Псовая служба

Не в нарочитое хлесткое оскорбление названа так глава, но обязаны мы и придерживаться лагерной традиции. Рассудить, так сами они этот жребий выбрали: служба их - та же, что у охранных собак, и служба их связана с собаками. И есть даже особый устав по службе с собаками, и целые офицерские комиссии следят за работой отдельной собаки, вырабатывают у нее хорошую злобность. И если содержание одного щенка в год обходится народу в 11 тысяч дохрущевских рублей (овчарок кормят питательней, чем заключенных) < Все о собаках из повести Меттера " Мурат". (" Новый мир", 1960. No. 6.)> содержание каждого офицера - не паче ли?

А еще на протяжении всей этой книги испытываем мы затруднение: как вообще их называть? " Начальство, начальники" - слишком общо, относится и к воле, ко всей жизни страны, да и затерто уж очень. " Хозяева" - тоже. " Лагерные распорядители"? - обходное выражение, показывающее нашу немощь. Называть их прямо по лагерной традиции? - как будто грубо, ругательно. Вполне в духе языка было бы слово лагерщики: оно так же отличается от " лагерника", как " тюремщик" от " тюремника" и выражает точный единственный смысл: те, кто лагерями заведуют и управляют. Так испросив у строгих читателей прощения за новое слово (оно не новое совсем, раз в языке оставлена для него пустая клетка), мы его от времени ко времени будем употреблять.

Так вот о ком эта глава: о лагерщиках (и тюремщиках сюда же). Можно бы с генералов начать, и славно бы это было - но нет у нас материала. Невозможно было нам, червям и рабам, узнать о них и увидеть их близко. А когда видели, то ударяло нам в глаза сияние золота, и не могли мы разглядеть ничего.

Так ничего мы не знаем о сменявших друг друга начальниках ГУЛага - этих царях Архипелага. А уж попадется фото Бермана или словечко Апетера - мы их тут же подхватываем. Знаем вот " гаранинские расстрелы" - а о самом Гаранине не знаем. Только знаем, что было ненасытно ему одни подписи ставить; он, по лагерю идя, и сам из маузера стрелять не брезговал, чья морда ему не выходила. Пишем вот о Кашкетине - а в глаза того Кашкетина не видели (и слава Богу!). О Френкеле подсобрался материальчик, а о Завенягине - нет. Его, покойника, с ежевско-бериевской компанией не захоронили, о нем смакуют газетчики: " легендарный строитель Норильска"! Да уж не сам ли он и камни клал? Сообразя однако, что сверху любил его Берия, а снизу очень о нем хорошо отзывался эмведешник Зиновьев, полагаем, что зверь был отменный. А иначе б ему Норильска и не построили. - Вот об Антонове, начальнике Енисейского лагеря, спасибо написал нам инженер Побожий. < Новый мир", 1964, No. 8.> у картинку мы всем советовали бы прочесть: разгрузку лихтеров на реке Таз. В глуби тундры, куда дорога еще не пришла (да и придет ли?), тянут египетские муравьи паровозы на снег, а наверху на горке стоит Антонов, обозревает и срок дает на разгрузку. Он по воздуху прилетел, по воздуху сейчас улетит, свита пляшет перед ним, куда твой Наполеон, а личный повар тут же на раскладном столике, среди полярной мерзлоты, подает ему свежие помидоры и огурчики. И ни с кем, сукин сын, не делится, все сует себе в утробу.

В этой главе подлежат нашему обзору от полковника и ниже. Потолкуем маленько об офицерах, там перейдем к сержантам, скользнем по стрелковой охране - да и того будет с нас. Кто заметил больше - пусть больше напишет.

В том наша ограниченность: когда сидишь в тюрьме или лагере - характер тюремщиков интересует тебя лишь для того, как избежать их угроз и использовать их слабости. В остальном совсем тебе не хочется ими интересоваться, они твоего внимания недостойны. Страдаешь ты сам, страдают вокруг тебя несправедливо посаженные, и по сравнению с этим снопом страданий, на который не хватает твоих разведенных рук - что тебе эти тупые люди на должности псов? их мелкие интересы? их ничтожные склонности? их служебные успехи и неуспехи?

А теперь с опозданием спохватываешься, что всматривался в них мало.

Уж не спрашивая о даровании - может ли пойти в тюремно-лагерный надзор человек, способный хоть к какой-нибудь полезной деятельности? - зададим вопрос: вообще может ли лагерщик быть хорошим человеком? Какую систему морального отбора устраивает им жизнь? Первый отбор - при зачислении в войска МВД, в училища МВД или на курсы. Всякий человек, у кого хоть отблеск был духовного воспитания, у кого есть хоть какая-то совестливая оглядка, различение злого и доброго - будет инстинктивно, всеми мерами отбиваться, чтобы только не попасть в этот мрачный легион. Но, допустим, отбиться не удалось. Наступает второй отбор: во время обучения и первой службы само начальство приглядывается и отчисляет всех тех, кто проявит вместо воли и твердости (жестокости и бессердечия) - расхлябанность (доброту). И потом многолетний третий отбор: все, кто не представляли себе, куда и на что идут, теперь разобрались и ужаснулись. Быть постоянно орудием насилия, постоянным участником зла! - ведь это не каждому дается и не сразу. Ведь топчешь чужие судьбы, а внутри что-то натягивается, лопается - и дальше уже так жить нельзя! И с большим опозданием, но люди все равно начинают вырываться, сказываются больными, достают справки, уходят на меньшую зарплату, снимают погоны - но только бы уйти, уйти, уйти!

А остальные, значит, втянулись? А остальные, значит, привыкли, и уже их судьба кажется им нормальной. И уж конечно полезной. И даже почетной. А кому-то и втягиваться было не надо: они с самого начала такие.

Благодаря этому отбору можно заключить, что процент бессердечных и жестоких среди лагерщиков значительно выше, чем в произвольной группе населения. И чем дольше, чем непрерывнее и отметнее человек служит в Органах - тем с большей вероятностью он - злодей.

Мы не упускаем из виду возвышенных слов Дзержинского: " Кто из вас очерствел, чье сердце не может чутко и внимательно относиться к терпящим заключение - уходите из этого учреждения! " Однако мы не можем никак соотнести их с действительностью. Кому это говорилось? И насколько серьезно? - если при этом защищался Косырев? (Часть 1, гл. 8.) И кто этому внял? Ни " террор как средство убеждения", ни аресты по признаку " сомнительности", ни расстрелы заложников, ни ранние концлагеря за 15 лет до Гитлера - не дают нам как-то ощущения этих чутких сердец, этих рыцарей. И если кто за эти годы уходил из Органов сам, то как раз те, кому Дзержинский предлагал остаться - кто не мог очерстветь. А кто очерствел или был черств - тот-то и остался. (Да может в другой раз и совет был подан другой, цитатки только нет.)

