Приложение. Исповедь. Пленница своего отца

Исповедь. Пленница своего отца

Лидия Гуардо и Жан-Мишель Карадек

Аннотация.

История: слишком ужасная, чтобы быть правдой, правда: слишком унизительная, чтобы произнести ее вслух! Сейчас Лидия — взрослая женщина, и она едва умеет читать, а прежде чем она впервые влюбилась, ей пришлось родить шестерых детей… от собственного отца! Ей было девять лет, когда она, по вине мачехи получив ожоги, лежала в кровати…

Лидия Гуардо и Жан-Мишель КарадекПредисловие

Эпилог

Приложение

Предисловие

Тридцать лет непроглядного мрака, жизнь под гнетом животного ужаса, запредельной усталости, неведения и… невыносимого равнодушия окружающих. Вашему вниманию предлагается рассказ француженки, которая в конце шестидесятых годов прошлого века, будучи пятилетним ребенком, попала под абсолютную власть зверя в человеческом обличье, прошла все круги ада, ежедневно подвергаясь сексуальному насилию, и освободилась от кошмара только после смерти монстра в 1999 году. Поражает в этой истории не столько то, что Старик, как назвала его в своей книге Лидия, был ее отчимом, незадолго до описываемых событий освободившимся из длительного тюремного заключения; и не столько то, что женщина прожила ТАК большую часть своей жизни, родив от своего тирана шестерых детей. И даже не то, что, стоя у его свежевырытой могилы, она почувствовала не радость и облегчение, а черную пустоту, едва не уложившую ее в землю рядом с мучителем. Труднее всего поверить в то, что все эти годы вокруг постоянно находились люди, которые НЕ МОГЛИ НЕ ЗНАТЬ о том, что происходит рядом с ними. Люди, нередко отходящие ко сну под душераздирающие вопли девочки, которую никто на этом свете не смог защитить.

Несмотря на то что сейчас Лидии более сорока лет, она остается той же беспомощной раздавленной девочкой, не умеющей толком читать, писать, улыбаться и… жить. Крохотную надежду оставляет то, что рядом с ней теперь находятся добрые друзья и дети, которым тоже пришлось зализывать не одну рану. Может быть, обретя настоящую семью, Лидия научится быть хоть чуточку счастливее и поймет, что сладкий йогурт — не единственное, ради чего стоит дышать. Но даже в самых благоприятных условиях ей, увы, никогда не забыть шипение кислоты на своей онемевшей от побоев коже, грубый голос Старика, невыносимую тяжесть его тела.

Роман «Исповедь. Пленница своего отца» написан со слов Лидии Гуардо ее добрым приятелем, журналистом и писателем Жаном-Мишелем Карадеком, сохранившим детскую манеру изложения своей подруги. Именно этот незамысловатый стиль с его непосредственностью подчеркивает тот факт, что на протяжении долгих лет своего жуткого заточения женщина не осознавала чудовищности происходящего, а лишь догадывалась о том, что «это не совсем нормально». И опять невозможно поверить, что никто не спас, не помог, не открыл глаза, не протянул руку.

Вы держите в руках книгу ужасов, произошедших в реальной жизни и… книгу-упрек, горький упрек тем, кто мог вмешаться, но не сделал этого.

Из уважения к принципу невмешательства в частную жизнь имена некоторых персонажей были изменены.

1.

Когда катафалк заехал во двор, собаки залились лаем. Я высунулась из окна, чтобы посмотреть, правильно ли грузовичок поставлен под навесом, и подумала, что если эти недотепы из похоронного бюро по неосторожности заденут и поцарапают его, то Старик устроит мне взбучку. Однако тут же мысленно сказала себе: «Ну ты и дура — тебе ведь больше ничего не грозит!»

Да, мне уже ничего не грозило, потому что в этом катафалке лежал не кто иной, как сам Старик. Он был мертв. У меня к глазам подступили слезы. Я начала нервно всхлипывать, слезы потекли по щекам и стали капать на мое красивое черное платье. Я вытащила салфетку и вытерла себе руки, а затем и все лицо.

Рядом со мной стояла Марианна. У нее в глазах — ни слезинки. Она смотрела, как водитель катафалка маневрирует, пытаясь расположить автомобиль прямо перед входом в дом.

— Почему ты плачешь, Лидия? Ты что, боишься, что этот мерзавец возьмет и поднимется из гроба?

Я зарыдала еще сильнее. Сквозь слезы я увидела — хотя и очень смутно, — что Марианна улыбается, и почувствовала нарастающие болезненные ощущения в груди, животе и голове, которая обычно начинает болеть каждый раз, когда к моим вискам приливает кровь.

Старушка, изображая из себя убитую горем вдову, о чем-то спорила с людьми из похоронного бюро. Она медленно ходила туда-сюда маленькими шажками, качая головой с таким видом, будто на нее обрушились все несчастья мира. Это вызвало у меня такое раздражение, что я даже перестала плакать. Мальчики, собравшись вокруг катафалка, стояли спокойно и не издавали ни звука — кроме двух малышей, толкавшихся локтями и хихикавших.

Я подумала, что о них позаботится Марианна.

Я же наложу на себя руки. Старик перед смертью заставил меня пообещать ему, что я поступлю именно так.

Мне вдруг стало очень холодно: спину — да и все туловище — охватил озноб. Вся моя плоть напряглась, как у кота, сильно выгнувшего спину. Нет, не вся — кроме рук. На них, под черной материей, поверхность кожи была очень гладкой, с круглыми розовыми пятнами от заживших ожогов. Когда я проводила по этой коже ладонью, то чувствовала след от каждой капли растекшейся по коже кислоты.

Я закрыла глаза и снова увидела мысленным взором, каким внимательным был его взгляд и как сосредоточенно он сжимал губы под своими пышными усами, когда осторожно наклонял бутылочку, стараясь не пролить понапрасну ни одной капли. Он крепко держал мою руку, хотя в этом и не было необходимости. Я сжимала зубы, стараясь не стонать, не шевелиться, стойко переносить боль, причиняемую мне кислотой, и наблюдала за тем, как от моей кожи устремляется вверх едкий парок. Я кричала лишь где-то глубоко внутри себя, чтобы не доставлять ему удовольствия видеть, что я не могу терпеть, а вот слезы удержать не могла, и они текли из моих глаз ручьем помимо моей воли.

Он умер днем раньше.

Утром я поехала навестить его в больницу города Мо, чтобы отвезти кое-какие вещи, которые он, вопя, требовал у меня при каждом моем визите. Врачи не выказывали оптимизма и предупреждали, что, возможно, ему придется отрезать ногу. Медсестры избегали не только заходить к нему в палату, но даже приближаться к ее двери. Ему хотелось покинуть эту больницу, однако он был слишком слаб для того, чтобы это сделать. Я об этом знала и этим пользовалась.

Он на чем свет стоит ругал «этих проклятых врачей, которые хотят разрезать его на две части, и этих мерзавок медсестер, которые даже не появляются, когда он их зовет», а я тем временем ликовала, видя, как он лежит в постели — слабый, беспомощный, измученный диабетом.

Неделей раньше он неожиданно грохнулся наземь (как тогда показалось, замертво), и мы уже собрались звонить в похоронное бюро. Чтобы уложить его на носилки, потребовались усилия четырех человек. Он взвыл, едва мы к нему прикоснулись, и стал орать на меня и детей. В похоронное бюро мы, конечно, звонить не стали, а Старика уложили на грузовую платформу грузовичка, и я отвезла его в больницу, в отделение неотложной помощи.

