Пространство и время двух стихотворных посланий

(Стихотворение В. Ф. Раевского «Дочери»

и стихотворение А. В. Жигулина «Сын»)

«Хронотоп в литературе имеет существенное жанровое значение. Можно прямо сказать, что жанр и жанровые разновидности определяются именно хронотопом» [Бахтин 1975: 235]. Корреляция между жанром произведения и его пространственно-временной организацией остается одной из малоисследованных проблем в литературоведении. Сопоставление двух произведений – стихотворения В.Ф.Раевского «Дочери» и стихотворения А.В.Жигулина «Сын», объединённых общей жанровой природой, позволяет выявить одну из граней этой проблемы. Оба стихотворения являются посланиями.

Это послания особого рода: обращение отцов к детям, органично вписывающееся в национальную традицию. В русской литературе представление духовного единства старшего и младшего поколений, верность нравственным установкам в русле христианских традиций реализуется уже в «Поучении» Владимира Мономаха и далее получает развитие в творчестве русских поэтов и писателей (духовное наставничество родителей становится одной из стержневых идей произведений классиков русской литературы – А. С. Пушкина, Л. Н. Толстого, Ф. М. Достоевского).

Рассматриваемые в данной статье послания обнаруживают множество сходных черт. Нельзя не заметить сходство пространственно-временной структуры стихотворений Жигулина и Раевского:

Обращаясь к истории создания произведений, мы можем выявить влияние реальной ситуации, пространственного и временного фактора на содержание и структуру художественных текстов. Стихотворение «Дочери» написано В. Раевским в ссылке. Герой Отечественной войны 1812 года, декабрист, чьи сочинения («О солдате», «О рабстве крестьян») сразу обратили на себя внимание высшего начальства, оказался в заключении гораздо раньше, чем члены тайной организации, вышедшие на Сенатскую площадь. На поселении в Иркутской губернии Раевский, лишённый дворянских привилегий, обзавёлся семьёй. В 1846 (по другим источникам – в 1848) году он пишет стихотворение, адресованное своему ребенку. Александра, к которой обращено послание, – его старшая дочь.

Автор второго послания – поэт ХХ века А. Жигулин. По воспоминаниям автора (составляющим основу его автобиографий), он встаёт на путь борьбы со сталинским режимом, будучи семнадцатилетним юношей – с друзьями организует в Воронеже в 1949 году Коммунистическую партию молодёжи – КПМ. Жигулин был арестован и отправлен вначале в Сибирь в Озерный лагерь, а затем на Колыму. Четыре года лагерей стали незаживающей душевной раной, почвой, на которой взросло жигулинское творчество. «…То время стало для меня большой жизненной школой, научило мужеству. Без Колымы понятие Родины для меня неполное. Пережитое там составляет значительную часть того фундамента, на котором стоят мои стихи» [Соколов: 13]. В 1965 году, спустя 10 лет после реабилитации, поэт пишет стихотворение «Сын», посвящая его своему ребёнку. Таким образом, оба произведения – результат осмысления собственной жизни, существования в условиях духовного сопротивления негативному пространству, итог его нравственного преодоления. Тем не менее, позиции авторов существенно различаются. Раевский – «внутри» этого пространства. Для него оно неизменно, статично, этим пространством непосредственно обусловлены обстоятельства его судьбы и его творчество.

Жигулин – «вне» этого пространства. Для него топос Сибири – начальный импульс, «фундамент» поэзии. Таким образом, произведения различаются особенностями восприятия, осмысления пространства Сибири с учетом различия судеб авторов, временного интервала, отделяющего того и другого от страшных лет.

Общее географическое пространство скрепляет событийную канву текстов. Но по-настоящему роднит эти произведения другое пространство, в котором рождаются и могут раскрыться сокровенные мысли поэтов. Это пространство семьи, в котором становится возможным написание посланий к своим детям.

Пространство семьи относится к «создаваемым человеком «внутренним пространствам», которые традиционно «становились объектом особых культурных переживаний» [Лотман 1998: 577].