Как прилипчивы бывают ходячие выражения, которые мы склонны усваивать, не обдумав и не проверив! Старый чекист! - кто не слышал этих слов, произносимых протяжно, в знак особого уважения. Если хотят отличить лагерщика от неопытных, суетливых, попусту крикливых, но без бульдожьей хватки, говорят: " А начальник там ста-арый чекист! " (Ну, например, как тот майор, который сжег кандальную сонату Клемпнера.) Сами чекисты и пустили это словечко, а мы повторяем его бездумно. " Старый чекист" - ведь это по меньшей мере значит: и при Ягоде оказался хорош, и при Ежове, и при Берии, всем угодил.

Но не разрешим себе растечься и говорить о " чекистах вообще". О чекистах в собственном смысле, о чекистах оперативно-следственно-жандармского направления, глава уже была. А лагерщики любят только звать себя чекистами, только тянутся к тому званию, или с тех должностей пришли сюда на отдых - на отдых, потому что здесь не треплются их нервы и не расшатывается здоровье. Их здешняя работа не требует ни того развития, ни того активного злого давления, что там. В ЧКГБ надо быть острым и попасть обязательно в глаз, в МВД достаточно быть тупым и не промахнуться по черепу.

С огорчением, но не возьмемся мы объяснять, почему лозунг " орабочения и окоммунизирования состава лагерных работников" < А было их в РСФСР уже 1 окт. 1923 - 12 тыс. члв., и 13 - 15 тысяч. ЦГАОР, ф.393, оп. 39, д.48, л. 4; оп. 53, д. 141, л. 4> спешно проведенный в жизнь, не создал на Архипелаге этого трепетного человеколюбия по Дзержинскому. С самых ранних революционных лет на курсах при Центральном Карательном Отделе и губкаротделах готовился для тюрем и для лагерей младший адмстройсостав (то есть, внутренний надзор) " без отрыва от производства" (то есть, уже служа в тюрьмах и лагерях). К 1925 году только 6% осталось царского надзорсостава (каковы служаки!). А уж средний лагерный комсостав и прежде того был полностью советский. Они продолжали учиться: сперва на факультетах права Наркомпроса (да, Наркомпроса! и не бесправия, а - права!), с 1931 года это стали исправ-труд-отделения институтов Права НКЮ в Москве, Ленинграде, Казани, Саратове и Иркутске. Выпускалось оттуда 70% рабочих и 70% коммунистов! С 1928 года постановлением Совнаркома и никогда не возражающего ВЦИКа еще были расширены и режимные полномочия этих орабоченных и окоммунизированных начальников мест заключения < Сборник " От тюрем..", стр. 421> а вот поди ж ты, человеколюбия почему-то не получилось! Пострадало от них миллионов людей больше, чем от фашистов, - да ведь не пленных, не покоренных, а - своих соотечественников, на родной земле!

Кто это нам объяснит? Мы не можем...

***

Сходство жизненных путей и сходство положений - рождает ли сходство характеров? Вообще - нет. Для людей, значительных духом и разумом - нет, у них свои решения, свои особенности, и очень бывают неожиданные. Но у лагерщиков, прошедших строгий отрицательный отбор - нравственный и умственный, - у них сходство характеров разительное и, вероятно, без труда мы сумеем проследить их основные всеобщие черты.

Спесь. Он живет на отдельном острове, слабо связан с далекой внешней властью, и на этом острове он - безусловно первый: ему униженно подчинены все зэки, да и вольные тоже. У него здесь - самая большая звезда на погонах. Власть его не имеет границ и не знает ошибок: всякий жалобщик всегда оказывается неправ (подавлен). У него - лучший на острове дом. Лучшее средство передвижения. Приближенные к нему следующие лагерщики тоже весьма возвышены. А так как вся предыдущая жизнь не заложила в них ни искры критической способности, - то им и невозможно понять себя иначе, как особую расу - прирожденных властителей. Из того, что никто не в силах сопротивляться, они выводят, что крайне мудро властвуют, что это - их талант (" организационный"). Каждый день и каждый обиходный случай дает им зримо видеть свое превосходство: перед ними встают, вытягиваются, кланяются, по зову их не подходят, а подбегают, с приказом их не уходят, а убегают. И если он (Бамлаг, Дукельский) выходит к воротам посмотреть, как, замыкаемая овчарками, идет колонна грязного сброда его рабочих, то сам плантатор - в белоснежном летнем костюме. И если они (Унжлаг) надумали поехать верхом осмотреть работы на картофельном поле, где ворочаются женщины в черных одеждах, увязая в грязи по пузо и пытаются копать картошку (впрочем, вывезти ее не успеют и весной перекопают на удобрение) - то в начищенных своих сапогах и в шерстяных безупречных мундирах они проезжают, элегантные всадники, мимо утопающих рабынь как подлинные олимпийцы.

Из самодовольства всегда обязательно следует тупость. Заживо обожествленный все знает доконечно, ему не надо читать, учиться, и никто не может сообщить ему ничего, достойного размышления. Среди сахалинских чиновников Чехов встречал умных, деятельных, с научными наклонностями, много изучавших местность и быт, писавших географические и этнографические исследования, - но даже для смеха нельзя представить себе на всем Архипелаге одного такого лагерщика! И если Кудлатый (начальник одной из усть-вымьских командировок) решил, что выполнение государственных норм на 100% еще не есть никакие сто процентов, а должно быть выполнено его (взятое из головы) сменное задание, иначе всех сажает на штрафной паек - переубедить его невозможно. Выполнив 100%, все получают штрафной паек. В кабинете Кудлатого - стопы ленинских томов. Он вызывает В. Г. Власова и поучает: " Вот тут Ленин пишет, как надо относиться к паразитам". (Под паразитами он понимает заключенных, выполнивших только 100%, а под пролетариатом - себя. Это у них в голове укладывается рядом: вот мое поместье, и я пролетарий.)

Да старые крепостники были образованы не в пример: они ж многие в Петербургах учились, а иные и в Геттингенах. Из них смотришь, Аксаковы выходили, Радищевы, Тургеневы. Но из наших эмведешников никто не вышел и не выйдет. А главное - крепостники или сами управляли своими имениями или хоть чуть-чуть в хозяйстве своем разбирались. Но чванные офицеры МВД, осыпанные всеми видами государственных благ, никак не могут взять на себя еще и труд хозяйственного руководства. Они ленивы для этого и тупы. И они обволакивают свое безделье туманом строгости и секретности. И так получается, что государство < отнюдь не всегда управлявшееся с самого верха, история это поймет: очень часто именно средняя прослойка своей инерцией покоя определяла государственное НЕ-развитие.> нуждено рядом со всей их золотопогонной иерархией воздвигать еще такую же вторую из трестов и комбинатов. < Но это никого не удивляло: что в стране у нас не дублируется, начиная с самой власти советов? >

Самовластие. Самодурство. В этом лагерщики вполне сравнялись с худшими из крепостников XVIII и XIX века. Бесчисленны примеры бессмысленных распоряжений, единственная цель которых - показать власть. Чем дальше в Сибирь и на Север - тем больше, но вот и в Химках, под самой Москвой (теперь уже - в Москве) майор Волков замечает 1-го мая, что зэки не веселы. Приказывает: " Всем веселиться немедленно! Кого увижу скучным - в кондей! " А чтоб развеселить инженеров - шлет к ним блатных девок с третьим сроком петь похабные частушки. - Скажут, что это - не самодурство, а политическое мероприятие, хорошо. В тот же лагерь привезли новый этап. Один новичок, Ивановский, представляется как танцор Большого театра. " Что? Артист? - свирепеет Волков. - В кондей на двадцать суток! Пойди сам и доложи начальнику ШИзо! " Спустя время позвонил: " Сидит артист? " " Сидит" - " Сам пришел? " " Сам" - " Ну, выпустить его! Назначаю его помкоменданта". (Этот же Волков, мы уже писали, велел остричь наголо женщину за то, что волосы красивые.)

