Глава 12. По окну барабанил дождь. Это было первое, что я услышал, когда вынырнул из сна.

По окну барабанил дождь. Это было первое, что я услышал, когда вынырнул из сна.

Шум дождя. Серый свет из окна. Я лежу в своей постели. Еще одно утро.

Сколько их было? Я посчитал в уме. Получилось одиннадцать тысяч семьдесят восемь дней.

Одиннадцать тысяч семьдесят восемь восходов. Столько же закатов.

Одиннадцать тысяч семьдесят восемь… Если перевести дни в часы – цифра расплющит меня, как кроссовок тинэйджера жестяную банку из-под кока-колы. Хрусть – и я плоский, как рисовая лепешка.

Хрусть…

Я вспомнил разговор с обезьяной. Удалось мне это безо всякого труда. Даже все интонации… Она сказала, что жизнь – это паутина. Нити пересекаются, расходятся, снова сходятся в неведомом человеку порядке. Каждая нить – дорога, которой можешь идти. Все-таки паутина – не совсем верное слово. Лучше сказать – лабиринт.

Множество ходов, перекрестков, ответвлений, ведущих в тупик. Или в лабиринт чужой жизни. Так бредешь себе, бредешь, свернул не туда, не в тот коридор, оказался в чужом лабиринте. И продолжаешь идти по нему, думая, что все в порядке. Что идешь туда, куда надо. А из того лабиринта переходишь в другой… В итоге оказываешься в такой дали от собственной жизни, что вернуться туда уже невозможно. Дорогу не найти.

Прозевать момент, когда свернул не туда, – проще простого.

Может быть и так, что кто-то заблудится и залезет в твой лабиринт. И будешь натыкаться на него то там, то тут. Не обойти, не обогнать… Идешь, а впереди чужая спина. Тоже ничего хорошего. Особенно, если человек не нужен тебе.

Но все-таки оказаться в чужом лабиринте куда хуже.

Я прокрутил в голове свою жизнь, чтобы понять, не заблудился ли.

Вышло, что заблудиться мог очень даже просто. Скорее всего, так и случилось.

Когда учился в старшей школе, больше всего на свете я хотел рисовать комиксы. Не могу сказать, что получалось у меня уж очень здорово. Но лучше, чем у некоторых моих приятелей, фанатеющих от манга.

Отец сказал, что это не занятие для молодого человека. И настоял на том, чтобы я поступил в университет.

«Одно другому не мешает, Котаро. Ты можешь учиться и рисовать свои картинки. Но профессия у тебя должна быть. Профессия – это уверенность в завтрашнем дне».

Мать молчала, но я видел, что она на его стороне. Еще бы!

Стандартная ситуация. Похожие слова говорят миллионы родителей миллионам детей во всем мире. И девяносто процентов детей поступают так, как от них требуют.

Я вошел в эти девяносто процентов.

Рисовать я, правда, не бросил. Но для того чтобы чего-то добиться в том или ином ремесле, нужно знать, что у тебя нет запасного выхода. Должно быть отчаяние обреченного. У меня его не было. Я знал, что, если не буду валять дурака в университете, получу хорошую работу. Поэтому так и не стал художником. То, что я рисовал, никуда не годилось. После нескольких неудач я махнул на это рукой.

Потом мне захотелось стать барменом. Бросить к чертям университет и начать протирать стаканы. Постепенно скопить на собственный бар…

На этот раз даже мать не молчала.

Можно было тогда плюнуть на все и сделать по-своему. Можно было. Но к тому времени я научился бояться.

Обычно на вопрос, почему не стал ни тем, ни другим, я отвечаю: не сложилось. И себе так говорю. Не сложилось. А на самом деле влез в чужой лабиринт. Свернул один раз не там, и все. Заблудился. Принял его за свой. Ничего примечательного в этой истории, конечно, нет. Не я один такой. Но от этого не легче.

Таких поворотов десятки. Если один раз сбился с пути, выйти на верную дорогу очень трудно.

Я тридцатилетний мальчишка. Моя жизнь – это лишь игра в жизнь. Единственное, что меня волнует – декорации и костюмы, в которых приходится играть. Если они хороши – значит, игра получилась.

