Глава 3. Проханов везет автора в свое Комбре

Проханов везет автора в свое Комбре. Краткое описание «псковского ренессанса». Столкновение с миром неолитического антиквариата. Фиолетовый гроб. Избрание нового губернатора.

Пещеры Псково-Печерской лавры похожи на романы Проханова — здесь сыро, не слишком запутанно и неожиданно много подозрительных типов… По нешироким, размером с дорожку для боулинга, туннелям шаркают группы паломников. На входе каждому монахи дают пару свечек, но из-за сквозняков то и дело возникают блэкауты. Своды из влажного песчаника позволяют перемещаться в полный рост, однако то и дело тут натыкаешься на людей, сидящих на корточках, впотьмах они шарят руками во влажном рассыпчатом песке: осторожно, не наступите, тут где-то мой мобильный». Ноги подвязают в песчаном полу, будто идешь по дну. Почему-то здесь очень много пьяных, похожих на десантников из Псковской воздушно-десантной дивизии в увольнении, они быстро отбиваются от своих, теряются в лабиринте каверн и пытаются пристраиваться к чужим группам, в целях интеграции задавая батюшкам-экскурсоводам наводящие вопросы: а мумии — это как Ленин в мавзолее, да?

В Пскове мы с Прохановым оказались в конце 2004 года молитвами действующего губернатора Михайлова, судьба которого решалась во втором туре голосования: местные коммунисты его прокляли, но протестный электорат терять не хотелось, и поэтому администрация обратилась за помощью к своему матерому союзнику Проханову — «оказать информационную поддержку». Не похоже, чтобы это предложение было для него чем-то экстраординарным, скорее обычная практика. В любом случае, я давно уговаривал его повторить рывок генерала Белосельцева, показать мне «Псков земной и небесный», который то и дело материализуется в его романах и передовицах, и мы поехали. Читатель Проханова знает, что пещеры и подземелья привлекают этого автора необычайно; часто он обозначает их клишированным сочетанием «катакомбы красной веры»; словосочетание означает то, что вера и чистота — любая, но и советский проект, в частности, — вынуждена укрываться под землей. Это могут быть и советские подземные города, и атомные комбинаты вроде Красноярска-26 (где в случае военного удара цивилизация продолжит свое существование), и катакомбы под Белым домом, кишевшие в 93-м его сотрудниками («Один убит, второй ранен, за третьим гонялись по катакомбам», ударится он в воспоминания на встрече с читателями). «Катакомбное сознание» было свойственно патриотической оппозиции на протяжении всего ельцинского и первой половины путинского периодов: противники сатаны, не имея возможности противостоять врагу силой, проводили дни в посте и молитвах. Небесное было загнано под землю, где, законсервированное, сохранялось для будущего проекта. Здесь, в Печорах, развернулась подземная цивилизация праведников, противостоящая верхней, где победили алчность и ограниченность, Кудрин, Греф и Зурабов; так под грязной и мелеющей Волгой течет, по заверению Проханова, «вторая», подземная Волга — чистая и полноводная. Кроме того, «катакомбное сознание» — это еще и пунктик в его характере, в силу которого Проханов не вполне может служить эталоном вменяемости. При всем своем здравомыслии он — человек упертости, обороны, последнего боя, десперадо, знающий о неизбежности будущего поражения и все равно верящий в свою правоту, человек императива места, пространства, которое вменяет родившемуся здесь человеку необходимость оставаться здесь до конца. С одной стороны, именно из-за таких шахидов — пассионариев, нахватавших в свое время пространства и теперь вынужденных защищать его любой ценой, тут и происходит все то, что не позволяет России превратиться в «тихую европейскую страну»; с другой, этот эталонный образец отечественной упертости, упрямства и стойкости внушает одновременно и опасение, и уважение.