В тот день, прежде чем войти в больничную палату, я сделала глубокий вдох и лишь затем открыла дверь, не постучав. Я не собиралась церемониться! В палате царил полумрак: шторы были задернуты, а лампы выключены. Он лежал на кровати абсолютно голый: измятая простынь сползла на пол. Первое, что бросилось мне в глаза, — дряблый орган, свисающий между разведенных в стороны ног. Его член был похож на огромного слизняка, пытающегося проползти у него по промежности. «Вот так зрелище для медсестер!» — невольно подумалось мне.

Я подошла ближе и только тут заметила, что руки ему привязали к краям кровати при помощи ремней и кожаных наручников. Такой его вид — он лежал абсолютно неподвижно, с закрытыми глазами, с раскиданными в стороны ногами, с привязанными руками — подействовал на меня шокирующе. Я положила принесенные вещи на столик и подошла еще ближе к кровати, стараясь при этом держаться подальше от его ног: этот злобный человек вполне мог ни с того ни с сего лягнуть меня.

Я наклонилась над его лицом. Он спал. Рот был приоткрыт, а на кончиках длинных усов виднелась прилипшая к ним слюна. «Эта свинья наверняка сопротивлялась, и доктору пришлось впиндюрить ему немалую дозу, чтобы можно было его связать!» — подумала я. Убедившись визуально, что кожаные наручники обхватывают его запястья достаточно плотно, я машинально потерла свои собственные, на которых еще остались следы после того, как он связывал меня в последний раз.

Я приблизила губы к его уху и прошептала: «Ну что, старый мерзавец, ты еще считаешь возможным выставлять свою наготу напоказ перед медсестрами? Ты неисправим!»

Он продолжал лежать абсолютно неподвижно.

Я видела в полумраке его большой нос, четко вырисовывающийся на фоне струящегося через щелочку между шторами света, и синеватые губы. Его белые, а потому хорошо заметные в сумерках вставные зубы, казалось, еще вполне могли меня укусить. С уголка рта стекала тонюсенькой струйкой слюна. Я поискала глазами какую-нибудь салфетку, однако ничего подобного не нашла, а вытирать его слюну своим платком мне не хотелось.

«Тебе придется и дальше лежать в таком виде», — подумала я.

Прикоснувшись к его руке, я почувствовала, что кожа холодная и немного влажная. Я вытерла пальцы о матрац, наклонилась и, подняв валявшуюся на полу простынь, аккуратно положила ее на кровать — так, чтобы он не проснулся. Старик по-прежнему лежал абсолютно неподвижно.

Я прошептала ему на ухо: «Ты не можешь двигаться, да? Мне нравится видеть тебя таким вот, привязанным. Надеюсь, они продержат тебя в таком состоянии далеко не один день. Ты узнаешь, что это такое!»

Я выпрямилась и на цыпочках пошла прочь.

Мне казалось, что я вот-вот услышу, как он окликнет меня своим грубым голосом, но он не произнес ни звука. Выйдя в коридор и почувствовав себя в безопасности, я с облегчением улыбнулась. В этот момент мимо меня по коридору проходила медсестра: она посмотрела на меня как-то странно. Мне, впрочем, было на это наплевать: я уже давно привыкла к тому, что люди бросают на меня такие вот взгляды.

— Ему холодно. Я принесу его пижаму.

Медсестра пробурчала в ответ что-то неразборчивое. Я пошла по коридору, опустив голову.

Марианна ждала меня внизу, в грузовичке. Я села за руль, и мы поехали. Тяжесть, которую я ощущала в животе, исчезла, и я почувствовала себя лучше.

— Что он сказал?

— Ничего. Он спал. Его привязали к кровати. Одну руку — к одному краю, а вторую — к другому.

— Так ему и надо. Он, должно быть, очень сильно им надоел, раз они так поступили!

— А еще они напичкали его каким-то успокаивающим средством: когда я вошла, он даже не услышал. Я, сама понимаешь, долго там, у него, задерживаться не стала!

— Когда ему отрежут ногу, он будет уже не таким зловредным. А может, ему отрежут даже обе ноги.

— И третью тоже…

— А вот ее им следовало бы отрезать немедленно!

Мы расхохотались.

Так, от души, мы не смеялись уже давным-давно.

Последний раз это было в тот день, когда его увезла машина скорой помощи и Старушка стала слоняться по дому, говоря, что мы «мерзавки» и что она «будет с нетерпением ждать его возвращения». Марианна ответила ей, что в больнице он наверняка сдохнет. «Кровь свиней используют для того, чтобы делать колбасу, а вот его кровь можно было бы использовать для того, чтобы сварить варенье: он ведь буквально напичкан сахаром!»

После этих слов Марианны мы с ней переглянулись и начали смеяться.

В течение последних нескольких месяцев у него сильно испортилось зрение. Если он принимал таблетки, то чуть ли не целыми пригоршнями. «Это чтобы побыстрее выздороветь», — говорил он. Мы же не пытались ему препятствовать. Позволяли есть варенье и «Нутеллу». Когда он требовал кофе, мы оставляли сахарницу рядом с ним и спокойно наблюдали за тем, как он сыплет сахар себе в чашку.

Ему становилось все хуже и хуже, и он, тыкая во все стороны бамбуковой тростью, то и дело требовал: «А ну дайте мне мои лекарства!» Он почти все время сидел в своем кресле, и только Старушка могла подойти к нему вплотную, не получив при этом удар по ногам. Когда его таблетки закончились, мы стали давать ему все лекарства, какие только попадались нам под руку. Он с жадностью их глотал, откидывая голову назад, — глотал и таблетки, и желатиновые капсулы, и даже детский сироп. «Я выздоровею, и тогда вы у меня получите — это я вам обещаю!» — грозился он.

Мальчики над ним подшучивали: подкравшись сзади, они громко кричали ему в ухо. Он пытался стукнуть их своей тростью, но они, своевременно отбежав в сторону, насмехались над ним с безопасного расстояния.

Как-то раз ему удалось встать на ноги.

Старушка помогала ему идти. Он с большим трудом поднялся на чердак и затем вернулся оттуда, держа в руках картонные коробки, набитые всякой похабщиной: порнографическими видеофильмами, журналами с фотографиями изнасилованных женщин; его собственными фильмами скабрезного содержания, которые он снимал маленькой видеокамерой; пошлыми картинками и прочими непристойностями, которые он хранил в своей комнате. Она всегда была заперта, а ключ от нее он прятал в нагрудном кармане спецовки.

Он приказал детям сложить все это в кучу на лужайке позади дома и принести ему канистру с бензином. Затем полил сложенное в кучу барахло горючим и поджег его. От него тут же устремился вверх густой черный дым. Пожираемые огнем видеокассеты съеживались и потрескивали; журналы, раскрываясь, сгорали страница за страницей; цветные фотографии голых женщин сначала становились черно-белыми, а затем превращались в пепел.

Мальчики, ухмыляясь, старались успеть увидеть как можно больше, однако он, грозя своей бамбуковой тростью, держал их на расстоянии. Дым тянулся к дому соседей и заполнял их двор, но тут уж ничего нельзя было поделать. Впрочем, соседи уже давно не решались предъявлять ему даже малейшие претензии.

Они его слишком сильно боялись.

Старик в течение двух часов стоял перед костром, дожидаясь, когда все полностью сгорит, и ворошил пепел тростью, чтобы оживить огонь и заставить его сожрать абсолютно все. Затем неуверенной походкой человека, который плохо видит, он вернулся в дом и молча уселся в свое кресло.

Марианна прошептала мне на ухо:

— Он сжигает свои штучки. Видимо, чувствует, что скоро умрет.