Я прожил тридцать лет, так и не узнав, каково это – бросать в пике торпедоносец, заходя на цель, или удерживать последний рубеж обороны, будучи прикованным к пулемету. Все, что для меня важно, – купить новую дорогую игрушку или как следует развлечься. Даже не пытаясь по-настоящему узнать, чего я стою. Я проживу долгую тихую бесполезную жизнь в чужих лабиринтах и умру чужим для самого себя человеком. Умру, так и не испытав в этой жизни ничего, кроме ленивой скуки. И еще страха лишиться этой сытой жизни.

Я перевернулся на другой бок. Вставать не хотелось. Комната выглядела недружелюбно в свете серого дня. Сезон дождей…

Хандра. Это обыкновенная хандра. Слишком много на меня навалилось. Я запутался в чужих лабиринтах. Но как найти свой? Может быть, для этого и правда нужно сесть за штурвал торпедоносца?

Это обыкновенная хандра. Она пройдет. Обязательно пройдет. Нужно только дать ей время.

Иногда мне кажется, что меня уже нет. Я лишь плод чьего-то воображения. Искорка чужого сознания. Кто-то выдумал меня, выдумал мир, в котором я живу.

Существую ли я на самом деле, или я лишь призрак – всем безразлично. Даже мне самому. Те, с кем я соприкасался, воспринимали меня как мимолетный эпизод. Я сам к этому стремился, и у меня, судя по всему, неплохо получалось. Люди проходили мимо, бросали на меня недоуменные взгляды и исчезали в серой мутной дымке… Кто-то останавливался, чтобы перекинуться со мной парой слов, и тоже исчезал, пожав плечами в ответ на мои ответы… Я неприметный камень на распутье множества чужих дорог.

Лицо мокрое. Что это? Слезы? Капли дождя?

Я не плачу. Просто что-то сжимается там, внутри. Сжимается так, что кажется – на месте желудка, печени, кишок вот-вот образуется черная дыра. Я перестану существовать. То, что после меня останется, будет искривлять пространство и время.

Лицо мокрое. Это просто дождь. Черная дыра не может плакать. Это дождь…

Из депрессивного забытья меня выдернул телефонный звонок.

Конечно же, это была Вик.

Конечно же, с очередным оригинальным предложением.

– Привет. Как спалось?

Голос у нее был бодрый. Пожалуй, даже слишком бодрый. Я бы сказал, что она на взводе. В ее голосе слышался адреналин.

– Спалось… Не так, чтобы очень…

– Поехали кататься.

– Не понял?..

– Кататься. На машине. Есть такая штука, которая едет сама по себе, без вола. Называется машина. Поехали, покатаемся на ней.

– Не думаю, что хочу садиться за руль сегодня…

– Тебе не придется. Спускайся, я около твоего дома. Только быстрее… По-жа-луй-ста.

Щелчок. Гудки.

Вылезать из постели я не хотел. Но еще меньше я хотел объяснять, почему не хочу вылезать из постели.

Я встал, ополоснул лицо холодной водой, наскоро почистил зубы, оделся и вышел из квартиры. На сборы ушло минут пятнадцать. Никакого повода для упреков.

Вик нервно ходила взад-вперед перед черным Porsche 911. Я присвистнул. Эта машина стоит кучу денег. Не просто кучу, а очень большую кучу.

Porsche 911 … Легенда. Я о таком могу только мечтать.

Увидев меня, Вик махнула рукой и села на водительское место.

Надо сказать, смотрелась она там на удивление хорошо. Органично. Хотя представить такое было сложно.

Ее кое-как покрашенные волосы, торчащие в разные стороны, словно ветки засохшего куста, на который кто-то нацепил ярко-желтые ленты. Ее выцветшая футболка, потертая вельветовая куртка, будто снятая с чужого плеча. Наконец, ее лицо, на котором написано «идите в задницу, придурки»… Все это не вязалось с дорогой спортивной машиной. Но только до тех пор, пока Вик не села за руль. На водительском месте она выглядела так, словно всю жизнь только и занималась тем, что разъезжала на дорогущих тачках. Они идеально подходили друг другу. Как на американских рекламных плакатах, где блондинки смотрятся в дорогих норковых шубах так, будто в них родились.

Вик, похоже, родилась в черном «порше».

Честно говоря, я здорово удивился. И понял, что в этой девушке скрыто много такого, что я упустил. Первый раз я задумался об этом в клинике, когда увидел, как она разделывается с тем парнем. Второй раз – сейчас. Но если первое удивление было со знаком минус, то теперь я испытал что-то близкое к восхищению.

