

За ним стоит определенная математика, и эта математика интересна. Мы никогда не видели, как мы умираем. Мы видели, как умирают другие, и это усиливает идею о том, что придется умереть и нам. Например, капля росы в океане живет с тысячами других капель, а однажды на нее падает луч солнца и она превращается в пар и исчезает. Другие капли думают, что она мертва, и они правы — потому что некоторое время назад они видели каплю, а теперь ее не стало. Но капля по-прежнему существует в облаках. Но как это узнать другим каплям, пока они сами не стали облаками? К этому времени, наверное, эта капля уже упала в море и снова стала каплей. Но как узнать об этом другим каплям, пока они сами не отправились в это путешествие?

Когда мы видим, что рядом кто-то умирает, мы думаем, что этого человека больше нет, что еще один человек умер. Мы не осознаем, что этот человек просто испарился, что он вошел в тонкое тело и отправился в новое путешествие, — что это капля, которая испарилась, только чтобы снова стать каплей. Как нам это увидеть? Все, что мы чувствуем, — это что еще одного человека не стало, еще один человек мертв. Таким образом, кто-то умирает каждый день; каждый день уходит еще одна капля. И постепенно в нас возникает уверенность, что и нам придется умереть: «Я тоже умру». Тогда нас охватывает страх: «Я умру». Этот страх охватывает нас, потому что мы смотрим на других. Мы живем, наблюдая за другими, и в этом наша проблема.

Вчера вечером я рассказал друзьям историю. Одного еврейского факира очень расстраивали неприятности — а кого они не расстраивают? Всех нас беспокоят наши враги, а величайшее беспокойство причиняет нам знание, что кто-то другой счастлив. Видя, что другие счастливы, мы становимся несчастнее. В этом есть еще немного математики, та же математика, о которой я говорил в отношении смерти. Мы видим свое страдание и видим лица других. В других мы не видим страдания; мы видим их улыбающиеся глаза, улыбки на их губах. Если мы посмотрим на самих себя, то увидим, что, несмотря на то, что внутри мы обеспокоены, мы продолжаем улыбаться снаружи. Фактически, это способ скрыть страдание.

Никто не хочет показать, что он несчастен. Если он не может действительно быть счастливым, по крайней мере, он хочет показать, что он счастлив, потому что показать другим, что ты несчастен, это большое унижение, потеря и поражение. Именно поэтому снаружи мы продолжаем улыбаться, а внутри остаемся такими же, как были. Внутри продолжают копиться слезы; снаружи мы практикуем улыб­ку. Тогда если кто-то посмотрит на нас снаружи, он увидит, что мы улыбаемся; однако если этот человек посмотрит вовнутрь, он найдет там страдание. И это становится для него проблемой. Он думает, что весь мир счастлив, а он один несчастлив.

То же самое случилось с этим факиром. Однажды вечером в молитве Богу он сказал:

Я не прошу тебя не давать мне несчастья, потому что, если я заслуживаю несчастья, я, конечно, должен его получить, — но, по крайней мере, я молю тебя о том, чтобы его не было так много. В мире я вижу смеющихся людей, и лишь я один плачу. Каждый кажется счастливым; лишь я один несчастлив. Каждый кажется веселым; лишь только я печален, блуждая во тьме. В конце концов, что я тебе сделал? Пожалуйста, сделай мне одолжение — дай мне несчастье кого-то другого в обмен на мое. Позволь мне обменяться несчастьем с любым другим человеком, с кем пожелаешь, и я приму его.

Той ночью он уснул и увидел странный сон. Он увидел гигантский особняк с миллионами вешалок. Входили миллионы людей, и каждый нес за спиной связку несчастий. Видя столько несчастий, он испугался; он был озадачен. Связки, принесенные другими людьми, были очень похожи на его собственную. Размер и форма каждой связки в точности совпадали. Он пришел в сильное замешательство. Он всегда видел соседа улыбающимся — и каждое утро, когда факир спрашивал, как у него дела, тот отвечал: «Просто прекрасно», — и теперь этот человек принес то же количество несчастий.

Он видел политиков и их последователей, гуру и их учеников — все с одинаковым грузом. Мудрые и невежественные, богатые и бедные, здоровые и больные — груз в связке у каждого был одинаковый. Факир лишился дара речи. Впервые он видел эти связки; до сих пор он видел только лица этих людей.

Внезапно комнату наполнил громкий голос: «Повесьте свои связки!» Все, включая факира, сделали, как было приказано. Все спешили избавиться от своих проблем; никто не хотел нести свои страдания ни секундой больше, и если бы такая возможность была у нас, мы тоже тут же повесили бы свои связки.

Тогда раздался другой голос: «А теперь пусть каждый из вас выберет ту связку, которая ему нравится!» Мы могли бы предположить, что наш факир поскорее схватил связку кого-то другого. Нет, он не совершил этой ошибки. В панике он бросился к своей связке, пока ее не взял кто-то другой, — иначе для него это стало бы проблемой, потому что все связки выглядели одинаково. Он подумал, что лучше взять собственную связку — по крайней мере, заключенные в ней несчастья знакомы. Кто знает, какие несчастья в других связках? Знакомое страдание — это все же меньшее страдание, это известное страдание, узнаваемое страдание.

Поэтому, охваченный паникой, он побежал и спас свою связку, пока никто другой не успел предъявить на нее права. Однако, оглянувшись вокруг, он обнаружил, что и все остальные бросились к своим связкам несчастий; ни один из них не выбрал никакую, кроме своей собственной. Он спросил: