Ссылка густеет

С такой лютостью, в такие дикие места и так откровенно на вымирание, как ссылали мужиков, - ни до, ни после никого больше не ссылали. Однако по другой мере и своим порядком наша ссылка густела год от году: ссылали больше, селили гуще, и становились круче ссыльные порядки.

Можно предложить такую грубую периодизацию. В 20-е годы ссылка была как бы предварительным перевалочным состоянием перед лагерем: мало у кого кончалось ссылкою, почти всех перегребали потом в лагерь.

Со средины 30-х годов и особенно с бериевских времен, оттого ли что ссылка очень омноголюдела (один Ленинград сколько дал!), - она приобрела вполне самостояльное значение вполне удовлетворительного вида ограничения и изоляции. И в годы военные и послевоенные все больше укреплялся ее объем и положение наряду с лагерями: она не требовала затрат на постройку бараков и зон, на охрану, но емко охватывала большие контингенты, особенно женско-детские. (На всех крупных пересылках отведены были постоянные камеры для ссылаемых женщин с детьми, и они никогда не пустовали.) < Их мужчины, если и ссылались, с ними не ехали: была инструкция рассылать членов осуждаемых семей в разные места. Так, если кишеневского адвоката И. X. Горника за сионизм сослали в Красноярский край, то семью его - в Салехард.> Ссылка обеспечивала в короткий срок надежную и безвозвратную очистку любого важного района метрополии. И так ссылка укрепилась, что с 1948-го года приобрела еще новое государственное значение - свалки - того резервуара, куда сваливаются отходы Архипелага, чтобы никогда уже не выбраться в метрополию. С весны 1948-го спущена была в лагеря такая инструкция: Пятьдесят Восьмую по окончании срока за малыми исключениями освобождать в ссылку. То есть не распускать ее легкомысленно по стране, ей не принадлежащей, а каждую особь под конвоем доставлять от лагерной вахты до ссыльной комендатуры, от закола до закола. А так как ссылка охватывала строго-оговоренные районы, то все они вместе составили какую-то еще отдельную (хоть и впереслойку) страну между СССР и Архипелагом - не чистилище, а скорее грязнилище, из которого можно переходить на Архипелаг, но не в метрополию.

1944-45 годы принесли ссылке особенно густое пополнение с оккупировано-освобожденных территорий, 1947-49 - из западных республик. И всеми потоками вместе, даже без ссылки мужицкой, была много раз, и много раз, и много раз превзойдена та цифра в полмиллиона ссыльных, какую сложила за весь XIX век царская Россия, тюрьма народов.

***

За какие же преступления гражданин нашей страны в 30-е-40-е годы подлежал ссылке или высылке? (Из какого-то административного наслаждения это различие все годы если не соблюдалось, то упоминалось. Гонимому за веру М. И. Бордовскому, удивлявшемуся, как это его сослали без суда, подполковник Иванов разъяснил благородно: " Потому не было суда, что это не ссылка, а высылка. Мы не считаем вас судимым, вот даже не лишаем вас избирательных прав". Т. е. самого важного элемента гражданской свободы!..)

Наиболее частые преступления указать легко:

1) принадлежность к преступной национальности (об этом - следующая глава);

2) уже отбытый тобою лагерный срок;

3) проживание в преступной среде (крамольный Ленинград; район партизанского движения вроде Западной Украины или Прибалтики).