В машине сидела совсем другая Вик. Не та, которую я знал. Не запутавшаяся девчонка с кучей комплексов, а молодая красивая женщина, уверенная в себе, знающая, чего она хочет, и привыкшая получать это. Такая вот метаморфоза. И произошла она только благодаря машине. Вик не сделала себе прическу или макияж, не надела строгий деловой костюм. Ничего этого. Просто села в машину и небрежно выставила локоть из открытого окна.

Черт, я действительно ничего о ней не знаю. И чем дольше общаюсь, тем больше становится это «ничего».

– Ну что ты там стоишь с открытым ртом, придурок? Никогда не видел машин?

Все-таки она изменилась не так сильно.

Вздохнув, я сел в миниатюрный космический челнок. И не успел захлопнуть дверь – «порш» рванул вперед так, будто Вик на самом деле решила вывести нас на космическую орбиту.

Первое время я сидел, вжавшись в сиденье и время от времени вытирая мокрые ладони о джинсы. Иностранцы, с которыми мне довелось пообщаться, утверждали, что такого сумасшедшего движения, как в Токио, они не видели больше нигде. Может быть. Иногда и правда, впечатление складывается такое, что права здесь выдают только чокнутым. Судя по всему, Вик получила их без всякого экзамена.

Она ехала так, будто вознамерилась свести счеты с жизнью именно таким образом. Сидя за рулем шикарной машины. С пассажиром, трясущимся от страха.

Но, несмотря на экстремальный стиль вождения, она умудрилась выехать из города, не создав аварийной ситуации. Она вела машину уверенно и дерзко, на грани фола. И ни разу не облажалась.

Когда мы выехали на шоссе, я немного успокоился. Если бы я курил, сейчас обязательно потянулся бы за сигаретой.

– Где ты научилась так ездить?

– У меня был парень. Гонщик. Дал мне несколько уроков, – не поворачивая головы ответила она.

– Тот, который считал, что заниматься с тобой любовью – все равно, что заниматься онанизмом?

– Нет. Другой. Гонщик вообще, кажется, не знал, что с девушками можно трахаться. Он трахался со своими машинами.

– Кстати, откуда у тебя такая машина?

– Не отвлекай меня. Или хочешь, чтобы я куда-нибудь врезалась?

Я замолчал и проверил ремень безопасности.

Вик включила музыку. Сёкити Кина пропел: «Ну-ка, вставай-ка!»[40]

Мы неслись по шоссе. Слева угрюмо вздыхало море. Я подумал, что только в пасмурную погоду море воспринимается как стихия. В солнечные дни – это лишь место для купания, дайвинга и прогулок на яхте. Большой бассейн. Аквапарк. Оно, несмотря на красоту, выглядит пронзительно жалким. Как тигр, посаженный в клетку. Тигр, в которого дети с веселым смехом тычут палками.

А вот когда небо затянуто тучами и ветер поднимается до трех баллов, вспенивая гребни свинцовых волн белыми барашками, море становится самим собой. Неподвластным человеку зверем. Оно не враждебно человеку. Ему до него вообще никакого дела. У него своя жизнь, свои цели и свои мечты. Нам их никогда не понять.

В пасмурную погоду море становится самим собой. Поэтому я и люблю иногда в дождь приезжать на побережье. Отличное средство от мании величия. Здесь очень хорошо понимаешь, что ты всего лишь человек. Пожалуй, только глядя на звездное небо и предштормовое море, до такой степени ощущаешь себя человеком,

– О чем думаешь? – спросила Вик.

– Да так, ни о чем конкретном. – Мне почему-то не хотелось делиться с ней своими соображениями насчет моря. Есть вещи, которыми лучше вообще ни с кем не делиться. Каждому нужны свои маленькие открытия. Пусть они вовсе не являются открытием для других.

– М-м-м, – промычала Вик.

Я посмотрел на нее. Все-таки она чертовски хорошо смотрится за рулем. Настолько хорошо, что кажется, будто ты оказался внутри рекламного буклета.

Мы съехали с шоссе на боковую дорогу, ведущую к морю.

Вик остановилась на самом берегу и заглушила двигатель. На меня навалился рокот волн и шум раскачиваемых ветром сосен.