Не угодил начальнику ОЛПа хирург Фустер, испанец. " Послать его на каменный карьер! " Послали. Но вскоре заболел сам начальник, и нужна операция. Есть другие хирурги, можно поехать и в центральную больницу, нет, он верит только Фустеру! Вернуть Фустера с карьера! Будешь делать мне операцию! (Но умер на столе.)

А у одного начальника вот находка: з/к инженер-геолог Казак, оказывается, имеет драматический тенор, до революции учился в Петербурге у итальянца Репетто. И начальник лагеря открывает голос также и у себя. 1941-42 годы, где-то идет война, но начальник хорошо защищен бронью и берет уроки пения у своего крепостного. А тот чахнет, доходит, посылает запросы о своей жене, и жена его О. П. Казак из ссылки ищет мужа через ГУЛаг. Розыски сходятся в руках начальника, и он может связать мужа и жену, однако не делает этого. Почему? Он " успокаивает" Казака что жена его... сослана, но живет сытно (педагог, она работает в Заготзерно уборщицей, потом в колхозе). И - продолжает брать уроки пения. Когда в 1943 году Казак уже совсем при смерти, начальник милует его, помогает сактировать и отпускает умереть к жене. (Так еще не злой начальник!)

Всем лагерным начальникам свойственно ощущение вотчины. Они понимают свой лагерь не как часть какой-то государственной системы, а как вотчину, безраздельно отданную им, пока они будут находиться в должности. Отсюда - и все самовольство над жизнями, над личностями, отсюда и хвастовство друг перед другом. Начальник одного кенгирского лагпункта: " А у меня профессор в бане работает! " Но начальник другого лагпункта, капитан Стадников, режет под корень: " А у меня - академик дневальным, параши носит! "

Жадность, стяжательство. Это черта среди лагерщиков - самая универсальная. Не каждый туп, не каждый самодур - но обогатиться за счет бесплатного труда зэков и за счет государственного имущества старается каждый, будь он главный в этом месте начальник или подсобный. Не только сам я не видел, но никто из моих друзей не мог припомнить бескорыстного лагерщика, и никто из пишущих мне бывших зэков тоже не назвал такого.

В их жажде как можно больше урвать никакие многочисленные законные выгоды и преимущества не могут их насытить. Ни высокая зарплата (с двойными и тройными надбавками " за полярность", " за отдаленность", " за опасность"). Ни - премирование (предусмотренное для руководящих сотрудников лагеря 79-й статьей Исправ-Труд. Кодекса 1933 года - того самого кодекса, который не мешал установить для заключенных 12-часовой рабочий день и без воскресений). Ни - исключительно выгодный расчет стажа (на Севере, где расположена половина Архипелага, год работы засчитывается за два, а всего-то для " военных" до пенсии надо 20 лет. Таким образом, окончив училище 22-х лет, офицер МВД может выйти на полную пенсию и ехать жить в Сочи в 32 года!)

Нет! Но каждый обильный или скудный канал, по которому могут притекать бесплатные услуги, или продукты, или предметы - всегда используется каждым лагерщиком взагреб и взахлеб. Еще на Соловках начальники стали присваивать себе из заключенных - кухарок, прачек, конюхов, дровоколов. С тех пор никогда не прерывался (и сверху никогда не запрещался) этот выгодный обычай, и лагерщики брали себе также скотниц, огородников или преподавателей к детям. И в годы самого пронзительного звона о равенстве и социализме, например в 1933-м, в Бамлаге, любой вольнонаемный за небольшую плату в кассу лагеря, мог получить личную прислугу из заключенных. В Княж-Погосте тетя Маня Уткина обслуживала корову начальника лагеря - и была за то награждена стаканом молока в день. И по нравам ГУЛага это было щедро. (А еще верней по нравам ГУЛага, чтоб корова была не начальникова, а - " для улучшения питания больных", но молоко бы шло начальнику.)

Не стаканами, а ведрами и мешками, кто только мог съесть или выпить за счет пайка заключенных - обязательно это делал! Перечтите, читатель, письмо Липая из главы 9, этот вопль наверно бывшего каптера. Ведь не из голода, не по нужде, не по бедности эти Курагин, Пойсуйшапка и Игнатченко тянули мешки и бочки из каптерки, а просто: отчего же не поживиться за счет безответных, беззащитных и умирающих с голоду рабов? А тем более во время войны, когда все вокруг хапают? Да не живи так, над тобой другие смеяться будут! (Уже не выделяю особым свойством их предательство по отношению к придуркам, попавшимся на недостаче.) Вспоминают и колымчане: кто только мог потянуть из общего котла заключенных - начальник лагеря, начальник режима, начальник КВЧ, вольнонаемные служащие, дежурные надзиратели - обязательно тянули. А вахтеры - чай сладкий таскали на вахту! Хоть ложечку сахара, да за счет заключенного слопать! От умирающего отнять - ведь слаже...

Начальников КВЧ лучше не вспоминать - смех один. Все тащат, да мелочно как-то (крупней им не разрешено). Вызовет начальник КВЧ каптера и дает ему сверток - рваные ватные брюки, завернутые в " Правду" - на мол, а мне новые принеси. А с Калужской заставы начальник КВЧ в 1945-46 годах каждый день уносил за зону вязанку дровишек, собранную для него зэками на строительстве. (И потом еще по Москве ехал в автобусе - шинель и вязанка дровишек, тоже жизнь несладкая...)

Лагерным хозяевам мало, что сами они и семьи их обуваются и одеваются у лагерных мастеров (даже костюм " голубь мира" к костюмированному балу для толстухи жены начальника ОЛПа шьется на хоздворе). Им мало, что там изготовляют им мебель и любую хозяйственную снасть. Им мало, что там же льют им и дробь (для браконьерской охоты в соседнем заповеднике). Им мало, что свиньи их кормятся с лагерной кухни. Мало! от старых крепостников тем и отличаются они, что власть их - не пожизненна и не наследственна. И оттого крепостники не нуждались воровать сами у себя, а у лагерных начальников голова только тем и занята, как у себя же в хозяйстве что-нибудь украсть.