— Ты с ума сошла! Ему нельзя умирать. Что будет с нами без него?

Во второй половине дня я снова приехала в больницу — привезла ему пижаму. Мы с Марианной отправились туда на грузовичке, ничего не ответив Старушке, поинтересовавшейся, куда это мы собираемся. По дороге мы разговаривали о всякой ерунде, однако, въехав в город, сразу же замолчали, и у меня в животе снова появилась тяжесть.

Я припарковала грузовичок на стоянке и спросила Марианну:

— Ты пойдешь со мной?

— Конечно, нет.

— Пошли, мне не хочется идти туда одной… Пожалуйста!

Марианна, как обычно, что-то сердито проворчала, но все же вылезла из кабины. Это меня немного успокоило, и ощущение тяжести в животе слегка ослабло.

— Предупреждаю, что, если он начнет на меня орать, я тут же уйду. А вообще я лучше провожу тебя только до двери и останусь в коридоре.

— Хорошо. Как бы там ни было, мы ничем не рискуем — он ведь привязан.

Когда мы подошли к палате, ее дверь была открыта и внутри находились люди. Я зашла туда и посмотрела на Старика.

Он был полностью, с головой, закутан в простынь — из нее торчали только его голые ступни. На левой не было пальцев: их ампутировали два года назад. Медсестры наводили в палате порядок, выносили оттуда всю аппаратуру и отсоединяли ремни, свисавшие с кровати.

Я стояла, ничего не говоря и не понимая, что здесь происходит. У меня мелькнула мысль, что его, наверное, сейчас повезут на операцию.

Ко мне подошел врач. Он посмотрел на меня мрачным взглядом и, нервно теребя резиновую трубку своего стетоскопа, спросил:

— Вы его родственница?

Я пробормотала что-то нечленораздельное.

— Да, это ее отец, — ответила за меня Марианна.

Я едва удержалась от того, чтобы добавить: «А еще он — отец моих детей!»

— Ваш отец умер этой ночью от эмболии легочной артерии. Я сожалею, но мы не смогли ничего сделать. Он был по-настоящему серьезно болен.

— Но я же приходила сюда сегодня утром… И он не был мертв.

Врач еще сильнее затеребил трубку стетоскопа, изгибая ее то в одну сторону, то в другую. Он покосился на суетившихся в палате и избегающих встречаться со мной взглядом медсестер.

— Ну да… э-э… Мы и в самом деле заметили, что он умер, уже после вашего визита. Однако, когда вы сюда приходили, он был уже мертв. Вы этого не почувствовали?

— Нет. Он был привязан к кровати, и я подумала, что он спит.

— Дело в том, что ваш отец был для нас трудным пациентом… Нам пришлось его зафиксировать, потому что он вырывал перфузионные трубки. Мы решились пойти на такой… такую меру только тогда, когда другого выхода уже не было. А еще он очень грубо — по-хамски — вел себя по отношению к персоналу. Вашей матери…

— Это не моя мать!

— Его… жене нужно будет пообщаться с администрацией. Я должен передать ей свидетельство о смерти. Ну ладно, оставляю вас тут с медсестрами.

Врач вышел в коридор, даже не пожав мне руку. Но я к этому уже привыкла: людям не нравилось ко мне прикасаться.

Когда мы вернулись на стоянку, я, увидев, что мы тут одни, начала плакать. Марианна обхватила меня рукой за плечи. Чувствовалось, что она тоже взволнована, однако, конечно, не до такой степени, чтобы пускать слезу. Она молча сжимала челюсти, а ее зеленые глаза приобрели такое выражение, как будто превратились в твердый прозрачный лед. Хотя Марианна никогда не лезла за словом в карман, сейчас она не знала, что и сказать.

Марианна — моя единственная подруга, мой товарищ по несчастью, моя надежная опора в тяжкой жизни — молчала, и это было даже к лучшему. Она вытерла мне слезы, обняла, а затем мы сели в кабину грузовичка.

Мои руки нервно дрожали, а в голове лихорадочно кружились мысли. Перед мысленным взором все более отчетливо представал неподвижный, закутанный в простыню Старик, и видеть его таким для меня было невыносимо. Впрочем, сколько раз я мечтала о том, чтобы увидеть его мертвым, сколько раз я мысленно желала ему смерти, сколько раз я представляла себе, какой будет его смерть!

Я воображала, что она будет насильственной, кровавой, мучительной.

А иногда думала, что Старик умрет тихо и печально.

Я представляла себе, что он возьмет меня за руку, излучая любовь и нежность, и я прощу ему все то, чего натерпелась от него за эти жуткие годы, и в тот момент забуду, что он — мой отец и отец моих детей, что мы были связаны с ним такими же странными и жуткими отношениями, какие возникают между палачом и его жертвой… Положив голову на руль и обхватив ладонями щиток приборов, я расплакалась еще безудержнее, чем раньше.

Теперь я была одна, одновременно сирота и вдова, лишенная единственной опоры в жизни. Мне казалось, что нас отделили друг от друга ударом топора и что при этом отсекли и часть меня самой.

— Лидия, ты свободна…

Марианна посмотрела мне прямо в глаза.

И что же я должна была с этой свободой делать?! Мне теперь оставалось только одно — отправиться на тот свет вслед за ним. Старик еще задолго до своей смерти заставил меня пообещать ему, что я поступлю именно так. Это произошло тогда, когда он купил на кладбище места для девяти человек — для себя, для меня и для наших детей. Он привел меня на этот небольшой участок земли, таща за руку, потому что я боялась мертвецов.

— Смотри. Меня похоронят вот здесь. А ты составишь мне компанию. Ты поняла, что я сказал? Если я умру раньше тебя, ты должна будешь сразу же покончить с собой. Ты меня хорошо поняла?

— Да.

— И не надейся, что ты сможешь этого избежать. Я буду наблюдать за тобой с небес и, если ты мне не подчинишься, буду являться тебе каждую ночь!

— Понятно.

— Когда меня уже не будет в живых, заботиться о тебе станет некому. А сейчас ты поклянешься — здесь, на моей могиле, — что ты это сделаешь. Поклянись!

— Я тебе клянусь.

— Нет, не так — поклянись своими сыновьями!

— Я клянусь своими сыновьями.

— Знаешь, как ты это сделаешь? На этот раз все будет по-настоящему. Не надо вскрывать себе вены, как когда-то. Это все ерунда! Ты сядешь за руль грузовичка и на большой скорости врежешься в дерево. Ты поняла?

— Да. Я поступлю так, как ты сказал.

— Если ты меня не послушаешься, я рассержусь. Когда ты услышишь раскат грома, это будет означать, что я рассердился! И можешь даже не пытаться прятаться — ты, мерзавка! Я тебя все равно увижу и нашлю на тебя молнии!

— Не надо. Я отправлюсь на тот свет вслед за тобой…

* * *

Мы все собрались перед гробом у края уже вырытой ямы. Я надела на похороны красивое черное платье, которое мне купила Марианна. Кроме нас, ближайших родственников, на погребении было крайне мало людей: служащие похоронного бюро, представитель политической партии «Объединение в поддержку республики» — вот, пожалуй, и все. Соседи на похороны Старика не пришли, и это вполне можно было понять: в течение двадцати лет он всячески отравлял им жизнь.

Мы купили большие венки и букеты цветов, заказали лакированную металлическую пластинку с его фотографией и траурные ленты с позолоченными надписями: «Нашему дорогому усопшему», «Нашему любимому отцу», «Вечная память».