Мы вышли из машины. Вокруг не было ни души. Даже рыбаки куда-то подевались. Мы были одни на усеянном серыми валунами берегу. Вик, не обращая на меня никакого внимания, побрела к воде. Лицо у нее было отсутствующим.

Я отошел в сторону и присел на камень. Вик стояла у кромки прибоя, засунув руки в карманы и опустив голову.

Серое море, серые камни, серое небо. Хрупкая фигурка девушки у воды. Картина под названием «Одиночество». Даже «порш» выглядел, как позабытый всеми старик.

Мне опять стало тоскливо. Слишком уж минорной получилась картина. Хотя, что веселого может быть в одиночестве? Ничего. От этой мысли стало еще тоскливее.

Я взял горсть гальки и принялся швырять маленькие, отполированные морем камешки себе под ноги. Занятие под стать настроению. Такое же унылое и нелепое. А главное, совершенно ненужное.

Подошла Вик. Села рядом.

– Зачем мы сюда приехали? – спросил я после долгого, очень долгого молчания.

– Захотела попрощаться.

– С кем?

– С морем.

– Почему попрощаться?

– Иногда ты ведешь себя как полный кретин. И вопросы задаешь кретинские.

– «Придурок» мне нравится больше…

– Плевать я хотела.

Ну что тут скажешь?..

Я попытался добросить камешек до воды. Ему не хватило пары метров.

– А я сегодня ночью с обезьяной разговаривал, – вдруг вырвалось у меня.

– М-м-м… И что она тебе рассказала?

– Ничего особенного. Так, поболтали… Что интересного может сказать обезьяна? Она и говорить-то толком не умеет. С трудом ее понимал.

– М-м-м…

Вик чуть запрокинула голову, подставив лицо ветру, и прикрыла глаза.

– Тебя это не удивляет?

– Что? То, что обезьяна не умеет толком говорить?

– Да нет… Вообще, что она разговаривает. Пусть плохо получается, но это ведь обезьяна.

– Я бы больше удивилась, если бы ты сказал что-нибудь умное, – хмыкнула Вик. – А так… Вы, наверное, здорово понимали друг друга.

– Я не шучу.

– Я тоже.

Мы снова замолчали. Честно говоря, мне было все равно, что думает Вик по поводу обезьяны. Пусть считает меня психом. Да, пускай, я и буду психом, черт возьми. Что тут такого? В этом мире противоестественно быть нормальным. А психом – в самый раз.

Я решил больше не возвращаться к этому вопросу. Чокнулся я или нет, теперь мне это было неважно. Съехал с катушек – и плевать. Жить мне это не мешает. Да и никому другому тоже.

Интересно, а найдется ли хоть один человек, которому я мешаю жить? Или мешал? Я перебрал в памяти тех, с кем мне доводилось общаться. Нет. Никому не помешал. И никому не помог.

Я неприметный камень на распутье дорог.

– Знаешь, – сказал я, – иногда мне кажется, что меня нет. Тело существует, мысли какие-то есть… А сам я далеко-далеко. Не ощущаю этого мира, понимаешь. Не чувствую, что нахожусь в нем. Где-то за пределами… Какую-то часть меня, самую нужную, отделили и выбросили в параллельный мир. Валяется там без всякого толку… А я без нее ничего почувствовать по-настоящему не могу. Осознания нет. Сделал что-то, а потом думаю – а зачем я это сделал? Разве хотел? Разве это было мне нужно?.. Всякий раз понимаю, что нет. Мог бы так и не поступать. Ничего бы не изменилось. Миру все равно, делаю я что-нибудь или сижу, сложа руки. С людьми то же самое. Есть кто-нибудь рядом или я один – без разницы. И людям и мне.

– Чувства под наркозом?

– Да нет, не так… Сложно объяснить. Ну вот, например… Сидишь ты дома. Делать абсолютно нечего. Дай, думаешь, пройдусь. Просто так, никуда… Ну и идешь себе. Идешь, идешь… Вроде и делом занята, слышишь все, видишь. Но не цепляет ничего. Понимаешь, что с тем же успехом мог бы дома сидеть и в стену смотреть. Или спать лечь. Все равнозначно. Не одинаково важно, а… Просто одинаково. Можешь придумать себе занятие на ходу, вроде, там, дома считать или лужи перешагивать. Но ведь мог бы и попросту идти, без всего этого. Будешь ты считать дома или нет – ничего не изменится. По-настоящему делать тебе нечего. Просто время убиваешь. Вот – убиваешь время. Так и я. Просто убиваю время. Минуту за минутой… А как престать это делать – не знаю.