Я скудно привожу примеры, только чтоб не загромождать изложения. Из нашего лагеря на Калужской заставе мрачный горбун Невежин никогда не уходил с пустыми руками, так и шел в долгой офицерской шинели и нес или ведерко с олифой, или стекла, или замазку, в общем в количествах тысячекратно превышающих нужды одной семьи. А пузатый капитан, начальник 15-го ОЛПа с Котельнической набережной, каждую неделю приезжал в лагерь на легковой машине за олифой и замазкой (в послевоенной Москве это было золото). И все это предварительно воровали для них из производственной зоны и переносили в лагерную - те самые зэки, которые получили по 10 лет за снопик соломы или пачку гвоздей! Но мы-то, русские, давно исправились, и у себя на родине освоились, и нам это только смешно. А вот каково было военнопленным немцам в ростовском лагере! - начальник посылал их ночами воровать для себя стройматериалы: он и другие начальники строили себе дома. Что могли понять в этом смирные немцы, если они знали, что тот же начальник за кражу котелка картошки посылал их под трибунал и там лепили им 10 лет и 25? Немцы придумали: приходили к переводчице С. и подавали ей оправдательный документ: заявление, что такого-то числа идут воровать вынужденно. (А строили они железнодорожные сооружения и из-за постоянной кражи цемента те клались почти на песке.)

Зайдите сейчас в Экибастузе в дом начальника шахтоуправления Д. М. Матвеева (это он - из-за свертывания ГУЛага в шахтоуправлении, а то был начальник Экибастузского лагеря с 1952 года.) Дом его набит картинами, резьбой и другими вещами, сделанными бесплатными руками туземцев.

Похоть. Это не у каждого, конечно, это с физиологией связано, но положение лагерного начальника и совокупность его прав открывали полный простор гаремным наклонностям. Начальник буреполомского лагпункта Гринберг всякую новоприбывшую пригожую молодую женщину тотчас же требовал к себе. (И что она могла выбрать еще, кроме смерти?) В Кочемасе начальник лагеря Подлесный был любитель ночных облав в женских бараках (как мы видели и в Ховрино). Он самолично сдергивал с женщин одеяла, якобы ища спрятанных мужчин. При красавице-жене он одновременно имел трех любовниц из зэчек. (Однажды, застрелив одну из них по ревности, застрелился и сам.) Филимонов, начальник КВО всего Дмитлага был снят " за бытовое разложение" и послан исправляться (в той же должности) на Бамлаг. Здесь продолжал широко пьянствовать и блудить, и свою наложницу бытовичку сделал... начальницей КВЧ. (Сын его сошелся с бандитами и вскоре сам сел за бандитизм.)

Злость, жестокость. Не было узды ни реальной, ни нравственной, которая бы сдерживала эти свойства. Неограниченная власть в руках ограниченных людей всегда приводит к жестокости. (И все это сходство в пороках с крепостниками мы приводим вовсе не для красного словца. Сходство это, увы, показывает, что натура наших соотечественников ничуть не изменилась за 200 лет: дайте столько же власти и будут те же пороки!)

Как дикая плантаторша, носилась на лошади среди своих рабынь Татьяна Меркулова, женщина-зверь (13-й лесоповальный женский ОЛП Унжлага). Майор Громов, по воспоминанию Пронмана, ходил больной в тот день, когда не посадил нескольких человек в БУР. Капитан Медведев (3-й лагпункт Усть-Вымь-Лага) по несколько часов ежедневно сам стоял на вышке и записывал мужчин, заходящих в женбарак, чтобы следом посадить. Он любил иметь всегда полный изолятор. Если камеры изоляторов не были набиты, он ощущал неполноту жизни. По вечерам он любил выстроить зэков и читать им внушения вроде: " Ваша карта бита! Возврата на волю вам не будет никогда, и не надейтесь! " В том же Устьвымьлаге начальник лагпункта Минаков (бывший замнач Краснодарской тюрьмы, отсидевший два года за превышение власти в ней и уже вернувшийся в партию) самолично сдергивал отказчиков за ноги с нар; среди тех попались блатари, стали сопротивляться, размахивать досками; тогда он велел во всем бараке выставить рамы (25 градусов мороза) и через проломы плескать внутрь воду ведрами.

Они все знали (и туземцы знали): здесь телеграфные провода кончились! Развилась у плантаторов и злоба с вывертом, то что называется садизм. Перед начальником спецотдела Буреполома Шульманом построен новый этап. Он знает, что этот этап весь идет сейчас на общие работы. Все же он не отказывает себе в удовольствии спросить: " Инженеры есть? Поднимите руки! " Поднимается с десяток над лицами, засветившимися надеждой. " Ах, вот как! А может и академики есть? Сейчас принесут карандаши! " И подносят... ломы. Начальник вильнюсской колонии лейтенант Карев видит среди новичков младшего лейтенанта Бельского (тот еще в сапогах, в обтрепанной офицерской форме). Еще недавно этот человек был таким же советским офицером, как и Карев, такой же погон носил с одним просветом. Что ж, пробуждается в Кареве сочувствие при виде этой обтрепанной формы? Удерживается ли по крайней мере безразличие? Нет - желание унизить выборочно! И он распоряжается поставить его (вот именно не меняя форму на лагерную) возить навоз на огороды. В баню той же колонии приезжали ответработники литовской УИТЛК, ложились на полки и мыть себя заставляли не просто заключенных, а обязательно Пятьдесят Восьмую. Да присмотритесь к их лицам, они ведь ходят и сегодня среди нас, вместе с нами могут оказаться в поезде (не ниже, конечно, купированного), в самолете. У них венок в петлице, неизвестно что венчающий венок, а погоны уже не стали правда голубые (стесняются), но кантик голубенький или даже красный, или малиновый. На их лицах - задубеневшая отложившаяся жестокость и всегда мрачно-недовольное выражение. Казалось бы, все хорошо в их жизни, а вот выражение недовольное. То ли кажется им, что они еще что-то лучшее упускают? То ли уж за все злодейства метит Бог шельму непременно? - В вологодских, архангельских, уральских поездах в купированных вагонах - повышенный процент этих военных. За окном мелькают облезлые лагерные вышки. " Ваше хозяйство? " - спрашивает сосед. Военный кивает удовлетворительно, даже гордо: " Наше". " Туда и едете? " " Да". " И жена работает тоже? " " Девяносто получает. Да я две с половиной сотни (майор). Двое детей. Не разгонишься". Вот этот например, даже с городскими манерами, очень приятный собеседник для поезда. Замелькали колхозные поля, он объясняет: " В сельском хозяйстве значительно лучше пошли дела. Они теперь сеют, что хотят ". (А когда из пещеры первый раз вылезли засевать лесной пожог - не " что хотели" сеяли?..)

В 1962 году ехал я через Сибирь в поезде первый раз вольным. И надо же! - в купе оказался молодой эмведешник, только что выпущенный из Тавдинского училища и ехавший в распоряжение иркутского УИТЛ. Я притворился сочувственным дурачком, и он рассказывал мне, как стажировку проходили в современных лагерях, и какие эти заключенные нахальные, бесчувственные и безнадежные. На его лице еще не установилась эта постоянная жестокость, но показал он мне торжественный снимок 3-го выпуска Тавды, где были не только мальчики, но и давние лагерщики, добиравшие образование (по дрессировке, сыску, лагереведению и марксизму-ленинизму) больше для пенсии уже, чем для службы, - и я хоть и видел виды, однако ахнул. Чернота души выбивается в лица! Как же умело отбирают их из человечества!