Марианна была против подобных надписей, она настаивала, что на траурных лентах следует написать: «Подонок», однако я заставила ее умолкнуть. О мертвых не принято говорить ничего плохого. Кроме того, я боялась, что Старик может и с того света ее услышать…

Мне никак не верилось, что он в самом деле лежит в этом огромном гробу, который пришлось делать на заказ, потому что в стандартный гроб Старик не помещался: он был слишком крупным. У меня то и дело возникало желание оглянуться и посмотреть, не подкрадывается ли он ко мне сзади.

Старушка вела себя как обычно, если не считать того, что время от времени шмыгала носом и подносила платочек к своим маленьким злобным глазкам, делая вид, что вытирает слезы. Ее рот был перекошен, и она прислонилась к Брису, своему восьмилетнему любимчику, родившемуся в 1991 году. Она опиралась на него, прижимая мальчика к себе. Брис не осмеливался вырваться и лишь молча смотрел на своих братьев, собравшихся по другую сторону ямы.

Раймон, старший из моих сыновей, родившийся в 1982 году (его все звали Раймон-младший), стоял, понурив голову и не зная, что ему делать со своими руками. В конце концов он засунул их в карманы, но тут же вытащил обратно, бросив боязливый взгляд на гроб. Брюно, мой второй по счету сын, родившийся в 1986 году, обычно пытался во всем подражать старшему брату. Его костюм был слишком маленьким для него, и он старался не расправлять плечи, опасаясь, что материя пиджака может треснуть. Брюно не отрываясь смотрел на гроб с таким видом, как будто видел сквозь древесину своего отца.

Реми, мой третий сын, родился в 1988 году, то есть через два года после появления на свет Брюно. Сейчас у него были красные от слез глаза, однако он с напряжением наблюдал за всем происходящим, и от его внимания ничего не ускользало.

Режис, родившийся в 1989 году, то слегка покачивался вперед-назад, то чертил носком ботинка полосы в пыли, то развлекался тем, что сгребал перед собой гравий в небольшие кучки.

Борис, появившийся на свет в 1993 году, вел себя по отношению к старшим братьям довольно нагло, хотя ему и было всего шесть лет.

Рюди — он родился тремя годами позже, то есть в 1996 году, после моей тогдашней попытки бегства, — находился сейчас на руках у Марианны.

Рюди, мой седьмой по счету ребенок, был моей местью. Я держала в тайне имя его отца, хотя Старик верил — или делал вид, будто верит, — что Рюди такой же его сын, как и шестеро остальных.

Мы стояли все вместе — все семейство Гуардо, — собравшись в последний раз вокруг человека, который был центром нашей жизни, хозяином наших тел и душ, тираном, склонным к садизму и не терпящим непослушания. Мы влачили то жалкое существование, которое он навязал нам под всеобщее молчание — в том числе и молчание обитателей находящейся в департаменте Сена и Марна деревни Куломм, живших рядом с нами и относившихся к нам абсолютно равнодушно. Мы были брошены всеми — депутатами, учителями, соседями, жандармами, органами юстиции, врачами, социальными службами, учреждениями поддержки семьи… Социальная защита, существующая в цивилизованном обществе, — это было для кого-то другого, но не для нас. Мы пытались вырваться из мирка, который Старик для нас создал, но при этом никто — абсолютно никто! — никогда даже не пытался помочь нам и поставить на место этого монстра, превратившего нашу жизнь в тюремное заключение. Мы были пленниками своего отца.

«Как это замечательно, что он умер!» — подумалось мне.

Впрочем, в этот день 1999 года я испытывала отнюдь не облегчение и радость по поводу наконец обретенной свободы. Как раз наоборот, меня охватило отчаяние. Я лишилась единственной ниточки, связывавшей меня с жизнью, пусть даже при такой жизни я подвергалась издевательствам и была вынуждена беспрекословно выполнять все требования палача, который насиловал и мучил меня в течение почти тридцати лет.

В общем, в этот день я не радовалась, а страдала всем своим существом и ощущала в душе жуткую пустоту — такую же, как в той бездонной яме, которая вот-вот должна была поглотить Старика и в которую мне хотелось броситься самой, чтобы исчезнуть в ней навсегда.

Я уже выплакала все слезы, а потому мои глаза были теперь сухими. Еще мне казалось, что у меня высохли мозги и что мысли бродят туда-сюда, как заблудившиеся в тумане путники. Хотелось только одного — впасть в столь знакомое мне полузабытье, в которое я погружалась после того, как Старик заставлял меня подышать эфиром, чтобы мое сознание затуманилось и я перестала осознавать то, что он со мной делал.

Вскоре мне все это надоело. Захотелось, чтобы похороны закончились как можно быстрее.

Я подошла вплотную к яме. Когда-то здесь зароют в землю и наши гробы. Их будут ставить один за другим рядом с его гробом, будут ставить аккуратно и ровно — так, как он расставлял нас вокруг себя, когда был жив.

Служащие похоронного бюро подняли гроб на веревках, однако, поскольку он был очень тяжелым, не удержали его, и тот рухнул наземь. Раздавшийся при этом грохот было слышно, наверное, в самых дальних уголках кладбища. Все недовольно поморщились, а возившиеся с гробом служащие тихонько выругались себе под нос.

Они снова подняли гроб, а потом резко опустили его на дно ямы. При этом послышался еще более оглушительный грохот, похожий на удар гонга. Мне показалось, что этот вибрирующий звук отдается эхом у меня в костях.

Затем все стало происходить как-то побыстрее. Мы бросили в яму цветы, и я, обернувшись, поискала взглядом Марианну.

Она ласково поглаживала Рюди, пытаясь его успокоить: тот, сидя у нее на руках, вдруг расплакался.

Тогда я еще не знала, что в тот момент моя жизнь только начиналась.

2.

Меня зовут Лидия Гуардо. Мне сорок пять лет. Я едва умею читать и уж тем более писать.

Эта книга — история моей жизни. Я старательно, ничего не утаивая, рассказала ее знакомому писателю. Я называю его своим «маленьким котиком» (хотя он и старше меня), поскольку думаю, что он испытывает ко мне большую симпатию и, кроме того, пытается меня понять.

Он никогда не смог бы пережить того, что пережила я. Впрочем, мне иногда кажется, что все это произошло не со мной, а с кем-то другим.

Как бы там ни было, выговориться — это очень полезно.

Я была лишена такой возможности в течение стольких лет и уже не осознавала, что изливать свои чувства для человека не менее важно, чем дышать.

Я не стала утаивать от своего писателя тех мерзостей, которым мне пришлось подвергнуться, пусть даже и не хотелось описывать их подробно, и я видела по его глазам, что слушать все это ему неприятно.

Кстати говоря, именно по ужасу во взглядах других людей я поняла: то, что я пережила, является чем-то из ряда вон выходящим.

Когда-то давно я реагировала на свои страдания, как маленькая зверушка: если мне становилось слишком уж плохо, я старалась найти спасение среди людей. Но поскольку люди меня сторонились, я, бывало, пыталась покончить с собой.

Однако сделать это не удавалось — Старик никогда не позволил бы мне от него удрать.

Поэтому я просто жила в надежде на то, что все когда-нибудь само по себе изменится к лучшему.

Сколько я себя помню, Старик всегда был частью моей жизни.

Мое самое раннее детское воспоминание — и то связано с насилием.

Было поздно. Я спала. Мне тогда было то ли четыре года, то ли пять лет, и я представляла собой маленькую девочку, живущую у приемных родителей. Трудно сказать, нравилось мне у них или нет. Я их совсем не помню. Они, по всей видимости, были неплохими людьми, которые заботливо, но с каким-то административным равнодушием ухаживали за маленькими детьми, переданными их семье Управлением департамента по санитарным и социальным вопросам.