Батюшка-спелеолог не миндальничает с не в меру любопытными приблудными: «Вы разворачивайтесь на 180 градусов и идите откуда пришли; вы не с нами здесь», — под землей пьяные быки смиренно следуют указаниям особы духовного звания. Представитель администрации договорился с менеджерами Псково-Печерской лавры, чтобы нас без очереди пустили в главный здешний аттракцион — подземелья, «пещеры богом зданные». В псковских нерукотворных пещерах, обозначенных на входе ярким, золотым по красному, транспарантом, хоронят вот уже лет девятьсот, и сейчас там не то 11, не то 16 тысяч гробов. Чтобы низвергнуться в катакомбы, надо сначала проникнуть на территорию монастыря, который занимает внутренность живописного оврага. Издали он похож на фантик от шоколадки «Сказки Пушкина», и чем ближе, тем больше подтверждается первое впечатление: аляповатая азиатчина. Ортодоксальные избушки декорированы сусальным золотом, на крышах грядками высажены башни-луковки. В овраг спускаются по выложенной брусчаткой «кровавой дороге» — Грозный, как справедливо указано в каком-то из романов Проханова, нес по ней на руках тело убитого им Корнилия. Справа остается стеклянная коробка — еще один штрих в эклектичной картине — в которой почему-то выставлена «Коляска Анны Иоанновны». Это богатый монастырь. По мощеной дороге деловито снует массовка из раскормленных батюшек, изможденных схимников, бритых паломников в спортивных костюмах и кожаных куртках и паломниц в некрасивых хиджабах, как у мусульманских женщин. Поскольку где-то поблизости находится не то священный источник, не то колодец, повсеместно распространенным здесь реквизитом является пятилитровая пластиковая баклага из-под «акваминерале». То тут, то там можно увидеть «старцев», тех самых, надо полагать, которые, если верить автору передовицы «По молитвам старцев сгорело Останкино», молились в свое время об испепелении «этой огромной бетонной суки» — имелась в виду «сатанинская башня».

Псков, который покажется внимательному прохановскому читателю его наследственной вотчиной, никогда на самом деле не фигурировал в его родовой памяти. Он нашел свою «духовную Мекку» сам — более того, случайно. Мать, большая любительница отечественного туризма, купила себе путевку в Псков и заболела. Он только что сдал сопромат и с грехом пополам закончил первый курс; работать он не собирался, так что ничто не мешало ему поехать вместо матери. Осмотрев вокзал, где отрекся Николай Второй, он отправился в центр, к Довмонтову городу, тамошнему кремлю. Пораженный мощной северной фортификационной архитектурой и величественным собором, он оказался достаточно открытым человеком, чтобы обратить внимание и на современность, вовсю осваивавшую средневековую крепость. Внутреннее пространство вдоль и поперек было перерыто ленинградскими археологами, которые в тот момент рыскали по всему Русскому Северу в поисках берестяных грамот, это была своего рода золотая лихорадка. В одном из шурфов внимание молодого экскурсанта привлекла необычайно красивая девушка, рассматривавшая найденный нож и некие предметы, похожие на курительные трубки.

Он не решился заговорить с ней при ее знакомых, но вечером, встретив на танцевальной веранде, пригласил ее на чачача и сообщил о том, что видел ее в раскопе, удачно пошутил насчет того, что, сделав сенсационные археологические открытия такого рода, она сможет защитить диссертацию «Кольца табачного дыма как прообраз древнерусских архитектурных форм» — и проводил до Поганкиных палат, где было общежитие археологов. На следующий день он отклонился от официально утвержденного экскурсионного маршрута, она взяла отгул, и они до ночи шатались по городу, разглядывая фрески и купаясь в Великой. Тех, кто интересуется дальнейшими подробностями того дня, отсылаем к роману «Господин Гексоген», где он воспроизведен с поистине прустовской обстоятельностью.

Девушка, которая позже станет работать искусствоведом в Эрмитаже, в отделе знамен, станет первой его долгоиграющей возлюбленной, они проведут вместе целый год, будут ездить друг к другу. Для нас, однако, важно, что через нее он познакомится с компанией ленинградских реставраторов.