В лагере военнопленных Ахтме (Эстония) был такой случай: русская медсестра вступила в близость с военнопленным немцем, это обнаружили. Ее не просто изгнали из своей благородной среды - о, нет! Для этой женщины, носившей русские офицерские погоны, сколотили близ вахты за зоной тесовую будку (трудов не пожалели) с кошачьим окошком. В этой будке продержали женщину неделю, и каждый вольный, приходящий " на работу" и уходящий с нее - бросал в будку камнями, кричал " б... немецкая! " и плевал.

Вот так они и отбираются.

Поможем сохранить для истории фамилии колымских лагерщиков-палачей, не знавших (конец 30-х годов) границ своей власти и изобретательной жестокости: Павлов, Вишневецкий, Гакаев, Жуков, Комаров, Кудряшев М. А., Логовиненко. Меринов, Никишов, Резников, Титов, Василий " Дуровой". Упомянем и Светличного, знаменитого истязателя из Норильска, много жизней числят зэки за ним.

Уж кто-нибудь без нас расскажет о таких монстрах, как Чечев (разжалованный из прибалтийского минвнудела в начальники Степлага); Тарасенко (начальник Усольлага); Коротицын и Дидоренко из Каргопольлага; о свирепом Барабанове (начальник Печорлага с конца войны); о Смирнове (начальник режима Печжелдорлага); майоре Чепиге (начальник режима Воркутлага). Только перечень этих знаменитых имен занял бы десятки страниц. Моему одинокому перу за ними за всеми не угнаться. Да и власть по-прежнему у них. Не отвели мне еще конторы собирать эти материалы и через всесоюзное радио не предлагают обратиться.

А я еще о Мамулове, и хватит. Это все тот же ховринский Мамулов, чей брат был начальником секретариата Берия. Когда наши освободили пол-Германии, многие крупные эмведисты туда ринулись, и Мамулов тоже. Оттуда погнал он эшелоны с запломбированными вагонами - на свою станцию, Ховрино. Вагоны вгонялись в лагерную зону, чтоб не видели вольные железнодорожники (как бы " ценное оборудование" для завода) - а уж свои зэки разгружали, их не стеснялись. Тут навалом набросано было все, что наспех берут ошалевшие грабители: вырванные из потолка люстры, мебель музейная и бытовая, сервизы, кое-как увернутые в комканые скатерти, и кухонная утварь, платья бальные и домашние, белье женское и мужское, цветные фраки, цилиндры и даже трости! Здесь это бережно теперь сортировалось и что цело - везлось по квартирам, раздавалось знакомым. Привез Мамулов из Германии и целый парк трофейных автомашин, даже 12-летнему сыну (как-раз возраст малолетки!) подарил " Opel-кадета". На долгие месяцы портновская и сапожная лагерные мастерские были завалены перешивкой привезенного ворованного. Да у Мамулова не одна ж была квартира в Москве и не одна женщина, которую надо было обеспечить! Но любимая его квартира была загородная, при лагере. Сюда приезжал иногда и сам Лаврентий Павлович. Привозили из Москвы всамделишний хор цыган и даже допускали на эти оргии двух зэков - гитариста Фетисова и плясуна Малинина (из ансамбля песни и пляски Красной армии), предупредив их: если где слово расскажете - сгною! Мамулов вот был какой: с рыбалки возвращались, тащили лодку через огород какого-то деда, и потоптали. Дед как бы забурчал. Чем же наградить его? А избил его своими кулаками так, что тот в землю только хрипел. За мое же жито и меня же бито... < При падении Берии в 1953 году погорел и Мамулов, но не надолго, потому что все-таки принадлежал он к правящим кадрам. Он выплыл и стал одним из начальников в Мосстрое. Потом еще раз завалился на " левой" загонке квартир. Потом снова приподнялся. Да ведь уже и на пенсию хорошую пора.>

Но я чувствую, что рассказ мой становится однообразным. Я, кажется повторяюсь? Или мы об этом уже где-то читали, читали, читали?..

Мне возражают! Мне возражают! Да, были отдельные факты... Но главным образом при Берии... Но почему вы не даете светлых примеров? Но опишите же и хороших! Но покажите нам наших отцов родных...

Нет уж, кто видел, тот пусть и показывает. А я - не видел. Я общим рассуждением уже вывел, что лагерный начальник не может быть хорошим - он должен тогда голову свернуть или быть вытолкнут. Ну, допустите на минуту: вот лагерщик задумал творить добро и сменить собачий режим своего лагеря на человеческий, - так дадут ему? разрешат? допустят? Как это самовар на мороз вынести да он бы там нагревался?

Вот так я согласен принять: " хорошие" это те, кто никак не вырвется, кто еще не ушел, но уйдет. Например, у директора московской обувной фабрики М. Герасимова отняли партбилет, а из партии не исключили (и такая форма была). А пока его - куда? Послали лагерщиком (Усть-Вымь). Так вот, говорят, он очень тяготился должностью, с заключенными был мягок. Через 5 месяцев вырвался и уехал. Можно поверить: эти 5 месяцев он был хорошим. Вот, мол, в Ортау был (1944) начальник лагпункта Смешко, от него дурного не видели, - так и он рвался уйти. В УСВИТЛе начальник отдела (1946) бывший летчик Морозов хорошо относился к заключенным - так зато к нему начальство дурно. Или вот капитан Сиверкин, говорят, в Ныроблаге был хорошим. Так что? Послали его в Парму, на штрафную командировку. И два у него были занятия - пил горькую да слушал западное радио, оно в их местности слабо глушилось (1952 г.). Вот и сосед мой по вагону, выпускник Тавды, тоже еще с добрыми порывами: в коридоре оказался безбилетный парень, сутки на ногах. Говорит: " Потеснимся, дадим место? Пусть поспит." Но дозвольте ему годик послужить начальником - и он иначе сделает, он пойдет к проводнице: " Выведите безбилетника! " Разве неправда?

Ну, честно скажу, знал я одного очень хорошего эмведешника, правда не лагерщика, а тюремщика - подполковника Цуканова. Одно короткое время он был начальником марфинской спецтюрьмы. Не я один, но все тамошние зэки признают: зла от него не видел никто, добро видели все. Как только мог он изогнуть инструкцию в пользу зэков - обязательно гнул. В чем только мог послабить - непременно послаблял. Но что ж? Перевели нашу спецтюрьму в разряд более строгих - и он был убран. Он был немолод, служил в МВД долго. Не знаю - как. Загадка.

Да вот еще Арнольд Раппопорт уверяет меня, что инженер-полковник Мальцев Михаил Митрофанович, армейский сапер, с 1943 по 1947-й начальник ВоркутЛага (и строительства и самого лагеря) - был, мол, хороший. В присутствии чекистов подавал руку заключенным инженерам и называл их по имени-отчеству. Профессиональных чекистов не терпел, пренебрегал начальником Политотдела полковником Кухтиковым. Когда ему присвоили звание гебистское - генерального комиссара третьего ранга, он не принял (может ли так быть?): я инженер. И добился своего: стал обычным генералом. За годы его правления, уверяет Раппопорт, не было создано на Воркуте ни одного лагерного дела (а ведь это годы - военные, самое время для дел), жена его была прокурором города Воркуты и парализовала творчество лагерных оперов. Это очень важное свидетельство, если только А. Раппопорт не поддается невольным преувеличениям из-за своего привилегированного инженерного положения в то время. Мне как-то плохо верится: почему тогда не сшибли этого Мальцева? ведь он должен был всем мешать! Понадеемся, что когда-нибудь кто-нибудь установит здесь истину. (Командуя саперной дивизией под Сталинградом, Мальцев мог вызвать командира полка перед строй и собственноручно его застрелить. На Воркуту он и попал как опальный, да не за это, за другое что-то.)