– Ты и правда разговаривал с обезьяной? – спросила Вик.

– Ага. Она сказала, что ты знаешь ответы на мои вопросы.

– Какие вопросы?

Я пожал плечами.

– Нет вопросов?

– Ничего на ум не приходит. Так всегда бывает. Когда можно спросить, не знаешь, о чем. А когда вопросов уйма, ответить некому.

Вик кивнула головой. Я посмотрел на нее. Вид у нее был грустный, как у бездомной собаки под осенним дождем. Именно в этот момент я по-настоящему осознал, что она и в самом деле решила умереть. Сначала я не верил ей. Потом понял, что это правда. Но понял головой. Как понимаешь, что дважды два – четыре. А сейчас осознал. Очень ясно, без дураков. Мне стало страшно. Захотелось во что бы то ни стало уберечь ее. Спасти, как бы громко это ни звучало.

Глядя на ее опущенные худые плечи, я вдруг понял, что не хочу ее потерять. Несмотря на все эти «придурок» и «иди в задницу». Несмотря на ночные звонки и бросания трубок. Да даже несмотря на то, что я по ее милости нарушил закон и чуть не убил человека…

Это чувство даже отдаленно не было похоже любовь. Смертельно уставший солдат, дерущийся в окружении, вдруг увидел, что остался не один, что в соседнем окопе выжил и сражается брат по оружию. И теперь самое страшное – услышать, что его автомат замолчал. Вот что я почувствовал, глядя в тот момент на Вик.

Мы не друзья и не любовники. Мы братья по оружию. Единственные, кто остался из батальона.

– Иногда мне не хочется умирать, – тихо сказала Вик.

– Тебя никто не заставляет…

– Да.

– Может, оставишь эту идею?

– Это все, что у меня есть. Откажись я от нее, не останется вообще ничего. И тогда снова захочется умереть. Странно, да? Желание умереть – единственное, что придает смысл существованию.

– Ну тогда просто живи с этой мыслью. Собирайся умереть, но откладывай это дело на потом.

– Нет, Котаро. Уже слишком поздно. Любая идея, если слишком долго с ней жить, приобретает власть над человеком. В какой-то момент она начинает управлять им, а не наоборот. Я прошла точку возврата. Теперь мне придется умереть, даже против желания. Я ничего не могу с этим поделать. Как камень с горы. Я его столкнула. И остановить уже не получится. Как бы я этого ни хотела. Он должен упасть у подножья. Или как чихание… В носу свербит, зудит, и понимаешь, что не чихнуть ты уже не можешь. Вот-вот получится «ап-чхи»! И ты уже там…

– Ты говоришь глупости… – начал я, но она перебила:

– Не надо. Ты ничего не изменишь. Я не могу тебе объяснить… Чтобы это понять, нужно самому через это пройти. Игры со смертью всегда заканчиваются проигрышем. Даже если я не убью себя, все равно мне осталось недолго. Она почувствовала меня. И идет по следу. Обмануть ее невозможно. Она идет по следу, – повторила Вик совсем тихо.

От ее слов у меня по спине побежали мурашки.

Я силился найти какие-нибудь нужные слова, но все впустую. Все аргументы, которые приходили в голову, годились для пустой болтовни по телефону доверия.

– Ладно, – сказала Вик. – Не бери в голову. Все мы когда-нибудь умрем. Не устраивать же из-за этого сцену… Поехали обратно. Дождь начался. Не хочу мокнуть.

Когда мы подошли к машине, и я взялся за ручку двери, Вик, серьезно глядя мне в глаза, сказала:

– У смерти есть одно неоспоримое достоинство. Лишь когда чувствуешь ее дыхание, ты становишься свободным.

В тот момент ее слова не показались мне высокопарной чушью. В них была какая-то резкая, обнаженно жестокая истина. Как блеск клинка в лунную ночь.

Мы выехали на шоссе.

Я молча смотрел в окно. Солдат перестал слышать выстрелы из соседнего окопа. Чтобы как-то отвлечься от гнетущего предчувствия чего-то очень нехорошего, я спросил первое, что пришло в голову:

– Ты мне не сказала, откуда у тебя эта машина?

