Понедельник, 16 августа 1824 г.

Общение с Гёте в эти дни было весьма содержательным, но, увы, я был так занят всякого рода делами, что не выбрал времени записать даже наиболее значительные из множества его высказываний.

В свой дневник я занес лишь следующие мелочи, вдобавок еще позабыв, в какой связи и по какому поводу они возникли.

«Люди — это плавающие горшки, которые стукаются друг об друга».

«По утрам мы всего умнее, но и всего озабоченнее, ибо забота тоже ум, только что пассивный. Глупцы ее не ведают».

«Не надо тащить за собою в старость ошибки юности; у старости свои пороки».

«Придворная жизнь — как оркестр, где каждый должен соблюдать положенные ему такты и выдерживать паузы».

«Придворные пропали бы с тоски, если бы не умели заполнять свое время разными церемониями».

«Не стоит советовать властелину отступать хотя бы в самом маловажном деле».

«Кто хочет обучить актера, должен запастись бесконечным терпением».

Вторник, 9 ноября 1824 г.

Вечером у Гёте. Мы говорили о Клопштоке и Гердере; я с удовольствием слушал, как он разъяснял мне заслуги сих мужей.

— Наша литература, — сказал он, — без этих могучих предшественников не могла бы стать тем, чем она стала. Выступив на литературном поприще, они опередили свое время и как бы увлекли его за собой. Но нынче уже время опередило их, и те двое, что были так необходимы, так значительны, перестали быть посредниками между старым и новым поколениями. Молодой человек, который в наши дни захотел бы почерпнуть свою культуру из Клопштока и Гердера, оказался бы весьма отсталым. Потом мы говорили о «Мессии» Клопштока и его одах, обсуждая их достоинства и недостатки, и оба согласились с тем, что у Клопштока не было ни предрасположения, ни способностей для восприятия и художественного воссоздания чувственного мира, а следовательно, он был лишен существеннейших качеств эпического и драматического поэта, а вернее, поэта вообще.

— Мне вспоминается ода, — сказал Гёте, — в которой он заставляет немецкую музу состязаться в беге с британской. Вы только вообразите себе эту картину — две девицы бегут, высоко вскидывая ноги и вздымая пыль; тут поневоле подумаешь, что наш добрый Клопшток ничего этого не видел и не умел чувственно себе представить, иначе такая неудача не могла бы его постигнуть.

Я спросил Гёте, как он в юные годы относился к Клопштоку и высоко ли ценил его в то время,

— Я его почитал с присущим мне уважением к старшим, вроде как пожилого дядюшку. Благоговел перед всем, что бы он ни делал, и мне даже в голову не приходило размышлять об этом и отыскивать в его творениях какие-либо недостатки. Я принимал все хорошее, что в них было, а в общем, шел своим собственным путем.

Засим мы возвратились к Гердеру, и я спросил Гёте, какое из его произведений он считает лучшим.

— Несомненно, его «Идеи к философии истории человечества», — отвечал Гёте. — Со временем он ударился в негативизм и тут уж никому больше не доставлял радости. ^[19]

— При всей значимости Гердера я не могу примириться с тем, что он так слабо разбирался в некоторых явлениях. К примеру, не прощаю ему, что при тогдашнем состоянии немецкой литературы он вернул рукопись «Геца фон Берлихингена» испещренной язвительными замечаниями, ни словом при этом не обмолвившись о ее достоинствах. Видимо, каких-то органов восприятия ему все-таки недоставало.

— Да, в этом смысле с Гердером бывало нелегко, и даже, если бы дух Гердера сейчас здесь присутствовал, он бы нас не понял, — с живостью добавил Гёте.

— А вот на Мерка я не нарадуюсь, ведь это он подвигнул вас напечатать «Геца», — сказал я.

— Мерк, конечно, был удивительный и очень незаурядный человек, — ответил Гёте. «Напечатай-ка эту штуку, — сказал он. — Ей, конечно, грош цена, но ты ее все-таки напечатай!» Он не хотел, чтобы я переработал «Геца», и был прав. Вышло бы по-другому, но не лучше.