Среди этих детей была я.

Я совсем не помнила свою мать. Я знала о ней только то, что, когда мне было всего три месяца, меня по решению суда у нее забрали. Не помнила я и своего отца Раймона, которого на пять лет посадили в тюрьму за ограбление, совершенное с применением оружия. У меня имелся брат Брюно (он был на три года старше) и сестра Надя, появившаяся на свет на год и три месяца раньше меня. У нас троих была одна фамилия — Гуардо, фамилия нашего отца и мужа нашей матери.

До той ночи я никогда его не видела.

Сначала я услышала крики, от которых и проснулась.

Очнулась и моя сестра, спавшая в одной комнате со мной.

Затем крики стихли, и в комнату зашла наша приемная мать, которую мы обычно называли няней. Вслед за ней появился высокий, крепкий и, по-видимому, сильно рассерженный мужчина. Он держал в руке какой-то длинный предмет. Мне до сих пор кажется, что это было ружье.

Мужчина заорал: «Я хочу забрать у вас своих ребятишек, и вы не сможете мне в этом помешать!» Няня попыталась ему возразить: «Вы не имеете права! Решение принимает судья!» Мужчина потряс длинным предметом, который держал в руках, и снова заорал: «Отдайте мне моих детей! Я — их отец, они — мои, я их заберу!»

Из комнаты, в которой спали мальчики, вышел в пижаме Брюно, и мужчина схватил его за руку. Мой брат немножко помнил нашего отца, и мы про него, бывало, разговаривали. Брюно говорил, что отец когда-нибудь за нами приедет и увезет нас в красивый дом.

Мне стало страшно, и я свернулась клубочком в своей кровати. Надя вдруг начала громко плакать, и я тут же последовала ее примеру. Мне показалось, что это пришел людоед и что он нас сожрет, однако при этом мне почему-то захотелось, чтобы он меня отсюда забрал.

Он взял меня за руку и стал вытаскивать из постели. На мне были только трусики. Я продолжала плакать, но сопротивляться не стала.

Он сказал Наде, чтобы она вставала. Она поднялась и подошла к Брюно. Тот обнял ее за плечи.

Старик приподнял меня и взял на руки. Мои брат и сестра пошли впереди, и мы вчетвером направились к входной двери. У него была большая синяя машина — это я очень хорошо помню. Он заставил нас, полуголых, залезть на заднее сиденье, а сам сел за руль и завел мотор.

Няня крикнула ему: «Я вас предупреждаю, я позвоню в полицию! А еще я позвоню судье!» Он ей ответил: «Сделайте это — и стены окропятся кровью».

Затем автомобиль устремился в ночную темноту.

Старик вел машину, не произнося ни слова. Лишь когда его слепил свет фар встречных авто, он начинал разъяренно чертыхаться и сигналить их водителям.

При этом я видела его освещенное на несколько секунд лицо с огромными усами и слышала его грубый голос. Он наводил на меня страх, однако и эта поездка на автомобиле, и ждущая меня впереди неизвестность вызывали интерес.

В машине было холодно.

Надя сначала тихонечко плакала, а затем, прижавшись ко мне, уснула. Брюно молча смотрел прямо перед собой широко раскрытыми глазами. Мы ехали так в течение нескольких часов. Затем я провалилась в сон. Когда мы наконец приехали, уже начало светать, и я проснулась.

Мы находились в большом городе.

Старик сказал нам: «Сейчас вы познакомитесь со своей новой мамой. Вы должны вести себя по отношению к ней очень вежливо и слушаться ее». Мы остановились перед многоэтажным домом и, выйдя из машины, стали подниматься по лестнице, дрожа от холода: на нас ведь по-прежнему почти не было одежды.

Нам открыла дверь какая-то женщина. Так я впервые увидела Старушку.

Поначалу я не называла ее Старушкой — я говорила ей «мама», как того и требовал Старик. Его я называла папой, потому что он и в самом деле был моим отцом. В этой квартире в городе Блуа прошли следующие два года моей жизни, и я узнала Старика и Старушку поближе.

Жилось мне так же, как и раньше, то есть как в те времена, когда я находилась у приемных родителей. Старик работал, он был оператором печатного оборудования. Старушка трудилась в той же типографии, но не у печатного станка, а в бюро.

Мы втроем — я, мой брат и моя сестра — ходили в местную школу. Наше житье-бытье не очень-то отличалось от жизни других детей в городе, хотя Старику было не по душе, что мы общаемся со сверстниками. Он был очень вспыльчивым и, когда ему что-то не нравилось, начинал орать. Я тогда закрывала уши ладонями и уходила в детскую комнату, чтобы спрятаться под кровать.

Это мне не очень-то помогало, потому что Старик хотел все время знать, где кто находится, и, заметив, что меня нет, начинал искать. Когда я слышала, как он тяжелыми шагами приближается к моему «убежищу», и видела его обувь и нижнюю часть штанов, то закрывала глаза.

Однако это мне, конечно же, не помогало. Он начинал шарить под кроватью, хватал меня своей громадной лапой за руку или за ногу и одним сильным движением вытаскивал из моего «укрытия». Я извивалась, как червяк на крючке, а он, наклонив голову, шипел мне прямо в лицо:

— Лидия, я тебе уже говорил, чтобы ты не пряталась под кроватью… В следующий раз я тебя за это отшлепаю!

Я чувствовала, что от него пахнет вином и типографской краской, которой была выпачкана его одежда. Меня от таких запахов едва не тошнило.

Затем он швырял меня на кровать, но не бил.

В ту пору колотил он чаще всего моего брата Брюно. Когда Старик решал его наказать, он заставлял меня и мою сестру встать рядом в столовой, а сам садился напротив нас на стул. Старушка становилась за его спиной. Он говорил Брюно, чтобы тот приспустил шортики, встал перед ним и завел руки за спину. Затем Старик клал его себе на колени спиной вверх и начинал больно шлепать ладонями по ягодицам.

Поначалу Брюно, сжав зубы, терпел боль молча. Тогда Старик поднимал руку все выше и выше и шлепал Брюно все сильнее и сильнее. Ягодицы моего брата с каждым ударом становились все краснее, и после каждого шлепка на них на пару мгновений появлялись белые отпечатки ладоней. Брюно начинал вопить и извиваться, пока наконец не обессиливал и не повисал неподвижно, лишь слегка содрогаясь с головы до ног при каждом новом ударе. В конце концов Старик его выпускал, и мой брат падал на пол.

— Надеюсь, теперь до тебя дошло! Иди ложись спать, маленький негодяй, и чтоб с соседским мальчиком больше не разговаривал!

Мы с Надей стояли, держа друг друга за руку, не произнося ни звука и не шевелясь. Старик просил Старушку налить ему стаканчик и, когда она подходила к нему с бутылкой, шутливо шлепал ее с размаху по ягодицам. Затем они удалялись в свою комнату, и тогда мы могли на некоторое время расслабиться.

Днем я ходила в школу. Я обожала свою учительницу, потому что она была ласковой по отношению ко мне. Кроме того, мне нравилось учиться и нравилось рисовать. Учительница развешивала мои рисунки на стене. В классе я вела себя очень тихо, и учительница говорила: «Лидия, ты слишком молчаливая. Тебе нужно побольше разговаривать и играть с другими детьми на переменке».

Однако я предпочитала сторониться других детей, потому что знала: мой папа сердится, когда видит, что я общаюсь со сверстниками. Я была очень внимательной и быстро усваивала учебный материал. Когда приходило время идти домой, мне всегда казалось, что занятия закончились слишком быстро. Хотелось находиться в школе подольше, потому что там мне было намного лучше, чем дома.