А затем - многие из тех потоков, перечисленных в самом начале книги, отструивались кроме лагерей и на ссылку, постоянно выбрасывали какую-то часть и в ссылку. Кого же? В общем виде, чаще всего - семьи тех, кто осуждался к лагерю. Но далеко не всегда тянули семьи, и далеко не только семьи лились в ссылку. Как объяснение потоков жидкости требует больших гидродинамических знаний, либо уж отчаяться и только наблюдать бессмысленно-ревущую, крутящую стихию, так и здесь: нам недоступно изучить и описать все те дифференциальные толчки, которые в разные годы разных людей вдруг направляли не в лагерь, а в ссылку. Мы только наблюдаем, как пестро смешивались тут переселенцы из Манчжурии, какие-то иностранноподданные одиночки (которым и в ссылке не разрешал советский закон сочетаться браком ни с кем из окружающих ссыльных, а все же советских); какие-то кавказцы (среди них не вспомнят ни одного грузина) и среднеазиаты, которым за плен не дали по 10 лет лагерей, а всего по 6 лет высылки; и даже такие бывшие пленные, сибиряки, которые возвращаемы были в свой родной район и жили там как вольные, без отметок в комендатуре, однако же не имели права выехать из района.

Нам не проследить разных типов и случаев ссылки, потому что лишь случайными рассказами или письмами направляются наши знания. Не напиши письма А. М. Ар-в, и не было бы читателю вот такого рассказа. В 1943 году в вятское село пришло известие, что их колхозника Кожурина, рядового пехоты, не то послали в штрафную, не то сразу расстреляли. И тотчас к жене его с шестью детьми (старшей - 10 лет, младшему - 6 месяцев, а еще с нею жили две сестры, две старых девы под пятьдесят лет) явились исполнители (вы это слово уже понимаете, читатель, это смягчение для слова палач). И не дав семье ничего продать (изба, корова, овцы, сено, дрова - все покинуто на растаск), бросили их девятерых с вещичками малыми в сани - и крепким морозом повезли за 60 км в город Вятку-Киров. Как они не померзли в дороге - только знает Бог. Полтора месяца их держали на кировской пересылке и потом сослали на гончарный заводик под Ухту. Там сестры-девы пошли по помойкам, сошли с ума обе и обе умерли. Мать же с детьми осталась в живых лишь помощью (безыдейной, непатриотической, пожалуй даже антисоветской помощью) окружающих местных. Подросшие сыновья все потом служили в армии и, как говорится, были " отличниками боевой и политической подготовки". В 1960-м мать вернулась в родное село - и ни бревнышка, ни печного кирпича не нашла на месте своей избы.

Такой сюжетик - разве плохо вплетается в ожерелье Великой Отечественной Победы? Не берут, не типичен.

А в какое ожерелье вплести, а к какому разряду ссылки отнести ссылку калек отечественной войны? Почти ничего не знаем мы о ней (да и мало кто знает). А освежите в памяти - сколько этих калек - и не старых, еще - шевелилось на наших базарах около чайных и в электричках в конце войны? И как-то быстро и незаметно они проредились.

Это тоже был поток, тоже кампания. Их сослали на некий северный остров - за то сослали, что во славу отечества они дали обезобразить себя на войне, и для того сослали, чтоб оздоровить нацию, так победно себя проявившую во всех видах атлетики и играх с мячом. Там, на неведомом острове, этих неудачливых героев войны содержат естественно без права переписки с большой землей (редкие письма прорываются, оттуда известно) и естественно же на пайке скудном, ибо трудом своим они помогут оправдать изобильного.

Кажется и сейчас они там доживают.

Великое грязнилище, страна ссылки, между СССР и Архипелагом, включила в себя и большие города, и малые, и поселки, и вовсе глушь. Старались ссыльные проситься в города, верно считалось, что там нашему брату все-таки легче, особенно с работой. И как-то больше похоже на обычную жизнь людей.