– Угнала, – буднично ответила Вик.

– Ты шутишь?

– Я похожа на человека, которому охота шутить?

Я почувствовал себя как тогда, в клинике, при виде опускающегося на голову парня фонаря.

– Ты с ума сошла!

– Кто бы говорил. Смотри, какая красотка, – совсем по-мужски сказала Вик и прибавила газу.

Двигатель радостно заурчал.

– Осторожнее, – сказал я, – Асфальт мокрый!

– Чего ты все время боишься? Как можно жить, постоянно трясясь от страха? Ну ее в задницу, такую жизнь, Котаро! Ну ее в задницу!

Она утопила педаль в пол, нажав kick down. Меня вдавило в спинку сиденья. Вообще-то я люблю быстро прокатиться. В этой ситуации были два существенных «но». Во-первых, мокрая дорога и плохая видимость. Во-вторых, девушка за рулем…

И не просто девушка, а не совсем нормальная… чокнутая к чертям девица.

Я занервничал.

Стрелка спидометра неуклонно ползла вверх.

Ремни безопасности с пиропатронами, восемь подушек безопасности, анатомические сиденья. Иллюзия безнаказанности при скорости сто восемьдесят километров в час на мокрой дороге. В лучшем случае, у дорожной полиции не будет проблем с поиском моего тела и опознанием.

Деревья, растущие вдоль дороги, слились в сплошную темно-зеленую стену.

– Перестань! – заорал я, когда скорость дошла до двухсот. – Ты не справишься!

Вместо того чтобы снизить скорость, Вик включила музыку. По ушам и нервам ударила «Smack my bitch up». Я не заметил, когда она поставила диск Prodigi.

А потом Вик повернула руль вправо.

Теперь мы летели прямо по разделительной полосе.

Капли дождя лупили в лобовое стекло, словно какой-то великан со всей силы бросал пригоршни риса. Казалось, вот-вот – и они прошьют триплекс насквозь. Дворники не справлялись. Из-за пелены дождя и расплющенных капель воды на стекле не было видно ни черта. Угадывалась только желтая лента разделительной полосы перед самыми колесами. Она извивалась, как ополоумевшая от боли и ярости кобра.

Вик сидела, пригнувшись, вцепившись в руль так, что руки стали белыми, как мел. Нога ее продолжала давить на газ.

Тревожно блеснули огоньки ехавшей перед нами машины. Вик вылетела на соседнюю полосу. Мимо нас промелькнула красная «субару». Я успел заметить удивленное лицо мужчины за рулем и указывающую на нас пальцем женщину рядом с ним.

– Езжай хотя бы по своей полосе!

Но Вик не слышала меня. Или не хотела слышать. Она продолжала гнать машину. При этом все больше забирала вправо. Я дернулся было к рулю, но понял, что это равносильно самоубийству. Одно неверное движение, и нас попросту вынесет с дороги. На такой скорости любое дерево или столб вомнут капот до багажника. Мясные консервы. Вот во что мы превратимся. В мясные консервы…

– Вырули на свою полосу, черт тебя дери!

Ответом мне был рев двигателя и завывания Prodigi. Я посмотрел на спидометр. Двести десять километров в час. Двести десять дерьмовых километров.

Вик нажала кнопку. Боковое стекло плавно поползло вниз. В машину ворвался свист ветра, грохот рвущих асфальт колес и дождь. Мы мгновенно вымокли. Даже я, хотя мое окно было закрыто.

– Суго-о-о-ой! [41]– вопила Вик.

«Оттрахайте мою суку!» – надрывался из динамиков Кейт Флинт.

– Уйди со встречной полосы!!! – орал я, но не слышал в этой какофонии собственного голоса.

Мне казалось, что из-за поворота вот-вот вылетит на нас, лоб в лоб огромный автобус. Я почти видел его тупую морду, оскал решетки радиатора, бешеные глаза противотуманных фар. И ухмыляющуюся от уха до уха обезьяну за рулем.

Чтобы сбросить наваждение, я на миг закрыл глаза. А когда открыл их, заверещал так, что заглушил и Вик и Флинта.

– Машина!

Прямо на нас неслась желтая «Хонда». Она бешено сигналила нам. Но Вик не обратила на нее никакого внимания. Только покрепче стиснула руль и наклонила голову.