Внутреннее сходство основывается на едином авторском приёме – оппозиции «замкнутый – разомкнутый». Ю. М. Лотманом в качестве «существенного признака всякой культуры» называет «разграничение всеобщего пространства (универсума) на внутреннюю – культурную, «свою» – и внешнюю – внекультурную, «чужую» сферы. С самых древних времён замкнутая, «культурная» сфера отождествляется с упорядоченностью, организованностью (космической, религиозной, социальной и политической), а внешняя – с миром зла, дезорганизации, хаоса, враждебных культовых и политических сил [Лотман 1998: 577-578]. Замкнутое пространство, интерпретируясь в текстах в виде различных бытовых пространственных образов: дома, города, родины – и наделяясь определёнными признаками: «родной», «тёплый», «безопасный», противостоит разомкнутому «внешнему» пространству и его признакам: «чужое», «враждебное», «холодное» [Лотман 1998: 220]. В данном случае замкнутым, интимным становится пространство семьи, разомкнутым – негативное пространство Сибири. Отсюда и бинарная оппозиция признаков пространства: «родное», «тёплое» противостоит «чужому», «холодному». Это противостояние, борьба – условие, порождающее творческое видение мира поэтами разных поколений, принадлежащими к единой духовной традиции.

Так понятие хронотопа становится основополагающим для раскрытия художественного смысла анализируемых текстов. Временные грани стихотворений В. Раевского и А. Жигулина соприкасаются: последовательно разворачивается ретроспектива времени. Истоки настоящего – в прошлом, а будущее возникает из настоящего. Будущее оба поэта представляют прогностично и абстрактно, оно не изображается, а подразумевается. Оно светло и лелеемо. К нему обращены мысли и чувства авторов. Одинаково представлена линейность времени, но каждое из произведений имеет особые временные приметы, характеризующие их включение в общечеловеческую историю. Относящиеся к разным историческим эпохам события и свойственные разным литературным этапам особенности обусловили различное наполнение (содержательное и эмоциональное) текстов стихотворных посланий, выбор средств для создания атмосферы доверительного духовного общения с близким адресатом.

Образ дочери незримо присутствует рядом с лирическим героем стихотворения Раевского. В тексте содержится множество обращений: мой милый друг, мой друг, друг мой. Структура предложений, в которых изобилуют притяжательные местоимения, позволяет читателям понять степень духовной близости героя с дочерью: твой час пробил; И мир – твоё очарованье!..; Вот, друг мой, книга пред тобою / Протекшего. Ты видишь в ней / Мою борьбу с людьми, с судьбою / И жизнь труда, терпенья и страстей. В некоторых случаях употребление местоимений имеет акцентологический характер: Итак, мой друг, я волей безотчётной / И мысль и цель тебе передаю. / Тот знает их, кто знает жизнь мою. В венчающем стихотворение напутствии дочери каждое предложение содержит глагол в повелительном наклонении, что усиливает характер эмоционального воздействия автора на читателя: Иди, люби, не карай, не верь, не доверяй, не преклоняй (главы), не расточай (бесплодных слов), прощай, не бледней (пред тайной клеветою), не облачай (борьбу души невольною слезой). Употребление этих глаголов делает напутствие отца похожим на свод христианских заповедей:

Но вы любите врагов ваших, и благотворите, и взаймы давайте, не ожидая ничего; и будет вам награда великая, и будете сынами Всевышняго; ибо Он благ и к неблагодарным и злым.

Итак будьте милосерды, как и Отец ваш милосерд.

Не судите, и не будете судимы; не осуждайте, и не будете осуждены; прощайте, и прощены будете (Евангелие от Луки, Глава 6.).

Обращение к этим заповедям венчает христианский мотив мученичества, явственно звучащий в произведении. Лирический герой называет себя странником, изгнанником, парией, что подчёркивает его отъединённость от других людей. Оторванность эту герой ощущал ещё в учебном заключеньи, когда не знал своего жизненного предназначенья, молил провиденье указать на это предназначенье, но обострённее всего – когда люди не оценили его подвиг, отвернулись от него, осудили: Как парий, встретил я / Везде одни бледнеющие лица, / И брат и друг не смел узнать меня. Не суд людской, а суд собственной совести волнует героя. А перед совестью он чист. Вознаграждением представляется правильно выбранная жизненная цель, освященная свыше, дарование возможности продолжения в детях: Бог видел всё… Он труд мой освятил… / Он мне детей, как дар святой, заветный, / Как мысль, как цель, как мира ветвь вручил!