Отцами-основателями экспедиции — и крупнейшими фигурами воспетого Прохановым «псковского ренессанса», якобы случившегося после войны в отдельно взятом районе «Красной империи», — были Борис Скобельцын (1921‒ 1995), Лев Катаев и Всеволод Смирнов. Архитекторы и реставраторы, все они были старше Проханова, все прошли войну и все были людьми, занятыми практическим воплощением русской идеи. Это был лестный для него и психологически комфортный мужской коллектив («Псковские друзья были мне отцами и старшими братьями»). Именно это «псковское братство» научило его всерьез ценить красоту и мистику древнерусской культуры, продемонстрировало исторический ресурс России, который можно использовать в мобилизационном проекте развития. В сущности, он был готов к этому: его мать, архитектор, всегда старалась приобщить его к старине и часто вывозила на осмотры усадеб — Кускова, Архангельского, Коломенского, теперь, однако, он попадает в среду, где красотой не просто любовались, но с энтузиазмом соучаствовали в ней, инвестировали в нее время и таланты. Скобельцынские реконструкции полуразрушенных храмов выглядели очень впечатляюще.

«Во Псков, полюбоваться на храмы, — вспоминает Проханов, — приезжали из других городов ревнители старины — архитекторы, писатели, студенты. Скобельцын водил их по городу, как проповедник, открывая их жаждущим, наивным душам таинство веры. Вел по Запсковью, Завеличью, увозил в Изборск и Печеры. Из его уст они слышали имена церквей, похожие на имена псковских посадских: «Василий на горке», «Никола со Усохи», «Илья Мокрый», «Никола на городище». Он говорил о церквах, как говорят о людях, живых, одушевленных, неповторимо-разных, со своим нравом, характером и судьбой, проживших долгий век среди озер, облаков и зеленых нагорий». «Сонмы, сонмы людей приходили в эту псковскую Мекку на паломничество свое».

Рассыпающиеся в труху на глазах памятники республиканского значения нуждались в реставрации, а средств не хватало, поэтому рады были всем добровольцам. И вот каждое лето, в течение лет пяти-семи, он приезжает «в экспедицию» работать на обмерах и раскопках. Постепенно из этой компании сложилось «псковское братство», в котором, кроме названной троицы реставраторов, состояли и Радий Погодин, и Лев Гумилев, и Семен Гейченко — и вскоре сам Проханов. Они занимались раскопками, ремонтом, документировали информацию о памятниках истории, фотографировали антропологически яркие народные типы (в «Завтра» после смерти Скобельцына будет опубликована его коллекция фотоизображений этих типов — очень выразительная).

Вместе со Скобельцыным они составляли опись гробов в Пещерах: архимандрит Алипий, бывший боевой офицер и художник из мастерской баталиста Грекова, призвал светских реставраторов помочь в реконструкции монастыря, и поэтому в самых темных закоулках Лавры он побывал не как экскурсант, а как инсайдер.

Батюшка-энциклопедист, наш экскурсовод, тем временем докладывает про то, что сайт Псково-Печерского монастыря — второй по посещаемости среди сайтов монастырей, а также про чудесное излечение от мухи цеце («а мы знаем со школьной скамьи, что ее укус неизлечим»), и что, во-первых, слова «смерть» и «смрад» — однокоренные и, во-вторых, на всех языках слово «прах» звучит одинаково. Проханов, уважительно относящийся к вопросам языкознания, оживляется, поднимает палец и шепотом говорит мне: «О — ПРАХанов!» Здесь, в этой волглой атмосфере, напитанной сладковатым душком нетления, он чувствует себя как рыба в воде. В силу непроясненной температурно-влажностной аномалии телА в пещере не истлевают, а самомумифицируются. Некоторые ниши на этом элитном кладбище до сих пор не замурованы — видны гробы. Это и есть материал для великого проекта воскрешения, сырье для будущего бессмертия.

Рассказывают (это уже не батюшка) про то, как в середине 90-х за 100.000 $ здесь похоронили какого-то бандита — операция, кончившаяся скандалом и снятием игумена. Самостоятельно туристам здесь ходить воспрещается; администрация монастыря располагает фактами, что кости активно расхищаются посетителями, среди которых особенную опасность представляют сатанисты, которые недавно якобы украли здесь череп.