Поскольку и Старик, и Старушка работали, присматривать и ухаживать за нами приходили молоденькие девушки. Однако долго они у нас не задерживались. Старик все время пытался их чем-нибудь напоить, особенно когда приходил из типографии рано и Старушки еще не было дома.

Как-то раз он запер нас в комнате, а затем мы услышали, что пришедшая присматривать за нами девушка подняла крик. Старик тут же заорал еще громче, чем она: «Мерзавка, я заставлю тебя это сделать!» Однако ей удалось вырваться, потому что мы услышали, как она пробежала по коридору, крича, что все расскажет своим родителям. Затем хлопнула входная дверь, и больше мы эту девушку никогда не видели.

Вечером к нам в квартиру постучал ее отец, и чуть позже раздались громкие, на весь дом, крики. Старик подрался с ним на лестнице, но отец девушки, видимо, ничуть не уступал ему в силе, потому что, когда Старик вернулся, он закрывал ладонями лицо, а из его крупного носа текла кровь.

В тот вечер мы ничего не ели, поскольку Старик и Старушка сильно поругались. Мы, дети, были шокированы одной только мыслью о том, что кто-то может прийти к нам домой и побить нашего отца. У меня в голове не укладывалось, как такое могло произойти, и я была так напугана, что мне никак не удавалось заснуть. А вот Брюно был очень рад. Он обычно старался держать язык за зубами, но тут не выдержал и тихонько сказал: «Так ему и надо!»

Больше присматривать за нами никакие девушки не приходили.

Как-то раз Старик купил жилой автофургон. Он уже давно поговаривал в своих беседах со Старушкой о такой удобной штуке и вот наконец нашел нечто подходящее. Приехав на своей большой машине, к которой сзади был прицеплен автофургон, Старик даже разрешил нам спуститься на стоянку перед домом, чтобы полюбоваться его покупкой.

Автофургон стали рассматривать и соседи. Однако пялились они на него издали, так как обычно старались не подходить близко к Старику, даже когда он пребывал в хорошем расположении духа.

На белом фургоне виднелись следы ржавчины, потому что он не был абсолютно новым. Старик говорил, что приобрел его «по приемлемой цене», однако лично мне казалось, что он ему достался вообще за бесценок… Автофургон был круглым, как раковина улитки, с маленькой дверью в боковой стенке и лесенкой, по которой можно было в него зайти. Старик позволил нам это сделать. Внутри все вполне подходило мне по размерам, и мне там очень понравилось.

Старик показал нам большую кровать и два маленьких спальных места, расположенных прямо над ней. Нужно было становиться на кровать и затем, упершись в верхнюю часть шкафа, закарабкиваться на одно из этих мест. Мы, дети, все трое попробовали это сделать, и затем Старик сказал: «Девочки будут спать вот здесь валетом. А ты, — добавил он, обращаясь к Брюно, — будешь спать вот тут».

Я не знала, что значит «спать валетом», но не решилась об этом спросить. Надя, которая в тот период была у Старика любимицей, заявила, что ей хочется спать одной, однако он ей ответил: «Будет так, как я сказал, и никак иначе. Ты будешь спать со своей сестрой. Одна головой в одну сторону, а вторая — в другую. Тут вполне хватит места для вас обеих. Вам всего лишь придется хорошенько мыть ноги!»

Старушка тем временем осматривала «кухоньку», размещенную во встроенном шкафу рядом с входной дверью. Там имелись две малюсенькие конфорки, из которых одна не работала, и раковина размером с тарелку. Когда Старик услышал, что Старушка начала сердито бурчать по поводу неработающей конфорки, он заявил, что отремонтирует ее с такой же легкостью, с какой щелкает пальцами, и продемонстрировал, как он это делает.

— Вместо того чтобы все время ворчать, лучше бы взглянула на холодильник…

Он приподнял доску, находящуюся рядом с раковиной, и мы все заглянули внутрь расположенного под этой доской холодильника. Смотреть там было, в общем-то, не на что: холодильник кое-где покрылся ржавчиной, а внутри лежала дохлая муха.

— Нужно просто его почистить — вот и все! Так, экскурсия закончена. Ни к чему больше не прикасайтесь. Если вы что-нибудь сломаете, пеняйте на себя!

Он купил жилой автофургон для того, чтобы поехать на море.

Я впервые в жизни ехала куда-то отдыхать, и поэтому терялась в догадках, в чем же этот отдых может заключаться. Я думала, что отдыхать, наверное, очень приятно — так же приятно, как, например, гладить по шерстке кота, — и мне хотелось отправиться как можно быстрее. Я мысленно говорила себе, что могла бы и одна путешествовать в маленьком автофургончике: сидела бы на скамеечке и смотрела в окошко.

Наконец наступил день отъезда.

Мы встали рано утром.

Старик немножко на нас покрикивал, но в целом был очень доволен. Каждый раз, проходя мимо моей сестры, он гладил ее пониже спины и говорил: «Поторапливайся, путь нам предстоит неблизкий».

Старушка стала укладывать наши вещи в маленький шкаф и под кровать. Старик занялся тем, что таскал в автофургон бутылки, которые купил накануне в супермаркете, потому что «там, на курорте, все стоит дороже».

Затем он три или четыре раза проверил, хорошо ли заперта дверь квартиры. Мы ждали его, усевшись в уже начавший нагреваться от солнечных лучей домик на колесах, а он неторопливо обошел несколько раз вокруг автофургона, проверяя, все ли в порядке.

Поездка длилась очень долго. На дорогах было полно машин, и Старик сердито ворчал, когда нам приходилось стоять в очередной пробке.

— Ну куда все эти придурки едут? — злился он.

Старушка, усмехаясь, отвечала:

— Все эти придурки едут туда же, куда и мы!

— Мы, в отличие от них, можем остановиться там, где захотим, потому что у нас есть с собой дом на колесах! А у них его нет!

Старушка надела в дорогу цветастое платье, а еще сходила накануне отъезда к парикмахеру. Сейчас она без умолку болтала.

— Там, за морем, мы ходили на пляж по воскресеньям! А еще ели маленькие пирожки и кусочки мяса, которые арабы жарили на вертеле на прибрежном бульваре. Мы пили миндальный сироп и свежевыжатый апельсиновый сок! Хорошие это были времена.

— Арабы жарили… Это мы давали жá ру этим арабам в Северной Африке… Они от нас изрядно натерпелись.

— Ну да, конечно. Только это не помешало им впоследствии вытурить нас из своей страны!

Старушка родилась в Алжире и говорила об этой стране: «Там, за морем».

«Там, за морем, все равно намного лучше, чем здесь, во Франции», — не раз повторяла она.

Такие ее слова всегда приводили Старика в дурное расположение духа.

— Если бы мы не вывезли вас оттуда, они перерезали бы вам глотки и разрубили бы на куски! Мы вас спасли и приютили здесь, у себя. Ты что, не испытываешь чувства благодарности к тем, кто рисковал ради вас своей жизнью? Ну вы, черноногие, и сволочи! Такие же сволочи, как и коренные северо-африканцы!

Старик участвовал в боевых действиях в Алжире, а когда был пьяным, то начинал распевать военные песни и, выставив перед собой руки так, как будто держит в них автомат и стреляет, издавал звуки: «Тра-та-та-та-та!» Выпрямившись и отдав по-военному честь, он кричал: «Да здравствует французская армия! Да здравствует Франция!»