В этом и других подобных случаях память и личные наслоения иногда искажают воспоминания. Когда говорят о хороших, хочется спросить: хорошие - к кому? ко всем ли?

И бывшие фронтовики - совсем не лучшая замена исконным эмведешникам. Чульпенев свидетельствует, что становилось не лучше, а хуже, когда старый лагерный пес сменялся (в конце войны) подраненым фронтовиком вроде комиссара полка Егорова. Совсем ничего не понимая в лагерной жизни, они делали беспечные поверхностные распоряжения и уходили за зону пьянствовать с бабами, отдавая лагерь во власть мерзавцев из придурков.

Однако, те, кто особенно кричит о " хороших чекистах" в лагерях, а это - благонамеренные ортодоксы, имеют в виду " хороших" не в том смысле, в котором понимаем мы: не тех, кто пытался бы создать общую человечную обстановку для всех ценой отхода от зверских инструкций ГУЛага. Нет, " хорошими" считают они тех лагерщиков, кто честно выполнял все псовые инструкции, загрызал и травил всю толпу заключенных, но поблажал бывшим коммунистам. (Какая у благонамеренных широта взгляда! Всегда они - наследники общечеловеческой культуры!..)

Такие " хорошие" конечно были, и немало. Да вот и Кудлатый с томами Ленина - чем не такой? О таком рассказывает Дьяков, вот благородство: начальник лагеря во время московской командировки посетил семью сидящего у него ортодокса, а вернулся - и приступил к исполнению всех псовых обязанностей. И генерал Горбатов " хорошего" колымского припоминает: " Нас привыкли считать какими-то извергами, но это мнение ошибочное. Нам тоже приятно сообщать радостное известие заключенному". (А письмо жены Горбатова, где она предваряла о пересмотре дела, исчеркано было цензурой; - что ж лишили они себя удовольствия сообщить приятное? Но Горбатов тут и противоречия не видит: начальство говорит - армейский генерал верит...) А чем этот " хороший" колымский пес озабочен - чтоб Горбатов не рассказал " наверху" о произволе в его лагере. Из-за того и вся приятная беседа. К концу же: " Будьте осторожны в разговорах." (И Горбатов опять ничего не понял...)

Вот и Левкович пишет в " Известиях" < 6.9.64.> ак называется, страстную, а по-нашему - заданную статью: что знала-де она в лагерях несколько добрых, умных, строгих, печальных, усталых и т. д. чекистов, и такой Капустин в Джамбуле пытался сосланных жен коммунистов устраивать на работу - и из-за этого был вынужден застрелиться. - Тут уж полный бред. Мели, Емеля... Комендант обязан устраивать ссыльных на работу, даже насильственным путем. И если он действительно застрелился - так или проворовался, или с бабами запутался. - А центральный орган бывшего ВЦИК (того самого, что утвердил все ГУЛаговские жестокости) гнет вот куда: коль бывали добрые помещики - так никакого крепостного права не было вообще...

Да, вот же еще " хороший"! - наш экибастузский подполковник Матвеев. При Сталине острые зубы казал и лязгал, а умер Папаша, Берия слетел - и стал Матвеев первым либералом, отец туземцев! Ну, и до следующего ветра. (Но натихую поучал бригадира Александрова и в этот год: " Кто вас не слушает - бейте в морду, вам ничего не будет, обещаю! ")

Нет, до ветру нам таких " хороших"! Такие все " хорошие" дешево стоят. По нам тогда они хороши, когда сами в лагерь садятся.

И - садились иные. Только суд был над ними - не за ТО.

***

Лагерный надзор считается младшим командным составом МВД. Это - гулаговские унтеры. Та самая их и задача - тащить и не пущать. На той же гулаговской лестнице они стоят, только пониже. Оттого у них прав меньше, а свои руки приложить приходится чаще. Они, впрочем, на это не скупятся, и если нужно искровянить кого в штрафном изоляторе или в надзирательской комнате, то втроем смело бьют одного, хоть до-полегу. Год от года они на своей службе грубеют и не заметишь на них ни облачка сожаления к мокнущим, мерзнущим, голодным, усталым и умирающим арестантам. Заключенные перед ними - так же бесправны и беззащитны, как и перед большим начальством, так же можно на них давить - и чувствовать себя высоким человеком. И выместить злость, проявить жестокость - в этом преграда им не поставлена. А когда бьешь безнаказанно - то, начав, покинуть не хочется. Произвол растравляет, и самого себя таким уж грозным чувствуешь, что и себя боишься. Своих офицеров надзиратели охотно повторяют и в поведении, и в чертах характера - но нет на них того золота, и шинели грязноваты, и всюду они пешком, прислуги из заключенных им не положено, сами копаются в огороде, сами ходят и за скотиной. Ну, конечно, дернуть зэка к себе домой на полдня - дров поколоть, полы помыть - это можно, но не очень размашисто. За счет работающих - нельзя, значит за счет отдыхающих. (Табатеров - Березники, 1930 - только прилег после ночной двенадцатичасовой смены, надзиратель его разбудил и послал к себе домой работать. А попробуй не пойди!..) Вотчины нет у надзирателей, лагерь им все-таки - не вотчина, а - служба, оттого нет ни той спеси, ни того размаха в самовластии. Стоит перед ними преграда и в воровстве. Здесь - несправедливость: у начальства и без того денег много - так им и брать можно много, а у надзора куда меньше - и брать разрешено меньше. Уже из каптерки мешком тебе не дадут - разве сумочкой малой. (Как сейчас вижу крупнолицего льноволосого сержанта Киселева: зашел в бухгалтерию (1945 г.) и командует: " не выписывать ни грамма жиров на кухню зэ-ка! только вольным! " (жиров не хватало). Всего-то и преимуществ - жиров по норме...) Сшить что-нибудь себе в лагерной мастерской - надо разрешение начальника, да в очередь. Ну вот на производстве можно заставить зэка что-нибудь по мелочи сделать - запаять, подварить, выковать, выточить. А крупней табуретки не всегда и вынесешь. Это ограничение в воровстве больно обижает надзирателей, а жен их особенно, и от того много бывает горечи против начальства, оттого жизнь еще кажется сильно несправедливой, и появляются в груди надзирательской струны-не струны, но такие незаполненности, пустоты, где отзывается стон человеческий. И бывают способны низшие надзиратели иногда с зэками сочувственно поговорить. Не так это часто, но и не вовсе редко. Во всяком случае, в надзирателе, тюремном и лагерном, встретить человека бывает можно, каждый заключенный встречал на своем пути не одного. В офицере же - почти невозможно.