У меня не было сил даже закрыть лицо руками. Я сидел и как зачарованный смотрел на стремительно приближавшееся желтое пятно. Сто метров… Пятьдесят… Двадцать.

Чья-то ледяная ладонь сгребла мои внутренности и сжала так, словно хотела выжать из них сок.

Мои глаза вылезают из орбит.

Мой рот распахнут в немом крике.

Мои мышцы сведены судрогой…

«Хонда», визжа тормозами и не переставая сигналить, вильнула в сторону. В окно хлынул поток воды из-под ее колес.

Я обернулся. С «хондой» все было в порядке. Я видел ее габаритные огни. Они быстро растворялись в серой пелене.

– Какого черта ты делаешь?! Какого дерьмового черта ты вытворяешь?!

Я посмотрел на Вик. По ее подбородку из прокушенной губы стекала тонкая струйка крови.

– Прекрати, слышишь?!

Бесполезно. Вик не было в машине. Она была где-то в другом месте. Мне показалось, что через мгновение появится маска.

Но этого не произошло.

Дорога шла в гору. Когда подъем закончился и мы оказались наверху, я увидел впереди целую вереницу машин. Если Вик не затормозит или не вернется на свою полосу сейчас, мы покойники. А вместе с нами еще несколько человек.

Но она и не думала тормозить. Наоборот. Почувствовав спуск, машина только увеличила скорость. Почти двести тридцать километров в час.

Наверное, со стороны мы выглядели как свихнувшаяся черная торпеда.

Целый хор гудков встречал нас внизу.

Перекрывая этот хор и шум ветра, Вик завизжала так, что у меня заложило уши:

– Смерть – это победа! [42]

У нее было совершенно безумное лицо. Действительно лицо летчика-камикадзе, бросающего самолет в последний вираж.

Суматошное мигание фар впереди.

Мы мчались прямо на них.

Следующие несколько секунд были наполнены визгом тормозов и воем сирен. Я вертелся в свом кресле, будто пытался увернуться от несущихся на меня машин. Кажется, что-то кричал…

Они бросались врассыпную, как цыплята от лисицы. Это было похоже на безумную компьютерную игру. Только нельзя было нажать на клавишу save.

В какой-то момент я очень ясно понял, что эти секунды могут стать последними в моей жизни. А могут и не стать. Но рано или поздно, так или иначе, они обязательно придут. Это неизбежно. Мне придется пережить их. И случись это даже через сотню лет, они не станут приятнее и легче. Их так же будет наполнять предсмертный ужас. И меня так же будет переполнять желание жить. Я так же буду кричать про себя: «Только не сейчас! Пожалуйста, только не сейчас!!!» Ничего не изменится. Если я уцелею, это будет всего лишь отсрочка. И кто знает, сколько возьмет с меня смерть за нее. Цена может оказаться непомерно высокой.

Может быть, смерть в горящей машине на обочине дороги – это подарок мне.

Может быть, лучше, чтобы все закончилось именно сейчас. И именно так…

Поняв это, я перестал дергаться, как марионетка в руках эпилептика. Поняв это, я перестал цепляться за свою гребаную жизнь. Поняв это, я сказал своей смерти «привет» и улыбнулся.

Все равно я безраздельно принадлежу ей. Какого черта вести себя так, будто я собрался жить вечно?

Оказывается, почувствовать ее рядом с собой вовсе не так страшно. Это гораздо ужаснее… Но в то же время испытываешь огромное облегчение. Нужно только понять, что ты был обречен еще до появления на свет. А будущее – всего лишь иллюзия, рожденная жаждой жизни.

Сколько это продолжалось, я не знал. Мне показалось, прошла целая жизнь, прежде чем Вик, наконец, нашла прореху в потоке и нырнула на свою полосу. Лицо ее было совершенно непроницаемым. Только дрожь, которая сотрясала ее плечи, говорила о том, что она прекрасно осознавала происходящее.

Вик сбросила скорость, закрыла окно и выключила музыку. Я тут же оглох от тишины.

Некоторое время мы ехали молча. У меня не было сил разговаривать. Я откинулся на спинку сиденья и закрыл глаза. Руки дрожали так, что слышно было, как постукивает браслет часов. С коленями творилось то же самое.