Едва ли не главной столицею ссыльной стороны, во всяком случае из ее жемчужин, была Караганда. Я повидал ее перед концом всеобщей ссылки, в 1955 году (ссыльного, меня на короткое время отпускала туда комендатура: я там жениться собирался, на ссыльной же). У въезда в этот голодный тогда город, близ клопяного барака-вокзала, куда не подходили близко трамваи (чтоб не провалиться в накопанные под землею штреки), стоял при трамвайном круге вполне символический кирпичный дом, стена которого была подперта деревянными искосинами, дабы не рухнула. В центре Нового города насечено было камнем по каменной стене: " Уголь - это хлеб " (для промышленности). И правда, черный печеный хлеб каждый день продавался здесь в магазинах - и в этом была льготность городской ссылки. И работа черная и не только черная всегда была здесь. А в остальном продуктовые магазины были очень пустоваты. А базарные прилавки - неприступны, с умонепостижимыми ценами. Если не три четверти города, то две трети жило тогда без паспортов и отмечалось в комендатурах; на улице меня то и дело окликали и узнавали бывшие зэки, особенно экибастузские. И что ж была тут за ссыльная жизнь? На работе униженное положение, и приниженная зарплата, ибо не всякий после катастрофы ареста-тюрьмы-лагеря найдет чем доказать образование, а стажа тем более нет. Или так просто вот, как неграм, не платят вровень с белыми, и все, можешь не наниматься. Зато очень худо с квартирами, жили ссыльные в неотгороженных коридорных углах, в темных чуланах, в сарайчиках - и за все это лихо платили, все это - от частника. Уже немолодые женщины, изжеванные лагерем, с металлическими зубами, как о мечте грезили иметь одну крепдешиновую " выходную" блузку, одни " выходные" туфли.

А еще в Караганде велики расстояния, многим долго ехать от квартиры до работы. Трамвай от центра до рабочей окраины скрежетал битый час. В трамвае напротив меня сидела замученная молодая женщина в грязной юбке, в рваных босоножках. Она держала ребенка в очень грязных пеленках, все время засыпала, ребенок из ослабленных рук сползал по коленям на край и почти падал, тут ей кричали: " упустишь! ". Она успевала его подхватить, но через несколько минут засыпала опять. Она работала на водокачке в ночной смене, а день проездила по городу, искала обуви - и не нашла нигде.

Вот такая была карагандинская ссылка. Насколько знаю, гораздо легче было в городе Джамбуле: благодатная южная полоса Казахстана, очень дешевы продукты. Но чем мельче город, тем труднее с работой.

Вот - городок Енисейск. В 1948 г. везли туда Г. С. Митровича с красноярской пересылки, и бодро отвечал им конвойный лейтенант: " Работа будет? " - " Бу-удет". - " А жилье? " - " Бу-удет". Но сдав их комендатуре, конвой ушел себе налегке. А приехавшим спать пришлось - под перевернутыми лодками на берегу, под базарными навесами. Хлеба купить они не могли: продавался хлеб только по домовым спискам, а новоприбывшие нигде не прописаны, чтобы где-то жить - надо деньги за квартиру платить. Митрович, уже инвалид, просил работу по специальности, он зоотехник. Смекнул комендант и позвонил в РайЗО: " Слушай, дашь бутылку - дам тебе зоотехника".

Это была та ссылка, где угроза: " за саботаж дадим 58-14, посадим в лагерь назад! " - не пугала никого. О том же Енисейске есть свидетельство 1952 года. В день отметки отчаявшиеся ссыльные стали требовать от коменданта именно арестовать их и отправить обратно в лагерь. Взрослые мужчины, они не могли добыть себе тут хлеба! Комендант разогнал их: " МВД вам не биржа труда! " < Ведь ему необязательно, а арестантам невозможно знать законы страны Советов, ну хотя бы уголовный кодекс, его пункт 35-й: " ссыльные должны быть наделены землей или им должна быть предоставлена оплачиваемая работа".>

А вот еще глуше - Тасеево Красноярского края, 250 км от Канска. Туда ссылались немцы, чечено-ингуши и бывшие зэки. Это место - не новое, не придуманное, поблизости там - д. Хандалы, где когда-то перековывали кандалы.