Главным его наставником был Скобельцын; одна из центральных фигур в пантеоне Проханова, наряду с дедом-германофилом, Пчельниковым и отцом Львом. В тот момент он как раз реставрировал церковь Николы на Устье. Эта простая, одноглавая, белая, на кряжистом основании, немосковская храмина, 1473 года постройки, вот уже много лет поражает воображение Проханова едва ли не больше, чем все прочие виденные им здания. «Как будто ангел белый встает», — описывает он идеальные пропорции, «золотое сечение» церкви. Внутри — чистая белизна, напоминающая выветренную кость, скелет динозавра; храм, типично псковский образец архитектуры, зиждется на четырех столбах-колоннах. Проханов преподносит священнику стодолларовую купюру, чем вызывает ажитацию старушек. Они начинают суетиться и, желая отплатить благодетелю, ведут нас в закрытую часть храма. «Смотрите — видите дырки под парусами? Это, — объясняет Проханов, — глазья, специальные отверстия: в стены замурованы голосники, глиняные кувшины, предназначенные для улучшения акустических свойств помещения». Образ, связанный с голосниками, обнаруживается в «Политологе» — там Стрижайло «читал газету «Завтра», чтобы лучше понять лево-патриотические настроения, удивляясь шизофреничности передовой статьи, которая звучала, как вой шакала, уловленный в гулкий кувшин».

Через кладбище проходим к воде. В этом месте Великая впадает в Псковское озеро, а то соединяется с Чудским. Именно здесь политолог Стрижайло вырывал из своих кишок километрового змея с костяной башкой. Полвека назад здесь же, у развалин, они со Скобельцыным сидели в причаленной к берегу лодке, и Скобельцын читал Проханову сонеты Шекспира. Сейчас не до пикников: бешеный ветер, почти ураган, валит с ног, и при этом отчаянно морозит. Я впервые вижу ледостав: вода на глазах сворачивается, переходит в другое агрегатное состояние, уже не вода, а ледяная крошка в лиловой морозной пене, удивительное природное таинство. «Смотрите, — говорит Проханов, — наглядная иллюстрация энтропии, наступление холода, хаоса, замерзание, обледенение». Через день на встрече с читателями-избирателями он скажет об этом моменте: «И я понял, что это покойный Боря Скобельцын посылает мне огненный псковский поцелуй».

Они так подружились, что уже через несколько месяцев он становится полноправным участником их экспедиций. О псковских днях находим свидетельство в воспоминаниях Саввы Ямщикова: «Во Пскове я впервые познакомился с Сашей Прохановым… Я увидел человека… красивого, с дореволюционной офицерской выправкой. Я завидовал тому, какие прекрасные дамы его сопровождали. Сначала от Бориса Скобельцына, потом от Всеволода Смирнова, потом от Левы Катаева, москвича, я услышал самые теплые отзывы о Саше».

Никого из этих троих уже нет в живых, поэтому трудно судить о том, чем именно они так его прельстили. По-видимому, в чтении шекспировских сонетов у врат своими руками поднятой из руин церкви XV века было не только «нью-эйджевое» ощущение братства, но и опыт непосредственного, что ли, участия в истории, который не раз ему пригодится.

Вообще, скобельцынская компания оформила в его сознании именно эту компоненту: бескорыстная любовь к родному этносу, избыток чувств по отношению к сдержанной, не сказать фригидной, красоте русского ландшафта, к лицам, благодарность за то, что здесь, вокруг Пскова, сохранилось множество материальных свидетельств древности культуры этноса. Действительно, если страна в целом скорее напоминает недавно образовавшуюся пустыню без видимых доказательств древности существования, то Псков — место, где тысячелетнюю русскую историю можно разглядеть довольно отчетливо.