Это, собственно, общий закон об обратной зависимости социального положения и человечности.

Настоящие надзиратели - это те, кто служит в лагерях по 15 и по 25 лет. Кто, однажды поселясь в далеких этих проклятых местах, - уж оттуда и не вылезает. Устав и распорядок они однажды утвердят в голове - и ничего во всю жизнь им больше ни читать, ни знать не надо, только слушай радио, московскую первую программу. Вот их-то корпус и составляет для нас - тупо-невыразительное, непреклонное, недоступное никакой мысли лицо ГУЛага.

Только в годы войны состав надзора исказился и замутился. Военные власти впопыхах пренебрегли безупречностью службы надзора, и кого-то выхватили на фронт, а взамен стали попадать сюда солдаты войсковых частей после госпиталя - но этих еще отбирали потупей и пожесточе. А то попадали старики: сразу из дому по мобилизации и сюда. И вот среди этих-то, седоусых, очень были добродушные непредвзятые люди - разговаривали ласково, обыскивали кое-как, ничего не отнимали и еще шутили. Никогда от них не бывало жалобы и рапорта на карцер. Но после войны они вскоре демобилизовались, и больше таких не стало.

Необычны были для надзорсостава и такие (тоже надзиратели военного времени), как студент Сенин, я о нем уже писал, и еще один еврей-надзиратель в нашем лагере на Калужской - пожилой, совершенно гражданского вида, очень спокойный, не придирчивый, никому от него не было зла. Он так нестрого держался, что раз я осмелился у него спросить: " Скажите, кто вы по гражданской специальности? " Он не обиделся, посмотрел на меня спокойными глазами и тихо ответил: " Коммерсант". До нашего лагеря во время войны он служил в Подольском, где как говорил, каждый день войны умирало от истощения 13-14 человек (вот уже 20 тысяч смертей!) В " войсках" НКВД он, видимо, перебывал войну, а теперь нужно было ему проявить умение и не застрять здесь навечно.

А вот старшина Ткач, гроза и помначрежима экибастузского лагеря, пришелся к надзорсоставу как влитый, будто от пеленок он только тут и служил, будто и родился вместе с ГУЛагом. Это было - всегда застывшее зловещее лицо под черным чубом. Страшно было оказаться просто рядом с ним или встретиться с ним на лагерной дорожке: он не проходил мимо, чтоб не причинить человеку зла - вернуть его, заставить работать, отнять, напугать, наказать, арестовать. Даже после вечерней проверки, когда бараки запирались на замок, но, в летнее время, зарешеченные окна были открыты. Ткач неслышно подкрадывался к окнам, подслушивал, потом заглядывал, - вся комната шарахалась - а он за подоконником, как черная ночная птица, через решетку объявлял наказания: за то, что не спят, за то, что разговаривают, за то, что пользуются запрещенным.

И вдруг - исчез Ткач навсегда. И пронесся по лагерю слух (проверить точно мы его не могли, но такие упорные слухи обычно верны), что он разоблачен как фашистский палач с оккупированной территории, арестован и получил четвертную. Это было в 1952 году.

Как случилось, однако, что фашистский палач (никак не долее, чем трехлетний) семь лет после войны был на лучшем счету в МВД? А?

***

" Конвой открывает огонь без предупреждения! " В этом заклинании - весь особый статут конвоя < Говоря " конвой", мы употребляем бытовое слово Архипелага: еще говорили (в ИТЛ даже чаще) - ВОхра или просто Охра. По-ученому же они назывались Военизированная Стрелковая Охрана МВД, и " конвой" был только одной из возможных служб ВОхры, наряду со службой " в карауле", " на зоне", " на оцеплении" и " в дивизионе".> го власти над нами по ту сторону закона.

Служба конвоя, когда и войны нет - как фронтовая. Конвою - не страшны никакие разбирательства и объяснений ему давать не придется. Всякий стрелявший прав. Всякий убитый виноват, что хотел бежать или переступил черту.

Вот два убийства на лагпункте Ортау (а на число лагпунктов умножайте). Стрелок вел подконвойную группу, бесконвойный подошел к своей девушке, идущей в группе, пошел рядом. - " Отойди! " - " А тебе жалко? " Выстрел. Убит. Комедия суда, стрелок оправдан: оскорблен при исполнении служебных обязанностей.

К другому стрелку, на вахте, подбежал ээк с обходным листком (завтра ему освобождаться), попросил: " пусти, я в прачечную (за зону) сбегаю, мигом! " - " Нельзя". - " Так завтра же я буду вольный, дурак! " Застрелил. И даже не судили.

А в пылу работы как легко заключенному не заметить этих затесов на деревьях, которые и есть воображаемый пунктир, лесное оцепление вместо колючей проволоки. Вот Соловьев (бывший армейский лейтенант) повалил ель и, пятясь, очищает ее от сучьев. Он видит только свое поваленное дерево. А конвоир " таншаевский волк" прищурился и ждет, он не окликнет зэка - " поберегись! " Он ждет - и вот Соловьев, не замечая, переступил зону, продолжая пятиться вдоль ствола. Выстрел! Разрывная пуля, и разворочено легкое. Соловьев убит, а таншаевскому волку - 100 рублей премия. (" Таншаевские волки" - это близ Буреполома местные жители Таншаевского района, которые все поступали в ВОхру - во время войны, чтоб от дома ближе и на фронт не идти. Это - тот самый таншаевский район, где дети кричали: " Мама! селедка идет! ")

Эта беспрекословность отношений между конвоем и заключенными, постоянное право охраны употребить пулю вместо слова - не может остаться без влияния на характер вохровских офицеров и самих вохровцев. Жизнь заключенных отдается в их власть хотя не на полные сутки, но зато уже сполна и доглубока. Туземцы для них - никак не люди, это какие-то движущиеся ленивые чучела, которых довел их рок считать, да побыстрее прогнать на работу и с работы, да на работе держать погуще.

Но еще больше сгущался произвол в офицерах ВОхры. У этих молоденьких лейтенантиков создавалось злобно-своевольное ощущение власти над бытием. Одни - только громогласные (старший лейтенант Черный в Ныроблаге), другие - наслаждаясь жестокостью и даже перенося ее на своих солдат (лейтенант Самутин, там же), третьи не знали уже ни в чем запрета своему всесилию. Командир ВОхры Невский (Усть-Вымь, 3-й лагпункт) обнаружил пропажу своей собачки - не служебной овчарки, а любимой собачки. Он пошел искать ее разумеется в зону и как раз застал пятерых туземцев, разделывавших труп. Он вынул пистолет и одного убил на месте. (Никаких административных последствий этот случай не имел, кроме наказания штрафным изолятором остальных четверых.)

В 1938 г. в Приуралье на реке Вишере с ураганною быстротою налетел лесной пожар - от леса да на два лагпункта. Что делать с зэками? Решать надо было в минуты, согласовывать некогда. Охрана не выпустила их - и все сгорели. Так - спокойнее. А если б выпущенные да разбежались - судили бы охрану.