Но новое там - целый город из землянок, с полом тоже земляным. В 1949 году привезли туда группу повторников, к вечеру, сгрузили в школу. Поздно ночью собралась комиссия, принимать рабочую силу: начальник райМВД, от леспромхоза, председатели колхозов. И потянулись перед комиссией - больные, старые, измотанные лагерной десяткой, и все больше женщины - вот кого мудрое государство изъяло из опасных городов и кинуло в суровый район осваивать тайгу. От такой " рабочей силы" все стали отказываться, МВД заставило их брать. Самых же забракованных доходяг насовали сользаводу, представитель которого опоздал, не присутствовал. Сользавод - на р. Усолке в селе Троицком (тоже место давне-ссыльное, еще при Алексее Михайловиче загоняли сюда старообрядцев.) В середине XX века техника там была такая: гоняли лошадей по кругу и этим накачивали соль на противни, а потом выпаривали ее (дрова с лесоповала, на это и кинули старух). Крупный известный кораблестроитель угодил в эту партию, его поставили ближе к специальности: упаковывать соль в ящики.

Попал в Тасеево 60-летний коломенский рабочий Князев. Работать он уже не мог, нищенствовал. Иногда подбирали его люди ночевать, иногда спал он на улице. В инвалидном доме для него места не было, в больнице его долго не задерживали. Как-то зимой он забрался на крыльцо райкома партии, партии рабочих, и там замерз.

При переезде из лагеря в таежную ссылку (а переезд такой: мороз 20 градусов, в открытых кузовах автомашин, худо одетые, как освободились, в кирзовых ботинках последнего срока, конвоиры же в полушубках и валенках) зэки даже не могли очнуться: в чем состояло их освобождение? В лагере были топленые бараки - а здесь землянка лесорубов, с прошлой зимы не топленая. Там рычали бензопилы - зарычат и здесь. И только этой пилой и там и здесь можно было заработать пайку сырого хлеба.

Поэтому новоссыльные ошибались, и когда (1953 год) приезжал (Кузеево, Сухобузимского района, Енисей) заместитель директора леспромхоза Лейбович, красивый, чистый, они смотрели на его кожаное пальто, на откормленое белое лицо и, кланяясь, говорили по ошибке:

- Здравствуйте, гражданин начальник!

А тот укоризненно качал головой:

- Нет-нет, какой же может быть " гражданин"! Я для вас теперь товарищ, вы уже не заключенные.

Собирали ссыльных в той единственной землянке, и мрачно освещенный керосиновой коптилкой-мигалкой замдир внушал им, как гвозди вколачивал в гроб: - Не думайте, что это - жизнь временная. Вам действительно придется жить здесь вечно. А поэтому поскорей принимайтесь за работу! Есть семья - зовите, нет - женитесь тут друг на друге, не откладывая. Стройтесь. Рожайте детей. На дом и на корову получите ссуду. За работу, за работу, товарищи! Страна ждет нашего леса!

И уезжал товарищ в легковой.

И это тоже было льготно, что разрешали жениться. В убогих колымских поселках, например под Ягодным, вспоминает Ретц, и женщины были, не выпущенные на материк, а МВД запрещало жениться: ведь семейным придется давать жилье.

Но и это было послабление, что не разрешали жениться. А в Северном Казахстане в 1950-52-м годах иные комендатуры, напротив, чтобы ссыльного связать, ставили новоприбывшему условие: в две недели женись или сошлем в глубинку, в пустыню.

Любопытно, что во многих ссыльных местах запросто, не в шутку, пользовались лагерным термином " общие работы". Потому что таковы и были они, как в лагере: те неизбежные надрывные работы, губящие жизнь и не дающие пропитания. И если как вольным полагалось теперь ссыльным работать меньше часов, то двумя часами пути туда (в шахту или в лес), да двумя назад подтягивался рабочий день к лагерной норме.