Я тогда впервые в жизни увидела море. Мои брат и сестра тоже. Мы смотрели на него, стоя абсолютно неподвижно, и мне никак не верилось, что оно может быть таким огромным… Воде не было видно конца и края, и по ней непрерывно катились волны. Я почувствовала, что у меня начинает кружиться голова. Тем не менее море мне очень понравилось.

Перед кемпингом выстроилась очередь. Старик попытался влезть впереди всех, заявляя, что для него тут зарезервировано место. Люди стали возмущаться и кричать, что и для них тоже зарезервированы места. Однако если Старик чего-то хотел, то всегда этого добивался.

Он вылез из автомобиля и направился в кемпинг пешком, отталкивая в сторону всех тех, кто преграждал ему дорогу. Через некоторое время он вернулся с каким-то мужчиной в фуражке, державшим в руках небольшую планшетку с бланками. Мужчина в фуражке заявил: «Этот автофургон — без очереди», и нас все пропустили вперед.

Старик затем не раз, ухмыляясь, повторял: «Немножко подмажь — и получишь все, что хочешь!» Дети из соседних автомобилей строили нам рожи, но мы отвечать им тем же не стали.

Под одним из деревьев был размечен маленькими колышками свободный участок, и Старик припарковал на нем наш дом на колесах. Слева и справа от этого участка стояло по автофургону — побольше размерами, чем наш. Перед одним из них была расставлена палатка, внутри которой виднелись стулья и стол.

— Вот этот участок — наш! Я хочу, чтобы вы с него никуда не уходили. Даже не думайте, что будете болтаться по кемпингу где попало. Ты меня понял, Брюно?

— Да, папа.

— Вас это тоже касается, девочки. И ни с кем здесь не разговаривайте — мы не знаем, что это за люди!

Обитатели одного из двух соседних автофургонов с нами здоровались, но мы им ничего не отвечали. Не отвечал им и Старик, а Старушка, когда к ней обращались, делала вид, что ничего не понимает. Через некоторое время они оставили попытки заговорить с нами.

— Каждый сам по себе! — решительно постановил Старик.

Другие соседи были иностранцами, и им не было до нас никакого дела.

— Это немцы, так что не обращайте на них внимания. Если им что-то не понравится, пусть возвращаются к себе домой и жрут там свою квашеную капусту!

Мы расположились на своем участке — расставили стол, кресла и стулья. Старик достал бутылку анисового ликера, и они со Старушкой выпили по стаканчику. Затем они заперлись в автофургоне, а мы, дети, уселись на его ступеньках и стали глазеть на всех тех, кто проходил мимо.

Пребывание в кемпинге было очень приятным, пусть даже нам и не разрешалось ни с кем разговаривать.

Утром мы ходили принимать душ. Душевая была разделена на две половины: одна — для мужчин, вторая — для женщин. Приходилось стоять в очереди, к тому же вода в душе текла еле-еле. В ожидании Старушка затевала беседы с другими женщинами, особенно с теми, которые когда-то жили в Алжире. Она всегда их без труда узнавала.

«Готова поспорить, что вот она приехала оттуда, из-за моря!» — бывало, говорила Старушка.

И затем, подойдя к этой женщине, заговаривала с ней с каким-то странным акцентом. Мы с Надей тем временем разглядывали других маленьких девочек, одетых в закрытые купальники. У нас таких купальников не было, потому что Старик говорил, что они нам не нужны.

Он наблюдал за нами, стоя в очереди в мужское отделение душевой, а иногда приходил и орал на нас, если видел, что мы с кем-нибудь разговариваем. Окружающие то и дело спрашивали, как нас зовут. Мы ничего не отвечали, но общительные по своей природе женщины от нас так просто не отвязывались. «Ты не знаешь, как тебя зовут, малышка?» — говорила одна из них. «Ты что, язык проглотила?» — недоумевала другая. Когда Старик приходил, чтобы на нас наорать, женщины тут же шумно выпроваживали его восвояси. Им не нравилось, что какой-то мужчина приходит и зыркает на них в тот момент, когда они приводят себя в порядок. И Старику приходилось оставлять нас в покое, потому что женщины всей толпой ополчались на него.

— Здесь разрешено находиться только женщинам! Если вы еще раз сюда придете, мы пожалуемся администрации!

Старик делал вид, что подобные угрозы его лишь смешат, однако я знала, что с администрацией он предпочитал не связываться.

Во второй половине дня, отдохнув после обеда, мы отправлялись на пляж. Свободного места там было мало, однако Старик, заявив, что найдет «хороший уголок», шагал первым, и нам оставалось лишь следовать за ним с полотенцами в руках.

У других детей на пляже имелись резиновые круги, маленькие надувные матрасы, пластмассовые ведерки и зонтики. Мне хотелось, чтобы у меня была крошечная мельница с разноцветными крыльями. Я видела, как такие игрушки продавал на обочине дороги какой-то торговец. Когда у мельницы крутились крылья, она тарахтела, словно мотор, и издавала множество других звуков.

Старик ставил свой складной стул прямо посреди пляжа и начинал отпихивать тех, кто находился вокруг него, пока не образовывалось достаточно свободного места для того, чтобы могли поместиться все мы. Соседи по пляжу, конечно, выражали недовольство, однако Старик своим грубым голосом быстро заставлял их замолчать и отодвинуться в сторону. «Пляж предназначен для общего пользования! — громко заявлял он. — Вам нет необходимости занимать так много места!»

Затем он ложился загорать, и его кожа быстро краснела. Я усаживалась на расстеленное полотенце и принималась сыпать себе песок между пальцами ног (мне нравилось чувствовать, как он тихонько струится тоненькими ручейками) или же зарывала в песок ступни, а когда затем шевелила мизинцами, мне казалось, что они какие-то не мои.

Когда Старику надоедало загорать, он кричал: «А сейчас идем купаться!» Мы все шли гуськом в воду — все, кроме Брюно или иногда Старушки, которые оставались охранять наши полотенца и складной стул. Последний, впрочем, особой ценности не представлял, потому что Старик нашел его в мусорном ящике в поломанном виде. Отремонтировав его при помощи куска проволоки, он заявил: «Люди выбрасывают все подряд, даже неплохие вещи».

Старик заходил в воду по пояс и справлял малую нужду, громко приговаривая: «А-а, как это здорово — помочиться в море!» Все сразу шарахались от него в разные стороны, а женщины открыто выражали свое недовольство таким отвратительным поведением. Он же начинал громко смеяться: «Да это такая же вода, в ней просто есть немножко анисового ликера!» Затем он погружался в море по шею и требовал, чтобы мы сделали то же самое. Я заходила в воду очень медленно, потому что мне было холодно. Старик начинал брызгать на меня водой. Он брызгал и на Старушку, отчего та, взвизгнув, принималась вопить: «Прекрати, Раймон, не брызгай мне на волосы! Не брызгай на волосы!» — и выбегала на берег.

На Надю Старик не брызгал. К ней он подходил сзади и, обхватив руками и приподняв, что-то шептал ей на ухо. Затем, сильно прижав ее к себе, устремлялся вместе с ней туда, где было поглубже. Надя вырывалась, потому что он тискал ее под водой. Тогда он говорил: «Перестань дергаться, а иначе я погружу тебя в воду с головой».

Я тем временем собирала кусочки ракушек и потом держала их в крепко сжатой ладошке. Я искала кусочки яркого цвета, гладкие и красивенькие, похожие на ювелирные украшения, или же ракушки с небольшими дырочками, чтобы можно было сделать из них ожерелье, как делают его из бусинок в школе. Однако камушки с дырочками были менее яркими, а когда я вынимала их из воды, вообще становились тусклыми и какими-то грустными.