Изборская крепость, 30 км от Пскова, похожа на разрушенную ТЭЦ: полые башни-градирни и полуразвалившаяся стена, поросшая бурьяном. Видно, что электричество это сооружение больше не вырабатывает, но и здесь продолжается жизнь: проходят похороны. В местную церковь мы заглядываем аккурат в момент окончания отпевания, серьезные родственники несут фиолетовый гроб. «Еще одного псковича свезли в Англию», — шепчет Проханов.

От Изборска начинается трехкилометровая «тропа здоровья» в деревню Малы, о чем и информирует жестяной щит с картой-схемой. Дорожка огибает кладбище, утыканное красивыми узорными крестами, где мужики уже вырыли могилу для обитателя фиолетового гроба и расположились с водкой, и зря — не успеют: через пять минут процессия будет на месте. Дальше тропинка вьется вдоль живописных, без всяких скидок на локальные мерки, мест, в том числе Труворова городища, где дыбится из-под земли невероятно древний, по здешним понятиям, Труворов крест. Над обрывом высится крепкая русская церковь с ливонскими, как на плащах тевтонских псов в «Александре Невском», крестами. «Вот тут, на юру перед церковью, — показывает Проханов, — в войну было немецкое кладбище, для солдат, которые в 1941-м наступали на Псков. А потом наши танкисты тут покрутились — одни зубцы каменные от плит остались».

От церкви открывается чрезвычайно насыщенный пейзажный вид на так называемое Труворово городище. Из пронзительно синих северных небес лупит по складкам местности зимнее солнце — так интенсивно, что невооруженным глазом видно, как по краям пространство сворачивается в свиток. Здесь действительно любопытный ландшафт — разнообразный, изрезанный, особенно драматично выглядящий в декорациях «стальная голубизна северного неба».

Нам еще придется говорить о том, что Проханов — советский Пруст; если принять это анекдотическое утверждение всерьез, получается, что Псков — это что-то вроде прохановского Комбре. Он опрокидывается в него чаще, чем можно предположить. Как у всех людей, склонных к конспирологическому сознанию и мифологизированию повседневной жизни, для Проханова важна топография, «святые места». Он «постоянно в них возвращается», склонен приезжать туда «на дезактивацию»: «очищаться» от сцен пыток, смертей, скандалов. Псков — анти-Чернобыль, красный угол в его психическом жилище, и одновременно запасной аэродром, то, чем у буржуа бывает купленная про запас квартирка в Европе. В кармане у Проханова всегда лежит авиабилет туда с открытой датой: достаточно споткнуться о какой-то черепок в дорожной пыли, и вот уж Коробейников, Стрижайло, Белосельцев ни с того ни с сего погружаются в стопятидесятистраничный обморок. Это действительно похоже на «В поисках утраченного времени», за тем исключением, что для того, чтобы выйти из этого штопора, Прусту едва ли пришло бы в голову воспользоваться типично прохановским приемом: загостившегося в Пскове героя (и сбившийся с курса сюжет) прилетают спасать два генерала КГБ, которые чуть ли не за руки — за ноги выкидывают его обратно в Москву.

Спустившись в одну из здешних лощинок, обнаруживаем «Мальской погост» — каменный деревенский храм с голубыми куполами и золотыми крестами, отнесенная чуть в сторону звонница и собственно погост, кладбище. Звонница, поясняет Проханов, — типично псковская: плоская плита с тремя прорезями-окнами для колоколов. Он знает все ее паспортные данные — сам обмерял.

«Малы — моя матка духовная. Там я зачинался». Там, судя по «Господину Гексогену», «ему было уготовано место священника». Оттуда, надо полагать, его псевдоним «Александр Малов», которым он будет подписывать иногда свои репортажи. На тамошнем кладбище, в юности, он хотел, чтобы его похоронили. Надписи на могильных плитах здесь в основном сделаны латиницей, потому что населяли эти места сету, православные эстонцы: Alexandr Yansmaa, Pyotr Sokk и т.п. Вообще-то это бывшие эстонские земли. Странным образом в этом месте возникает пронзительное чувство уязвимости и конечности страны: этот территориальный раритет с латиницей на могилах и каменицами из известняка слишком лакомый кусок для чужого глаза, и утрата его была бы крайне болезненна. Не исключено, мой проводник тоже ощущал нечто подобное, спросить его об этом мне показалось неловким.