Лишь в одном ограничивала вохровская служба клокочущую энергию своих офицеров: взвод был основной единицей, и все всесилие кончалось взводом, а погоны - двумя малыми звездочками. Продвижение в дивизионе лишь удаляло от реальной взводной власти, было тупиковым.

Оттого самые властолюбивые и сильные из вохровцев старались перескочить во внутреннюю службу МВД и продвигаться уже там. Некоторые известные гулаговские биографии именно таковы. Уже упомянутый Антонов, вершитель заполярной " мертвой дороги", вышел из командиров ВОхры, и образование имел - всего четырехклассное.

Нет сомнения, что отбору стрелковой охраны МВД придавалось большое значение в министерстве, да и военкоматы имели на то тайное указание. Много тайной работы ведут военкоматы, мы к ним относимся добродушно. Почему, например, так решительно отказались от идеи территориальных войск 20-х годов (проект Фрунзе), и даже наоборот, с исключительным упорством усылают новобранцев служить в армии как можно дальше от своей местности (азербайджанцев - в Эстонию, латышей - на Кавказ)? Потому что войска должны быть чужды местному населению желательно и по расе (как проверено в Новочеркасске в 1962 году). Так и в подборе конвойных войск не без умысла было достигнуто повышенное число татар и других нацменов: их меньшая просвещенность, их худшая осведомленность были ценностью для государства, крепостью его.

Но настоящее научное комплектование и дрессировка этих войск начались лишь одновременно с Особлагами - с конца 40-х и начала 50-х годов. Стали брать туда только 19-летних мальчиков и сразу же подвергать их густому идеологическому облучению. (Об этом конвое мы еще будем говорить отдельно.)

А до того времени как-то руки не доходили в ГУЛаге. Да просто весь наш, хотя и социалистический, народ еще не доразвился, не поднялся до того стойкого жестокого уровня, чтобы поставлять достойную лагерную охрану! Состав ВОхры бывал пестр и переставал быть той стеной ужаса, как замыслен. Особенно размягчился он в годы советско-германской войны: лучших тренированных (" хорошей злобности") молодых ребят приходилось передавать на фронт, а в ВОхру тянулись хилые запасники, по здоровью не годные к действующей армии, а по злобности совсем не подготовленные к ГУЛагу (не в те годы воспитывались). В самые беспощадные голодные военные лагерные годы это расслабление ВОхры (где оно было, не везде-то было!) - хоть отчасти облегчало жизнь заключенных.

Нина Самшель вспоминает о своем отце, который вот так в пожилом возрасте в 1942 году был призван в армию, а направлен служить охранником в лагерь Архангельской области. Переехала к нему и семья. " Дома отец горько рассказывал о жизни в лагере, и о хороших людях там. Когда папе приходилось на сельхозе охранять бригаду одному (вот тоже еще военное время - на всю бригаду один стрелок! - разве не облегчение?), то я часто ходила к нему туда, и он разрешал мне разговаривать с заключенными. Отца заключенные очень уважали: он никогда им не грубил, и отпускал их по просьбам, например в магазин, и они у него никогда не убегали. Они мне говорили: " вот если бы все конвойные были такие, как твой папа". Он знал, что много людей сидит невинных < Стрелок Самшель знал, а наши избранные литераторы не знали!..> всегда возмущался, но только дома - во взводе сказать так было нельзя, за это судили". По окончанию войны он сразу демобилизовался.

Но и по Самшелю нельзя верстать ВОхру военного времени. Доказывает это дальнейшая судьба его: уже в 1947-м он был по 58-й посажен и сам! В 1950-м в присмертном состоянии сактирован и через 5 месяцев дома умер.

После войны эта разболтанная охрана еще оставалась год-два, и как-то повелось, что многие вохровцы стали о своей службе тоже говорить " срок": " Вот когда срок кончу". Они понимали позорность своей службы, о которой дома-то не расскажешь. В том же Ортау один стрелок нарочно украл предмет из КВЧ, был разжалован, судим и тут же амнистирован - и стрелки завидовали ему: вот додумался! молодец!

Н. Столярова вспоминает стрелка, который задержал ее в начале побега - и скрыл ее попытку, она не была наказана. Еще один застрелился от любви к зэчке, отправленной на этап. До введения подлинных строгостей на женских лагпунктах между женщинами и конвоирами частенько возникаяи дружелюбные, добрые, а то и сердечные отношения. Даже наше великое государство не управлялось повсюду подавить добро и любовь!..

Молодые пополнения послевоенных лет тоже не сразу стали такими, как хотел ГУЛаг. Когда в ныроблагской стрелковой охране бунтовал Владилен Задорный (о нем еще будет), то сверстники-сослуживцы относились к его сопротивлению очень сочувственно.

Особую полосу в истории лагерной охраны составляет самоохрана. Еще ведь в первые послереволюционные годы было провозглашено, что самоокарауливание есть обязанность советских заключенных. Не без успеха это было применено на Соловках, очень широко на Беломорканале и на Волгоканале: всякий социально-близкий, не желавший катать тачку, мог взять винтовку против своих товарищей.

Не будем утверждать, что это был специальный дьявольский расчет на моральное разложение народа. Как всегда в нашей полувековой новейшей истории, высокая светлая теория и ползучая моральная низость как-то естественно переплетались, легко обращаясь друг в друга. Но из рассказов старых зэков известно, что самоохранники были жестоки к своим братьям, тянулись выслужиться, удержаться в собачьей должности, иногда и сводили старые счеты выстрелом наповал.

Да это и в юридической литературе отмечено: " во многих случаях лишенные свободы выполняют свои обязанности по охране колонии и поддержанию порядка лучше, чем штатные надзиратели." < Сборник " От тюрем...", стр. 141>

Нет, скажите, - чему дурному нельзя научить народ? людей? человечество?..

Это цитата - из 30-х годов, а Задорный подтверждает и о конце 40-х: самоохранники были озлоблены к своим товарищам, ловили формальный повод и застреливали. Причем в Парме, штрафной командировке Ныроблага, сидела только Пятьдесят Восьмая и самоохрана была из Пятьдесят Восьмой! Политические...

Рассказывает Владилен о таком самоохраннике - Кузьме, бывшем шофере, молодом парне лет двадцати с небольшим. В 1949 году он получил десятку по 58-10. Как жить? Другого пути не нашел. В 1952-м Владилен уже застал его самоохранником. Положение мучило его, он говорил, что не выдержит этой ноши - винтовки; идя в конвой, часто не заряжал ее. Ночами плакал, называя себя шкурой продажной и даже хотел застрелиться. У него был высокий лоб, нервное лицо. Он стихи любил и уходил с Владиленом читать их в тайгу. А потом опять за винтовку...

И такого знал он самоохранника как Александр Лунин, уже пожилой, седые волосы венчиком около лба, располагающая добрая улыбка. На войне он был пехотный лейтенант, потом - предколхоза. Он получил десятку (по бытовой) за то, что не уступил райкому, чего тот требовал, а раздал самовольно колхозникам. Значит, каков человек! - ближние были ему дороже себя. А вот в Ныроблаге стал самоохранником, даже у начальника лагпункта Промежуточная заработал скидку срока.

Границы человека! Сколько не удивляйся им, не постигнешь...