ПРИЛОЖЕНИЕ. С того места, где Турин со своими людьми поселился в древнем жилище Мелких гномов на Амон–Руде, и до путешествия Турина на север после падения Нарготронда

С того места, где Турин со своими людьми поселился в древнем жилище Мелких гномов на Амон–Руде, и до путешествия Турина на север после падения Нарготронда, где снова начинается «Нарн», детально разработанного повествования не существует. Однако из множества пробных набросков и заметок можно извлечь некоторые сведения, которых нет в кратком изложении «Сильмариллиона», и даже отрывки связного повествования в том же масштабе, что и «Нарн».

В одном отрывке описывается жизнь изгоев на Амон–Руде после того, как они поселились там, и устройство Бар–эн–Данведа.

Поначалу изгои оставались довольны своей жизнью. Еды было вдоволь, и у них имелось хорошее убежище: теплое, сухое, и места в нем хватало всем, даже с избытком: они обнаружили, что в этих пещерах при нужде можно расселить сотню человек, а то и больше. За первым залом располагался другой, поменьше. У стены был очаг, а над ним – дымоход; он шел через скалу, и его выход был искусно спрятан в какой–то расселине на склоне горы. Были там и другие комнаты, куда вели двери из больших залов или из коридора, что соединял их. Там были спальни, мастерские, кладовые. Делать запасы Мим умел куда лучше изгоев, и у него было множество сосудов и сундуков, каменных и деревянных, очень древних на вид. Но большинство комнат теперь опустели: секиры и прочее оружие, что висело в оружейнях, заржавело и запылилось, полки стояли голые, и праздны были кузни. Лишь в одной шла работа – в маленькой мастерской, что примыкала к дальнему залу и имела общий дымоход с его очагом. Мим иногда работал там, но никого другого туда не пускал.

До конца года они больше не совершали набегов, а на охоту или собирать пищу выходили обычно маленькими группами. Но они долго не могли научиться находить дорогу обратно, и, кроме самого Турина да еще полудюжины людей, остальные так и не привыкли к ней. Однако видя, что человек, искусный в таких делах, может отыскать их логово и без помощи Мима, они днем и ночью держали стражу вблизи расселины в северной стене. С юга им ничто не угрожало: взобраться на Амон–Руд с той стороны было невозможно; но днем на вершине обычно стоял часовой – оттуда было далеко видно. Склоны вершины были очень крутыми, но туда все же можно было подняться – к востоку от входа в пещеру были высечены грубые ступени, ведущие наверх, до того места, где склоны становились более пологими.

Так шло время, без тревог и опасностей. Но с наступлением осени пруд сделался серым и холодным, березы облетели, начались ливни, так что приходилось больше времени сидеть в пещере. И вскоре изгои устали от темных подземелий и тусклого сумрака залов; и большинству казалось, что жизнь стала бы куда приятней, если бы рядом не было Мима. Слишком часто возникал он из какого–нибудь темного угла или боковой двери, когда они думали, что он совсем в другом месте; а при Миме разговор не клеился. Разбойники приучились разговаривать не иначе как шепотом.

Однако с Турином было иначе, хоть его люди и дивились этому. Он все больше сходился со старым гномом и все чаще внимал его советам. Когда пришла зима, он, бывало, часами сиживал с Мимом, слушая его рассказы о своей жизни и гномьи предания; и, когда гному случалось дурно отозваться об эльдар, Турин не одергивал его. Мим, казалось, был весьма доволен этим и платил Турину искренним расположением; лишь его пускал он по временам в свою кузницу, и они подолгу беседовали там наедине. Людям же это не очень нравилось, и Андрог ревниво косился на эту дружбу.

Текст, что следует далее в «Сильмариллионе», не сообщает, каким образом Белег нашел дорогу в Бар–эн–Данвед: он «внезапно появился среди них» «в тусклых сумерках зимнего дня». В других коротких набросках говорится, что из–за беспечности изгоев в Бар–эн–Данведе в разгар зимы иссякли запасы, а Мим неохотно делился съедобными кореньями; поэтому в начале года они вышли из крепости на охоту. Белег вышел к Амон–Руду, наткнулся на их следы, и то ли разыскал лагерь, который им пришлось раскинуть, ибо их застала метель, то ли прокрался вслед за ними в Бар–эн–Данвед.

В это же время Андрог, разыскивая тайную кладовую Мима, заблудился в пещерах и нашел потайную лестницу, что вела наверх, на плоскую вершину Амон–Руда (именно по этой лестнице несколько изгоев бежали из Бар–эн–Данведа во время нападения орков – «Сильмариллион», гл. 21, стр. 224). И то ли во время упомянутой вылазки, то ли позднее Андрог, несмотря на проклятие Мима, вновь взялся за лук, и был ранен отравленной стрелой – только в одном из нескольких упоминаний об этом событии сказано, что стрела была орочья.