На кладбище обнаруживаются опять знакомые кресты от того же кузнеца, у которого он жил. Здесь же находится памятная по «Господину Гексогену» могила Матвеюшки Болезного, местного юродивого. На ней — фарфоровый медальон с совершенно выцветшей репродукцией коричневого цвета. В оградке торчат два березовых пня, все чисто выметено и украшено фиолетовыми пластиковыми цветочками.

В Малах он и работает, по поручению Скобельцына, обмерщиком церквей (еще одна странная профессия в его богатой коллекции, приятное, томсойеровское занятие). «Иногда просыпаюсь и вижу себя молодым в разрушенном коробе мальского храма. Старательно прикладываю рулетку к щербатым стенам, обмеряю апсиду, проем окна, остатки каменных шершавых столпов. Бережно заношу контуры храма на неумелый чертеж, выполняя поручение любимого друга, реставратора Бориса Степановича Скобельцына, для меня — просто Бори. И он сам вдалеке приближается ко мне по цветущей горе, машет ржаным колоском. Не дойдя до церкви, делает несколько снимков, прицеливаясь в меня стареньким «Киевом», изгибаясь в странный иероглиф, похожий на большого журавля».

Скрупулезная работа обмерщика требовала налаженного быта, вследствие чего он, по протекции Скобельцына, снимает комнату у местного кузнеца Василия Егоровича, который ковал кресты и знал, как на праздник смастерить колесо, набить его порохом, «чтоб кружилось во тьме, брызгало в ночь, как солнце». Дом кузнеца сохранился; это удивительное для русской деревни архитектурное сооружение из невероятно фактурного известняка хитрой кладки, с деревянными надстройками, фигурными оконцами, увитое плющом, богатое и уютное, похоже на постоялый двор из «Дон-Кихота». «Сверху был сеновал», — со значением говорит Проханов.

«Кузнец целый день гремел железом, краснел лицом над горном, раздувал сиплые, дующие пламенем мехи», снабжая округу металлическими изделиями, и в первую очередь затейливыми жестяными могильными крестами. Пребывание в этом доме было видом этнического туризма. «Мы с Борей обмеряли развалины мальской церкви — шелушащийся каменный свод, поросший сладкой, растущей на камнях земляникой. К вечеру кузнец усаживался в саду под яблонями и мастерил большой жестяной крест, заказанный ему в соседнем селе, где случились недавние похороны. Крест собирался из витых полосок, завитков, жестяных цветков, сваривался, спаивался, свинчивался. Был похож на узорный прозрачный куст, увитый вьюнками, горошком, повиликой, с бутонами и побегами. Такими крестами, изделиями кузнеца, были уставлены окрестные погосты, напоминавшие кустистые заросли. Василий Егорович, простукивая молоточком, рассказывал нам о своем житье-бытье, расспрашивал о разных разностях. И почему-то каждый раз сводил разговор к Индии. Мы отдыхали от дневных трудов, говорили об Индии, сквозь прозрачный крест синело мальское озеро, за черной рыбацкой долбленкой тянулся стеклянный след, и яблоки над каменным колодцем были золотые, как в райском саду».

Рай или не рай, но в этом музее под открытым небом можно было безмятежно хипповать, обретая интеллектуальный, мистический и сексуальный опыт. Псков — прохановская Калифорния, Малы — его Вудсток.

В деревне Сенно (одна из точек внутри «мистического псковского круга») Проханов демонстрирует высоченную плоскую звонницу XVI века: сахарно-рафинадную, похожую на двутавр невидимого моста, соединяющего Псков земной с Псковом небесным. К колоколу привязан шнур, который можно дернуть прямо снизу, что Проханов и делает, окрестности наполняются звоном — некстати: мы опять натыкаемся на похороны, паренек лет 16 хоронит отца. Вокруг свежей могилы кучкуются родственники. Все это как будто нарочно иллюстрирует прохановские передовицы о русском населении, уменьшающемся за год на миллион. Проханов начинает ворчать: надоели пещеры, гробы и похороны, если так дальше будет продолжаться, придется ехать в родильный дом. Не факт, что там будет чем утешиться: по статистике, в Псковской области разрыв между смертностью и рождаемостью — самый значительный в России.