Старый рабочий Березовский, в 20-е годы профсоюзный вождь, с 1938-го оттянувший 10 лет ссылки, а в 1949-м получивший 10 лет лагерей, при мне умиленно целовал лагерную пайку и говорил радостно, что в лагере он не пропадет, здесь ему хлеб полагается. В ссылке же и с деньгами в лавку придешь, видишь буханку на полке, но нахально в лицо тебе говорят: хлеба нет! - и тут же взвешивают хлеб местному. То же и с топливом.

Недалеко от того выражался и старый питерский рабочий Цивилько (все люди не нежные). Он говорил (1951), что после ссылки чувствует себя в Особом каторжном лагере человеком: отработал 12 часов - и иди в зону. А в ссылке любое вольное ничтожество могло поручить ему (он работал бухгалтером) бесплатную сверхурочную работу - и вечером, и в выходной, и любую работу сделать лично для того вольного - и ссыльный не смеет отказаться, чтоб не выгнали его завтра со службы.

Несладка была жизнь ссыльного, ставшего и ссыльным " придурком". Перевезенный в Кок-Терек Джамбульской области Митрович (тут его жизнь так началась: отвели ему с товарищем ослиный сарай - без окон и полный навоза. Отгребли они навоз от стенки, постлали полынь, легли) получил должность зоотехника райсельхозотдела. Он пытался честно служить - и сразу же стал противен вольному партийному начальству. Из колхозного стада мелкое районное начальство забирало себе коров-первотелок, заменяя их телками - и требовали от Митровича записывать двухлеток как четырехлеток. Начав пристальный учет, обнаружил Митрович, целые стада, пасомые и обслуживаемые колхозами, но не принадлежащие колхозу. Оказывается, эти стада лично принадлежали первому секретарю райкома, председателю райисполкома, начальнику финотдела и начальнику милиции. (Так ловко вошел Казахстан в социализм!) " Ты их не записывай! " - велели ему. А он записал. С диковинной в зэке-ссыльном жаждой советской законности он еще осмелился протестовать, что председатель исполкома забрал себе серого смушка, - и был уволен (и это - только начало их войны).

Но и районный центр - еще совсем не худое место для ссылки. Настоящие тяготы ссылки начинались там, где нет даже вида свободного поселка, даже края цивилизации.

Тот же А. Цивилько рассказывает о колхозе " Жана Турмыс" (" Новая жизнь") в Западно-Казахстанской области, где он был с 1937 года. Еще до приезда ссыльных политотдел МТС насторожил и воспитал местных: везут троцкистов, контрреволюционеров. Напуганные жители даже соли не одалживали новоприбывшим, боясь обвинения в связи с врагами народа! В войну ссыльные не имели хлебных карточек. В колхозной кузнице выработал рассказчик за 8 месяцев - пуд проса... Полученное зерно сами растирали жерновами из распиленного казахского памятника-терменя. И шли в НКВД: или сажайте в тюрьму или дайте перевестись в районный центр! (Спросят: а как же местные? Да вот так... Привыкли... Ну и овечка какая-нибудь, коза, корова, юрта, посуда - все помогает.)

В колхозе ссыльным повсюду так - ни казенного обмундирования, ни лагерной пайки. Это самое страшное место для ссылки - колхоз. Это как бы учебная проверка: где ж тяжелей: в лагере или в колхозе?

Вот продают новичков, средь них С. А. Лифшица, на красноярской пересылке. Покупатели требуют плотников, пересылка отвечает: возьмите еще юриста и химика (Лифшиц), тогда и плотника дадим. Еще дают в нагрузку пожилых больных женщин. Потом при мягком 25-градусном морозе открытыми грузовиками их везут в глубинную-глубинную деревню, всего о трех десятках дворов. Что же делать юристу и что химику? Получать пока аванс: мешок картошки, лук и муку (и это хороший аванс!). А деньги будут в следующем году, если заработаете. Работа пока такая - добывать коноплю, заваленную снегом. Для начала нет даже мешка под матрац, соломой набить. Первый же порыв: отпустите из колхоза! Нет, нельзя: за каждую голову заплатил колхоз Тюремному Управлению по 120 рубликов (1952 год).