Андрога вылечил Белег, – но, похоже, недоверие и нелюбовь Андрога к эльфу от этого не уменьшились; Мим же еще сильнее возненавидел Белега, ибо он посмел «снять» проклятие, наложенное Мимом на Андрога.

– Оно еще исполнится, – сказал гном.

Миму пришло на ум, что если он тоже отведает лембас Мелиан, он вновь обретет юность и силу; украсть их ему не удалось, и тогда он притворился больным и попросил лембас у своего недруга. Белег отказал ему, и ненависть Мима стала непримиримой, особенно оттого, что Турин любил эльфа.

Можно также упомянуть, что, когда Белег достал из мешка лембас (см. «Сильмариллион», гл. 21, стр. 222, 223), Турин сперва отказался от них:

Серебристые листья отливали красным в свете пламени; когда Турин увидел печать, глаза его потемнели.

– Что у тебя там? – спросил он.

– Величайший дар, какой может дать тебе та, кто по–прежнему любит тебя, – ответил Белег. – Это лембас, дорожный хлеб эльдар, и доселе ни одному человеку не случалось отведать его.

– Шлем моих отцов я приму от тебя с благодарностью, – сказал Турин, – но не стану я брать даров из Дориата.

– Ну, так верни свой меч и доспехи, – возразил Белег. – Верни и то, чему тебя учили, и хлеб, что ел ты в юности. А твои люди пусть перемрут от голода в утеху твоей гордыне. Однако хлеб этот был подарен не тебе, а мне, и я могу делать с ним, что хочу. Можешь не есть, если он нейдет тебе в горло; но, быть может, другие более голодны и менее горды.

Тут Турин устыдился, и в этом деле поступился гордостью.

Есть еще несколько коротких упоминаний о Дор–Куартоле, Земле Лука и Шлема к югу от Тейглина, которой Белег с Турином правили из своей крепости на Амон–Руде, сделавшись на время предводителями могучего воинства («Сильмариллион», гл. 21, стр. 224).

Турин радушно принимал всех, кто приходил к нему, но, по совету Белега, не пускал новоприбывших в убежище на Амон–Руде (которое теперь называли Эхад–и–Седрин, «Стан Верных»); путь на гору знали только люди из Старого Отряда, и никого другого туда не пускали. Но вокруг устроили другие становища и крепости: и в лесу на востоке, и на холмах, и на болотах на юге, от Метед–эн–глада («Конца Леса») до Бар–эриба в нескольких лигах к югу от Амон–Руда; вершина Амон–Руда была видна отовсюду, и можно было сигналами сообщать новости и отдавать приказы.

Таким образом еще до конца лета войско Турина сделалось большой силой; и орды Ангбанда были отброшены. Вести об этом долетели даже в Нарготронд, и многие эльфы Нарготронда забеспокоились, говоря, что если какой–то изгой сумел нанести такой ущерб Врагу, то что же медлит владыка Нарога? Но Ородрет не хотел изменять своему образу действий. Он во всем следовал советам Тингола – они обменивались посланиями по тайным тропам; и Ородрет был мудрым владыкой, если считать мудрым того, кто заботится в первую очередь о своих подданных и о том, как долго им удастся сохранить свою жизнь и свое добро от лап алчного Севера. И потому он не отпустил к Турину никого из своего народа и отправил к нему посланцев, сказать, что что бы он, Турин, ни сделал и ни задумал в своей войне, он не должен ни вступать на земли Нарготронда, ни загонять туда орков. Он отказался помочь Двум Вождям оружием, но предложил им всяческую иную помощь, буде случится в том нужда (и, по–видимому, на это его подвигли Тингол и Мелиан).

Неоднократно подчеркивается, что Белег все это время был против великих замыслов Турина, хотя и поддерживал его; что Белегу казалось, что Драконий Шлем произвел на Турина действие, противоположное тому, на которое он, Белег, надеялся; и что эльф был в смятении, ибо предвидел, что принесут грядущие дни. Сохранились отрывки его бесед с Турином по этому поводу. В одном из них они сидят вдвоем в крепости Эхад–и–Седрин, и Турин говорит Белегу:

– Отчего ты так печален и задумчив? Ведь все идет хорошо с тех пор, как ты вернулся ко мне, разве нет? Мой замысел оказался хорош, не так ли?

– Пока все хорошо, – ответил Белег. – Наши враги все еще не опомнились, никак не могут прийти в себя. Да, впереди еще будут хорошие дни; но не так уж много.

– А потом?

– Зима. А потом – следующий год, для тех, кто доживет.

– А потом?

– Ярость Ангбанда. Мы просто обожгли кончики пальцев Черной Руки, вот и все. Она не отдернется.

– Но разве не было нашей целью и радостью навлечь на себя ярость Ангбанда? – сказал Турин. – Чего же ты еще от меня хочешь?