В романе «Господин Гексоген» есть любопытный пассаж, на который мало кто обращает внимание, он похож на начало «Острова сокровищ»: «В псковском музее Ане поручили раскопать один из древних могильников, тянущихся длинной мягкой грядой за Малами».

С миром неолитического антиквариата Проханов впервые столкнулся в тот момент, когда услышал от местного тракториста о его удивительных находках. Распахивая землю под лен, тот подцепил плугом валун на одном из холмиков, там оказался клад: изделия из меди и бронзы и доисторические каменные молотки. Не раздумывая, Проханов предложил приобрести добычу — разумеется, недорого, за копейки, больше и не было. Любуясь кладом, он стал подумывать о том, почему бы самому не попробовать себя в роли черного археолога. Дело сулило немалые дивиденды.

Судя по некоторым его высказываниям и намекам в передовицах, поиск кладов был одним из главных развлечений в этих экспедициях: трудно сказать, где именно пролегала грань между легальными раскопками и разграблениями могил. Экивоками об этом сказано в «Пскове земном и небесном»: «Скобельцын неутомимо ходил по псковской земле, исхаживая ее, как землемер. Мерил ее вдоль и поперек длинными, не знавшими устали ногами, словно высчитывал шагами расстояние от церкви до церкви, от горы до горы, от озера до озера, отыскивая спрятанный клад, обозначенный на каком-то, ему одному ведомом чертеже… Видя, как я устал, он оборачивался красивым, глазастым, загорелым лицом. Белозубо хохотал, бодрил, трунил, звал в цветущее поле, на травяное ветряное городище, в красные сосняки, уверяя, что клад будет найден. И клад открывался».

Вокруг Малов было множество таких микрокурганов, под которыми часто оказываются древние могилы. Следовало снять верхний слой, за ним обнаруживался моренный гранитный валун, затем надо было копать вглубь, не очень глубоко, метра полтора. Однажды перед ним открылась настоящая скудельница времен неолита VII или VIII вв. до н.э., где лежал скелет и множество украшений: ожерелья из стеклянных бусин, покрытые патиной бронзовые височные кольца. Ему прекрасно было известно, что бизнес Лары Крофт — уголовно наказуемое преступление, но он не смог справиться с соблазном и выгреб все, что там находилось, вплоть до черепа доисторической женщины.

Из находок того лета, когда он жил у кузнеца, мало что можно увидеть. Часть бронзы была передана в псковский музей, где и исчезла, по его словам, бесследно, часть лежит где-то в родовых сокровищницах Прохановых; интересна судьба черепа. Проханов отчистил его и поместил у себя на письменном столе, рядом с пишмашинкой «Рейнметал», как кабинетное «мементо мори». Однажды он похвастался им своему другу отцу Льву, который страшно возжелал стать хозяином черепа, и Проханов великодушно его подарил. Тот долгое время возил его с собой, но кончилось тем, что во время какой-то попойки компания принялась не то играть им в футбол, не то просто кидаться, и расколола этот хрупкий предмет. В таком виде череп был уже ни на что не годен, да и неприятно напоминал о случившемся инциденте; вместе с другими участниками попойки они похоронили его.