О, как бы снова вернуться в лагерь!..

Но прошибется читатель, если решит, что ссыльным намного лучше в совхозе, чем в колхозе. Вот совхоз в Сухобузимском районе, село Миндерла. Стоят бараки, правда - без зоны, как бы лагерь бесконвойных. Хотя и совхоз, но денег здесь не знают, их нет в обращении. Только пишутся цифирки: 9 рублей (сталинских) в день человеку. И еще пишется: сколько съедено тем человеком каши, сколько вычитается за телогрейку, за жилье. Все вычитается, вычитается, и вот диво: выходит к расчету, что ничего ссыльный не заработал, а еще совхозу должен. В этом совхозе, вспоминает А. Стотик, двое от безвыходности повесились.

(Сам этот Стотик, фантазер, нисколько не усвоил свой злосчастный опыт изучения английского языка в Степлаге. < Часть V, гл. 5.> Оглядевшись в такой ссылке, он придумал осуществить конституционное право гражданина СССР на... образование! И подал заявление с просьбой отпустить его в Красноярск учиться! На этом наглом заявлении, которого, может быть, не знавала вся страна ссылки, директор совхоза (бывший секретарь райкома) вывел резолюцию не просто отрицательную, но декларативную: " Никто и никогда не разрешит Стотику учиться! " - Однако подвернулся случай: красноярская пересылка набирала по районам плотников из ссыльных. Стотик, никакой не плотник, вызвался, поехал, в Красноярске жил в общежитии среди пьяниц и воров и там стал готовиться к конкурсным экзаменам в Медицинский институт. Он прошел их с высоким баллом. До мандатной комиссии никто в его документах не разобрался. На мандатной: " Был на фронте... Потом вернулся..." - и пересохло горло. " А дальше? " - " А потом... меня... посадили..." - выговорил Стотик - и огрознела комиссия. " Но я отбыл срок! Я вышел! У меня высокий балл! " - настаивал Стотик. Тщетно. А был уже - год падения Берии!)

И чем глубже - тем хуже, чем глуше - тем бесправнее. А. Ф. Макеев в упомянутых записках о Кенгире приводит рассказ " тургайского раба" Александра Владимировича Полякова о его ссылке между двумя лагерями в Тургайскую пустыню, на делекий отгон. Вся власть была там - председатель колхоза, казах, и даже от отеческой комендатуры никто никогда не заглядывал. Жилище Полякова стало - в одном сарайчике с овцами, на соломенной подстилке; обязанности - быть рабом четырех жен председателя, управляться с каждой по хозяйству и до выноса горшков за каждой. И что ж было Полякову делать? Выехать с отгона, чтобы пожаловаться? Не только не на чем, но это бы значило - побег и - 20 лет каторги. Никого же русского на том отгоне не было. И прошло несколько месяцев, прежде чем приехал русский фининспектор. Он изумился рассказу Полякова и взялся передать его письменнную жалобу в район. За ту жалобу как за гнусную клевету на советскую власть Поляков получил новый лагерный срок и в 50-е годы счастливо отбывал его в Кенгире. Ему казалось, что он почти освободился...

И мы еще не уверены, был ли " тургайский раб" самым обездоленным изо всех ссыльных.

Сказать, что ссылка имеет перед лагерем преимущество устойчивости жизни, как бы домашности (худо ли, хорошо ли, вот живешь здесь - и будешь жить, и никаких этапов), - тоже без оговорок нельзя. Этап не этап, но необъяснимая неумолимая комендантская переброска, внезапное закрытие пункта ссылки или целого района всегда может разразиться; вспоминают такие случаи в разные годы в разных местах. Особенно в военное время - бдительность! - всем сосланным в Тайпакский район собраться за 12 часов! - и айда в Джембетинский! И весь твой жалкий быт и жалкий скарбик, а такой нужный, и кров протекающий, а уже и подчиненный - все бросай! все кидай! шагом марш, босота лихая! Не помрешь - наживешь!..