Именно в то время Старик начал свою возню с Надей.

Он все время находился рядом с ней и всегда придумывал повод для того, чтобы ее потискать. Как-то раз, когда Старушка ушла за покупками, Старик затащил Надю в автофургон и заперся там с ней.

Мы с Брюно остались снаружи и стали играть, стараясь не покидать пределов нашего участка. Я ровно раскладывала собранные мною ракушки на ступеньке лестницы. И тут вдруг услышала, как Надя приглушенно вскрикнула. Затем послышался ее плач, а Старик сердито на нее рявкнул.

После этого из автофургона доносились лишь приглушенные всхлипывания, потому что Старик зажал Наде рот рукой: когда она в конце концов вышла из фургона, на ее подбородке и щеках были видны следы от пальцев.

Лицо у сестры было заплаканным. Она спряталась за автофургоном. Через несколько секунд появился и Старик. Он приблизился ко мне сзади и одним движением ноги сбросил со ступеньки все мои ракушки.

— Я не хочу, чтобы ты приносила сюда всякую гадость! — заявил он.

Затем он сильно ущипнул меня за щеку — так сильно, что я заплакала.

— Ты меня хорошо поняла?

Он еще больнее ущипнул меня и сжимал кожу до тех пор, пока я не сказала «да». Мои ракушки несколько дней пролежали в пыли. Я смотрела на них, но прикасаться не решалась, и мне вскоре стало казаться, что они всегда там находились.

С того дня Старик стал жутко зловредным.

3.

Старик остался без работы. Старушка тоже, потому что типографию закрыли.

Дома настали тяжелые времена, и картошку мы начали есть с кожурой. Старик не выходил из квартиры и через некоторое время заявил, что ходить в школу мы больше не будем. Он сказал, что никакого толку от этого нет, что в стране и так слишком много бездельников и слишком мало трудяг и дело дошло уже до того, что приходится привлекать из-за границы всякую арабскую шваль, чтобы во Франции хоть кто-то работал. Он всегда отзывался об иностранцах подобным образом.

Самому ему заниматься теперь было почти нечем, и, поскольку я, мой брат и моя сестра все время сидели взаперти в своей комнате, он стал использовать в качестве развлечения нас.

Именно с тех пор жизнь Брюно стала по-настоящему тяжкой. Старик придумал для себя забаву с большим плоским металлическим шаблоном. По малейшему поводу он заставлял Брюно становиться на него коленями и шлепал брата ладонью до тех пор, пока тот не падал, уже не в силах подняться. Через некоторое время все начиналось вновь — и прекращалось только тогда, когда Старику надоедало.

По отношению к Наде он вел себя совсем по-другому.

Она стала его любимицей, и он никогда ее не бил. Зато время от времени закрывался с ней в своей комнате, и когда позже она оттуда выходила, то тут же бежала в туалет, потому что у нее начиналась рвота. Я тихонько сидела в своем уголке и играла краем длинного платья, который, завязав узлом, превратила в своего рода куклу.

У Старушки имелись близкие родственники в департаменте Сена и Марна, и она хотела уехать туда, чтобы попытаться найти там работу. Обычно разговор об этом затевался вечером, когда они со Стариком ложились спать.

Старику хотелось работать, как и раньше, оператором печатного оборудования, однако найти подходящее место он так и не смог. Поэтому пришлось стать старьевщиком, и отец начал приносить домой кучи всякого барахла. Он складывал его в подъезде нашего многоэтажного дома, вызывая тем самым недовольство соседей.

С нами уже давно никто не разговаривал, и так было даже лучше: поскольку Старик запрещал общаться с соседями, нам было легче, если те сами не обращали на нас внимания. Впрочем, мы видели соседей нечасто, потому что почти все время находились в своей комнате.

Даже чтобы сходить в туалет, мы должны были спрашивать разрешения у Старика, и при этом он требовал держать дверь в уборную открытой, чтобы не позволить нам «заниматься там черт знает чем». Он всегда приходил посмотреть на то, как мы справляем естественную нужду, и вытирал нам задницы. Ему, наверное, нравился запах какашек.

Когда он уходил куда-нибудь из дому, то запирал нас в нашей комнате, а на тот случай, если мы захотим в туалет, ставил в нее ведро. Поскольку у него не было крышки, оттуда, естественно, исходил весьма неприятный запах.

Куда мне в ту пору больше всего хотелось, так это в школу. Я ходила в нее лишь время от времени — когда по этому поводу к нам приходили письма от местных властей. Я часто думала о своей учительнице и обо всем хорошем, что происходило в нашем классе. Еще я мечтала о море, о кемпинге, об отдыхе на юге.

Однако поехать туда у нас уже не было возможности.

Как-то раз — мне тогда было лет шесть или семь — Старик сказал, что мы уезжаем в департамент Сена и Марна.

Я надеялась, что там есть море, по которому плавают корабли.

Однако в том регионе были лишь огромные равнины, большие и не очень большие города, маленькие деревни и грязные реки, по которым плавали покрытые ржавчиной баржи. Мне в департаменте Сена и Марна не понравилось, однако моего мнения никто не спрашивал, и, когда мы прибыли в квартал социального жилья города Мо, я сделала вид, что всем довольна.

Многоэтажный дом, в котором мы поселились, назывался «Шампань». Старушке удалось получить там квартиру благодаря знакомым, работавшим в мэрии.

Старик вдруг ударился в политику. Он расклеивал плакаты, агитирующие за политическую партию «Объединение в поддержку республики», и, поскольку был здоровяком, следил за порядком на партийных собраниях. Он приходил с этих собраний с плакатами, которые затем развешивал на стенах. В столовой у нас висел плакат с фотографией Жака Ширака, и когда Старик пил вино, то неизменно провозглашал тост за его здоровье.

Квартира находилась на пятом этаже и была просторнее, чем та, в которой мы жили в Блуа. Она состояла из трех жилых комнат: одна — для Старика и Старушки, вторая — для Брюно, третья — для меня и Нади. В комнатах стояли кровати — вот и вся мебель. Старушка записала нас в школу, поскольку такое требование выдвигалось управлением социального жилья, однако ходили мы туда нечасто.

А все потому, что Старик нашел для нас работу.

Он приносил домой большие пакеты, набитые почтовыми марками. У него имелся толстый справочник с фотографиями марок, рядом с которыми была указана их цена. Работа заключалась в том, чтобы найти соответствующее изображение марки в справочнике. Благодаря этому занятию я научилась различать буквы.

Первыми двумя буквами, внешний вид которых я запомнила, были «Ф» и «Р».

Я тогда еще не знала, что это первые буквы слов «Французская» и «Республика».

Чтобы я могла узнавать различные марки, Старик помог мне выучить алфавит и научил составлять буквы так, чтобы получались слова. Он говорил мне, что учит меня читать.

Однако, поскольку он не объяснял мне значения получающихся слов, я не понимала того, что читала. Я, например, могла прочесть по слогам «А-ВИ-А-ПОЧ-ТА», но мне это слово ни о чем не говорило, пусть даже я и произносила его абсолютно правильно.

Я до сих пор могу прочесть те или иные слова в журналах вслух по слогам, не понимая того, что читаю. Я могу с таким же успехом читать на английском или немецком. Это как иностранная песня, слова которой можно запомнить на слух и напевать, не понимая, что они означают.

С цифрами мне было легче: я быстро запомнила, как они выглядят, и затем без труда узнавала их в справочнике и на марках, если, конечно, не было запятых, как на старых экземплярах или же на почтовых штампах.

Если были, то я моментально запутывалась.

Как-то раз Старик прише