В барнсовской «Истории мира в 10 с половиной главах» приводится следующее соображение: «Миф вовсе не отсылает нас к какому-то подлинному событию, фантастически преломившемуся в коллективной памяти человечества; нет, он отсылает нас вперед, к тому, что еще случится, к тому, что должно случиться. Миф становится реальностью, несмотря на весь наш скептицизм». Это очень прохановская теория; он уверен, что Первая Чеченская случилась для того, чтобы явился российский солдат-мученик Евгений Родионов, что «Курск» погиб для того, чтобы кто-то из мичманов оставил записку «Не надо отчаиваться», что все нынешние страдания парадоксально, по-русски, приближают нас к преодолению наличного состояния, что ничего не бывает случайно, что миф непременно обернется реальностью, и поэтому занимается мифотворчеством при каждом удобном случае. «Почему бы, — представители администрации, криминала и местной интеллигенции провожают нас за богато накрытым столом в одном из придорожных шалманов, и Проханов произносит тост, — не синтезировать из псковской мифологии новую российскую государственную идеологию?» Участники коллоквиума — директор рынка, директор типографии, бойцы охраны и, местная достопримечательность, литературный критик Валентин Курбатов — по-гоголевски колоритны. «Здесь ведь столько всего: пограничная земля, Елиазаровский монастырь, где старец Филофей придумал концепцию Москвы — Третьего Рима («великая имперская доктрина России»), могила Пушкина, место, где бросился на дот Александр Матросов, церкви, восстановленные Скобельцыным, 6-я десантная рота, погибшая в Аргунском ущелье, старец Иоанн Крестьянкин, иконописец Зенон». Валентин Курбатов, похожий на точеную фигурку с книгой, в полдень с музыкой выдвигающуюся из механических курантов на какой-нибудь чешской площади, всплескивает руками: «Да потому что никому это не нужно!». Проханов не расстраивается — не нужно так не нужно, авось когда-нибудь понадобится; любопытно, что даже за столом, с залитыми глазами, он работает мифотворцем, идеологом, синтезатором. Мифологизировать, опутывать сетью историю, биографию, географию свойственно ему на биологическом уровне: так паук инстинктивно выделяет клейкую нить, быстро твердеющую и превращающуюся в паутину.

Надо сказать, у него удивительное чутье на материал — действительно, где еще, кроме Пскова, сконцентрировано столько материала для державного маркетолога — «Англии, Англии» в российском варианте, Диснейленда идеологического туризма. Удивительно, что никто, кроме Проханова, по сути, не обратил внимания на этот перспективный хронотоп.

«Что же вы кукситесь: я вознес вас на небеса и опустил под землю!» — пихает меня Проханов. Честно говоря, наш «крестный ход» и «путешествие по святым местам» можно описать и совсем в других терминах: блеклые и не слишком разнообразные ландшафты, скромных достоинств архитектура; небезупречной репутации монастырь с сомнительным подземным аттракционом; картины бедности и опустошения, плывущий над руинированной крепостью деревянный ящик, размалеванный в вопиюще неуместный цвет. Одно из самых любопытных свойств прохановского глаза — видеть то, что он хочет видеть, и смотреть сквозь пальцы на несущественное, пропускать ненужное. Он с искренним восторгом бьет в колокола, бродит по подземельям со свечой, опрокидывает у каждого столба «капотные» и «походные», восхищается «красными сосняками», это заразительно. Но, по правде сказать, главная достопримечательность «духовной столицы России», точнее сказать, мобильная достопримечательность, — сам Проханов.

Проханов отправляется на аудиенцию с терпящим бедствие губернатором, я — гулять в Довмонтов город, где сорок лет назад Проханов повстречал в раскопе свою возлюбленную. В кафе работает телевизор — в дневных новостях показывают, как Проханов вручает Михайлову подарочное издание «Крейсеровой сонаты» и, едва не прищелкивая каблуками, отдает честь: «Я не гражданин Пскова и потому не могу принять участия в воскресном голосовании, но считайте, что это мой избирательный бюллетень». Через неделю в «Коммерсанте» проклюнется микроскопическая заметка о том, что в Пскове избран новый губернатор. Чуть позже Проханов рассказал о том, как ему позвонил чиновник, оказавший нам радушный прием, и уведомил его о фиаско: «Голос у него был такой, как будто он лежал в том фиолетовом гробу».

По крайней мере, у него, должно быть, остались связи в лавре, значит, есть шанс, что Страшного суда он будет дожидаться в лучшем склепе из возможных.