Вообще при кажущейся распущенности жизни (не ходят строем, а все в разные стороны, не строятся на развод, не снимают шапок, не запираются на ночь наружными замками), ссылка имеет свой режим. Где мягче, где суровее, но ощутителен он был везде до 1953-го года, когда начались всеобщие смягчения.

Например, во многих местах ссыльные не имели права подавать в советские учреждения никаких жалоб по гражданским вопросам - иначе как через комендатуру, и только та решала, стоит ли этой жалобе давать ход или пригасить на месте.

По любому вызову комендантского офицера ссыльный должен был покинуть любую работу, любое занятие - и явиться. Знающие жизнь поймут, мог ли ссыльный не выполнить какой-нибудь личной (корыстной) просьбы комендантского офицера.

Комендантские офицеры в своем положении и правах вряд ли уж так уступали лагерным. Напротив, у них было меньше беспокойств: ни зоны, ни караулов, ни ловли беглецов, ни вывода на работу, ни кормления и одевания этой толпы. Достаточно было дважды в месяц проводить отметки и иногда на провинившихся заводить бумаги в согласии с Законом. Это были властительные, ленивые, разъевшиеся (младший лейтенант комендатуры получал 2000 рублей в месяц), а потому в большинстве своем злые существа.

Побегов в их подлинном смысле мало известно из советской ссылки: невелик был тот выигрыш в гражданской свободе, который достался бы удачливому беглецу: ведь почти на тех же правах жили тут вокруг него, в ссылке, местные вольные. Это не царские были времена, когда побег из ссылки легко переходил в эмиграцию. А кара за побег была ощутительна. Судило за побег ОСО. До 1937-го оно давало свою максимальную цифру 5 лет лагерей, после 37-го - 10. А после войны, публично нигде не напечатанный, всем стал известен и неуклонно применялся новый закон: за побег из места ссылки - двадцать лет каторги! Несоразмерно жестоко.

Комендатура на местах вводила собственные истолкования, что считать и что не считать побегом, где именно та запретная черта, которую ссыльный не смеет переступить, и может ли он отлучиться по дрова или по грибы. Например, в Хакассии, в рудничном поселке Орджоникидзевский было такое установление: отлучка наверх (в горы) - всего лишь нарушение режима и 5 лет лагерей; отлучка вниз (к железной дороге) - побег и 20 лет каторги. И до того внедрилась там непростительная эта мягкость, что когда группа ссыльных армян, доведенная до отчаяния самоуправством рудничного начальства, пошла на него жаловаться в райцентр - а разрешения комендатуры на такую отлучку, естественно, не имела, - то получили они все за этот побег лишь по 6 лет.

Вот такие отлучки по недоразумению чаще всего и квалифицировались как побеги. Да простодушные решения старых людей, не могущих взять в толк и усвоить нашу людоедскую систему.

Одна гречанка, уже древней 80-ти лет, была в конце войны сослана из Симферополя на Урал. Когда война кончилась и в Симферополь вернулся сын, она естественно поехала к нему и тайно жила у него. В 1949 г., уже 87 (!) лет отроду, она была схвачена, осуждена на 20 лет каторжных работ (87+20 =?) и этапирована в Озерлаг. - Другую старую тоже гречанку знали в Джамбульской области. Когда с Кубани ссылали греков, ее взяли вместе с двумя взрослыми дочерьми, третья же дочь, замужем за русским, осталась на Кубани. Пожила-пожила старуха в ссылке и решила к той дочери поехать умирать. " Побег", каторга, 20 лет! - В Кок-Тереке был у нас физиолог Алексей Иванович Богословский. К нему применили " аденауэровскую" амнистию 1955 года, но не полностью: оставили за ним ссылку, а ее быть не должно. Стал он слать жалобы и заявления, но все это - долго, а тем временем в Перми слепла у него мать, которая не видела его уже 14 лет, от войны и плена, и мечтала последними глазами увидеть. И, рискуя каторгой. Богословский решился за неделю съездить к ней и назад. Он придумал себе командировку на животноводческие отгоны в пустыню, сам же сел на поезд в Новосибирск. В районе не заметили его отлучки, но в Новосибирске бдительный таксист донес на него оперативникам, те подошли проверить документы, их не было, пришлось открыться. Вернули его в нашу же кок-терекскую глинобитную тюрьму, начали следствие - вдруг пришло разъяснение, что он не подлежит ссылке. Едва выпущенный, он уехал к матери. Но опоздал.