В стихотворении Жигулина нет столь явно звучащих христианских мотивов, но идея мученичества и воздаяния облечена в словесную форму не менее выразительно: Товарищ мой по несчастью / Жадно курил махорку, / Гулко шагал по камере, / Голову наклоня. / – Я не боюсь расстрела, – / Всё повторял он горько. – / Жаль только, нету сына, / Сына нет у меня… Рождение ребёнка, дарование возможности продолжения своей жизни в детях и тут воспринимается как высшее благо. Невозможность духовно «продлиться» в детях оказывается страшнее гибели физической. Стихотворение Жигулина также исполнено тёплого чувства. Герой обращается к сыну: «Сын мой голубоглазый!». Обращение употреблено два раза с восклицательной интонацией. Инверсия создаёт впечатление об эмоциональном порыве, быстром движении мысли и души лирического героя.

Возвращаясь к посланию Раевского, необходимо отметить, что «заповеди» исходят от обыкновенного человек, которому не чужды страсти и сомнения: Не верь любви ласкательным словам, / Ни дружества коварным увереньям, / Ни зависти бесчестным похвалам, / Ни гордости униженной – смиренью. / Не доверяй усердию рабов: / Предательство – потребность рабской доли… / Не преклоняй главы для сильной воли, / Не расточай в толпе бесплодных слов. Он передает своей дочери то, что когда-то сам получил как заповедь от отца: «Любил ли меня отец наравне с братьями Александром и Андреем – я не хотел знать, но что он верил мне более других братьев, надеялся на меня одного, – я это знал. Он хорошо понимал меня и в письмах своих вместо эпиграфа начинал: «Не будь горд, гордым бог противен», в моих ответах я начинал: «Унижение паче гордости». Так пишет Раевский, вспоминая о собственной юности» [Эйдельман 1990: 17].

Произведение Раевского, предназначалось для чтения в семейном кругу: «Он продолжает писать и в сибирской ссылке, но до нас дошли лишь те немногие его произведения, которые он, по-видимому, желал сохранить в семейном архиве, как исповедь декабриста, как обращение к потомству» [Базанов 1961: 136].

В первой части стихотворения Раевского объектом изображения является дочь, о себе автор обмолвился только как о её воспитателе, родителе. Изображая себя как бы со стороны, говоря о себе в третьем лице, отец размышляет о собственной роли в этом воспитании: Отец, забывши суд людей, / Ночные думы, крест тяжёлый, / Играл, как юноша весёлый, / С тобой в кругу своих детей. / < …> / Ты знала только близ себя / Одни приветливые лица, / Не как изгнанника дитя, / Но как дитя отца-счастливца!

Во второй части, рассказывая уже о собственной жизни, автор переходит к повествованию от первого лица, максимально сближая свое авторское «я» с позицией лирического героя: А я в твои младые годы … Ведется рассказ о далёких годах юности, о том, почему его судьба сложилась трагически: он отправился в бушующее море жизни, вооружённый только знаниями, идеалами справедливости и чести. Жизнь же оказалась непредсказуемой, жестокой. Фрагменты текста, в которых повествуется от первого лица – эмоционально заострены, по силе чувства приближены к исповеди: О, помню я моих судей, / Их смех торжественный, их лицы, / Мрачнее стен моей темницы / И их предательский вопрос: / «Ты людям славы зов мятежный, / Твой ранний блеск, твои надежды / И жизнь цветущую принёс, / Что ж люди?» / С набожной мечтою / И с чистой верой - не искал / Я власти, силы над толпою; / Не удивленья, не похвал / От черни я бессильной ждал; / Я не был увлечён мечтою, / Что скажут люди - я не знал! Это позволяет автору передать состояние внутренней борьбы, душевного смятения лирического героя: Не видел я награды за терпенье / И цели я желанной не достиг, / Не встретил я за труд мой одобренья, / Никто не знал, не видел слёз моих. Исповедь-монолог имеет четкую структурную организацию: повествование от первого лица разрывается, в него включаются фрагменты, в которых субъект показан отстраненно: О друг мой, с бурей и грозой / < …> / Отец боролся долго твой … Субъектно-объектная структура текста дает возможность раскрыть степень духовной близости лирического героя и его дочери. Мысль об этом является стержнем стихотворения и завершается в кульминационной третьей части послания заповедями, которые составляют напутствие дочери. Лирический герой видит в ней свое продолжение, с ней связаны родительские надежды и чаяния. Повествование от первого лица здесь обусловлено необходимостью устранить чуждое, духовно поддержать ещё не окрепшее в своих жизненных убеждениях дитя: Я знаю сам, трудна твоя дорога, / Но радостно по ней идти вперёд, / Тебя не звук хвалы кимвальной ждёт, / Но милость праведного бога!..