А Вик о чем-то думала. Мокрые волосы налипли на лоб. Рот перепачкан кровью. Но она не замечала этого. Никакого безумия на лице. Оно было умиротворенным. Глаза полуприкрыты, окровавленные губы чуть раздвинулись в улыбке. Плечи перестали подрагивать.

Превращение демона в бодхисатву.

Я не мог поверить собственным глазам. Только что она чуть не угробила нас, а теперь счастливо улыбается. Будто несколько минут назад любовалась цветущей сакурой. Во мне закипало глухое раздражение.

Пережитый страх, загнанный внутрь, хотел вырваться наружу…

– Может, скажешь, что это было? – стараясь казаться спокойным, спросил я.

Вместо ответа она съехала с шоссе и остановила машину на берегу залива. Ни слова не говоря, вышла и захлопнула дверь. Я остался один в салоне.

В салоне угнанной машины, – услужливо подсказал внутренний голос.

Я выскочил из нее, будто услышал тиканье часового механизма бомбы.

Вик неторопливо брела к морю, пиная попадавшиеся на пути камешки. Я догнал ее и схватил за плечо. Ее голова безвольно мотнулась, когда я рывком развернул ее к себе.

– Зачем ты это сделала? Какого черта ты вытворяла там, на дороге? Мы чуть не погибли!

Она, все так же улыбаясь, смотрела мне в глаза и молчала.

Я схватил ее за лацканы вельветовой курточки и несколько раз тряхнул.

Часовой механизм тикал теперь во мне. Я почувствовал, что еще несколько секунд, и будет взрыв.

– Ты. Нас. Чуть. Не. Убила!

Вик начала смеяться. Сначала тихо. Не раскрывая рта. Просто задрожали плечи. Я даже подумал, что она плачет. Но содрогания перешли в смех, а потом в хохот.

И это была вовсе не истерика. Я понял это по ее взгляду.

Она смеялась надо мной. Над пережитым мною ужасом. Над моим желанием жить. Над моей запоздалой трусливой яростью.

Все закружилось у меня перед глазами. Горло сдавило так, что я не мог вздохнуть.

– Заткнись!

Я хватаю ее за плечи и трясу изо всех сил. Ее голова болтается, как у тряпичной куклы.

– Замолчи, слышишь!

У нее подгибаются ноги. Ей не хватает дыхания. Она слабо цепляется за мою одежду.

– Да перестань же ты, чертова сука!

Я бью ее ладонью по лицу. Наотмашь. Прямо по окровавленным губам. Хохочущим окровавленным губам.

– Давай! – кричит она сквозь смех. – Давай! Еще раз!

Я бью ее снова. Перед глазами розовый туман. Хохочущая маска…

– Заткнись!!!

– Бей! Бей! Покажи себя!

Еще один удар. Еще один. Кровь из рассеченных губ заливает ей подбородок. Губы опухли. Они шевелятся, как толстые красные черви.

– Давай! Прикончи меня! Прикончи!

Она падает на колени, не преставая хохотать. Я хватаю ее за волосы и вздергиваю голову вверх. Я хлещу ее по щекам. Проклятый смех не прекращается. Он режет, кромсает внутренности. Выворачивает меня наизнанку.

– Заткнись!!!

– Давай! – падая, хрипит она. – Давай! А теперь еще и трахни меня! Трахни!

– Прекрати!!!

Ее крики сводят меня с ума.

– Трахни меня и прикончи!!!

Она извивается на земле. Кровь сочится из рассеченных губ, кровь льется из разбитого носа. Кровь смешивается с рыхлым влажным песком.

Я больше не могу выносить этот смех.

У меня нет сил выносить это…

– Трахни меня и прикончи!!!

Я тяжело повалился рядом с ней на мокрый песок, зажимая уши ладонями. Смех прекратился. Крики перешли в стоны.

Что же со мной происходит?

Она неподвижно лежала ничком. Совсем близко. Я чувствовал тепло ее тела. Чувствовал ее тяжелое прерывистое дыхание и всхлипы.

Я перевернулся на спину, подставив лицо дождю. Мне хотелось плакать. Сам не знаю, почему. Может, я и плакал. Просто слезы тут же смывал дождь… И мне казалось, что я лишь хочу плакать.

Так мы и лежали. Две неподвижные фигурки на пустынном берегу. Под мраморно-серым небом. Под тоскливо-серым дождем. Рядом с тоскливо-серым морем.