Мы сильно обеднили бы картину советской ссылки, если бы не напомнили, что в каждом ссыльном районе бдил неусыпный ОПЕРЧЕКОТДЕЛ, тягал ссыльных на собеседования, вел вербовку, собирал доносы и использовал их для намота новых сроков. Ведь приходила же когда-то пора ссыльной человеческой единице сменить однообразную ссыльную неподвижность на бодрую лагерную скученность. Вторая протяжка - новое следствие и новый срок, были естественным окончанием ссылки для многих.

Надо было Петру Виксне в 1922 г. дезертировать из реакционной буржуазной латвийской армии, бежать в свободный Советский Союз, тут в 1934 г. за переписку с оставшейся латышской родней (родня в Латвии не пострадала нисколько) быть сосланным в Казахстан, не упасть духом, неутомимым ссыльным машинистом депо Аягуза выйти в стахановцы, чтобы 3 декабря 1937 г. повесили в депо плакат: " Берите пример с т. Виксне! ", а 4 декабря товарища Виксне посадили на вторую протяжку, вернуться с которой ему уже не было суждено.

Вторые посадки в ссылке, как и в лагерях, шли постоянно, чтоб доказать наверх неусыпность оперчекистов. Как и везде, применялись усиленные методы, помогающие арестанту быстрей понять свой рок и верней ему подчиниться (Цивилько в Уральске в 1937 году - 32 суток карцера и выбили 6 зубов). Но наступали и особые периоды, как в 1948 году, когда по всей ссылке закидывался густой бредень и вылавливали для лагеря или всех дочиста, как на Воркуте (" Воркута становится производственным центром, товарищ Сталин дал указание очистить ее") или всех мужчин, как в иных местах.

Но и для тех, кто на вторую протяжку не попадал, туманен был этот " конец ссылки". Так на Колыме, где и " освобождение" из лагеря все состояло лишь в переходе от лагерной вахты до спецкомендатуры, - конца ссылки, собственно, не бывало, потому что не было выезда с Колымы. А кому и удалось оттуда вырваться " на материк" в краткие периоды разрешения, еще не раз, наверно, похулили свою судьбу: все они получили на материке вторые лагерные сроки.

Тень оперчекотдела постоянно затмевала и без того не беззаботное небо ссылки. Под оком оперативника, на стукаческом простуке, постоянно в надрывной работе, в выколачивании хлеба для детишек, - ссыльные жили трусливо и замкнуто, очень разъединенно. Не было тюремно-лагерных долгих бесед, не было исповедей о пережитом. Поэтому трудно собирать рассказы о ссыльной жизни.

И фотографий почти не оставила наша ссылка: если были фотографы, то снимали только на документы - для кадров и спецчастей. Группе ссыльных - да вместе сфотографироваться, это - что? это как? Это - сразу донос в ГБ: вот, мол, наша подпольная антисоветская организация. По снимку всех и возьмут.

Не оставила наша ссылка фотографий - тех, знаете, групповых и довольно веселых: третий слева Ульянов, справа второй Кржижановский. Все сыты, все одеты чисто, не знают труда и нужды, если бородка - то холена, если шапка - то доброго меха.

Очень тогда были, дети, мрачные времена...