Четвёртая часть логически и эмоционально завершает произведение, символизирует единение в вечности, возможное только при духовном согласии, гармонии, преданности одним и тем же идеалам: Когда я в мир заветный отойду, / Когда меня не будет больше с вами, / Не брошу вас, я к вам ещё прийду, / И внятными знакомыми словами / К отчёту вас я строго призову. В послании «Дочери» мы видим не человека, увлечённого общественной борьбой, но человека постигшего истинный смысл бытия, имеющего право на весомое слово, адресованное новым поколениям. И пространственно-временная организация текста стихотворения позволяет раскрыть это движение к постижению высшего смысла бытия. Это движение от пространства общего – к пространству семьи.

В стихотворении Жигулина мы видим расширение пространства: от детской колыбели оно раздвигается до мира, открывающегося из распахнутого окна, затем приобретает масштаб вселенной. Этот приём часто использует зрелый Жигулин при создании пейзажей – от близкого устремляя взгляд к дальнему. Ключевым, сквозным становится образ малой капли: ощутимое, близкое, единичное – росинки трепетное зерно, при визуальном раздвижении границ – реализация образа в метафоре клёны росой умыты, наконец, всеохватное, обобщённое значение – каждая капля – счастье. Пространственные образы смыкаются здесь с временными: расширение пространства связано с течением времени (детство – взросление – зрелость). Жигулин в трёх строфах соединяет несколько временных пластов. «Замечательна способность сжать время, целую судьбу в несколько строф и при этом не измять, не повредить, сохранить простор, дыхание», – замечает исследовательница его творчества А. Я. Истогина [Истогина 2000: 56].

Стихотворение Анатолия Жигулина заканчивается яркой гиперболой: В нём каждая капля – счастье, / В нём каждое слово – бой! Мысль автора сгущена до предела. Это кульминация авторской идеи. По силе чувства этот фрагмент сопоставим с «заповедями» Раевского. Впечатляет сходство мыслей авторов: Не расточай в толпе бесплодных слов…, –пишет Раевский. В нём каждое слово – бой! –утверждает Жигулин.

Таким образом, пространственно-временная структура двух стихотворных посланий позволяет выявить в них родовые черты жанра. Перед нами два произведения, максимально сближенных по своей жанровой специфике. Однако тема передачи духовного опыта младшему поколению высвечивается совсем по-новому, если учесть родство поэтов – Анатолий Жигулин – праправнук декабриста Владимира Раевского. Известно, что дворянский титул и фамилия передаются по мужской линии, но Всех Раевских перебили, / И пресекся древний род – / На равнине югославской, / Под Ельцом и под Москвой – / На германской, / На гражданской, / На последней мировой. / Но сложилося веками: / Коль уж нет в роду мужчин, / Принимает герб и знамя / Ваших дочек / Старший сын [Жигулин 1989: 235]. Эти строки Жигулина из стихотворения «Белый лебедь» не позволяют усомниться в том, что слова из напутствия и пример самой жизни В. Ф. Раевского были восприняты не только его дочерью, а и всеми прямыми потомками как руководство к действиям в разное время, в разных условиях, в разных ситуациях.

Литература

1. Базанов В. Очерки декабристской литературы. Поэзия. – М.–Л., 1961.

2. Бахтин М. Вопросы литературы и эстетики. Исследования разных лет. – М., 1975.

3. Жигулин А. Стихотворения. – М., 1987. – С. 90.

4. Жигулин А. Чёрные камни. – М., 1989.

5. Истогина А. Я. Цветущий терновый венец: Творчество Анатолия Жигулина. – М., 2000.

6. Лотман Ю. М. Об искусстве. – СПб, 1998.

7. Раевский В. Полное собрание стихотворений. – Л., 1967. – С. 178–184.

8. Соколов М. Хранить вечно: Беседу с Анатолием Жигулиным ведёт Михаил Соколов. // Собеседник. – 1988. № 35. – С. 12–13.

9. Эйдельман Н. Я. Первый декабрист: Повесть о необыкновенной жизни и посмертной судьбе Владимира Раевского. – М., 1990.