– Ты сам отлично знаешь, – ответил Белег. – Но об этом ты мне запретил упоминать. Но выслушай меня. У предводителя большого войска немало нужд. Ему нужно надежное убежище; и ему нужно богатство и много людей, которые занимаются не войной. Многим людям нужно много еды, лес их не прокормит. И остаться незамеченными они тоже не могут. Амон–Руд хорош для небольшого отряда: у него есть и глаза, и уши. Но он стоит на равнине, и его видно издалека; и не требуется большого войска, чтобы окружить его.

– И все же я хочу, чтобы у меня было свое войско, – сказал Турин. – Ну, а если я погибну – что ж! Вот, я встал на дороге у Моргота, и пока я стою здесь, нет ему дороги на юг. За это Нарготронд обязан нам благодарностью; может, помогут и в нужде.

В другом коротком отрывке Турин отвечает на предупреждения Белега о ненадежности его силы так:

– Я хочу править страной; но не этой страной. Здесь я только собираю силы. К землям моего отца в Дор–ломине тянется мое сердце, и туда отправлюсь я, как только смогу.

Утверждается также, что Моргот до времени не наносил удара и предпринимал лишь ложные нападения, «чтобы легкими победами вселить самоуверенность в этих мятежников; так оно и вышло».

Андрог снова появляется в описании штурма Амон–Руда. Только тогда сообщил он Турину о существовании внутренней лестницы; и он был одним из тех, кто выбрался на вершину. Сказано, что он сражался отважнее многих, но наконец пал, смертельно раненный стрелой; и так сбылось проклятие Мима.

К изложенной в «Сильмариллионе» истории похода Белега на помощь Турину, его встречи с Гвиндором в Таур–ну–Фуине, спасения Турина и смерти Белега от руки Турина добавить нечего. О том, что у Гвиндора была одна из «Феаноровых ламп», излучавших голубой свет, и о роли этого светильника в одной из версий истории см. выше, стр. 51, прим. 2.

Можно также отметить, что отец собирался продолжить историю Драконьего Шлема Дор–ломина до периода пребывания Турина в Нарготронде, и даже дальше; но в повествования она так и не вошла. В существующих версиях Драконий Шлем исчезает во время падения Дор–Куартола, во время разорения крепости изгоев на Амон–Руде; но он должен был каким–то образом снова оказаться у Турина в Нарготронде. Он мог появиться там лишь в том случае, если его захватили орки, которые увели Турина в Ангбанд; но если бы Белегу и Гвиндору пришлось добывать его у орков во время спасения Турина, это потребовало бы некоторого развития повествования.

В отдельном отрывке сказано, что в Нарготронде Турин не хотел носить Шлем, «чтобы не выдать себя», но, отправляясь на битву в Тумхаладе, надел его («Сильмариллион», гл. 21, стр. 232 – там сказано, что на Турине была гномья маска, которую он нашел в оружейнях Нарготронда). Далее в отрывке сказано:

Все враги избегали его, страшась этого шлема, – так и вышло, что он вернулся из той страшной битвы целым и невредимым. Он так и пришел в Нарготронд в этом Драконьем Шлеме, и Глаурунг, желая лишить Турина его помощи и защиты (ибо даже Дракон боялся этого шлема), стал насмехаться над Турином, говоря, что Турин, должно быть, признал себя его воином и вассалом, раз носит на шлеме изображение своего хозяина.

Но Турин ответил:

– Ты лжешь, и сам то ведаешь. Ибо образ этот создан как вызов тебе; и доколе есть человек, что способен носить его, вечно пребывать тебе в сомнении, страшась гибели от его руки.

– Что ж, тогда придется ему дождаться хозяина с другим именем, – сказал Глаурунг, – ибо Турина сына Хурина я не страшусь. Скорее, напротив. Ведь это у него недостает дерзости открыто взглянуть мне в лицо.

И, воистину, Дракон был столь ужасен, что Турин не решался смотреть ему в глаза, и, говоря с ним, опустил забрало, защищая лицо, и не поднимал глаз выше лап Глаурунга. Но, слыша такие насмешки, он в своей гордыне и опрометчивости поднял забрало и посмотрел в глаза Глаурунгу.

В другом месте сказано, что именно тогда, когда Морвен услышала в Дориате, что в битве в Тумхаладе появился Драконий Шлем, она поняла, что верно говорят, будто Мормегиль был действительно ее сын, Турин.

Наконец, существует предположение, что Шлем был на Турине, когда он убил Глаурунга, и перед тем, как Глаурунг издох, Турин в насмешку припомнил Дракону его слова насчет «хозяина с другим именем»; но нигде не указано, как должно было быть выстроено повествование, чтобы это стало возможным.

Есть еще рассказ о том, в чем состояла суть разногласий Гвиндора и Турина в Нарготронде (в «Сильмариллионе» об этом лишь упоминается – гл. 21, стр. 231). Отец так и не составил связного повествования, но то, что есть, можно изложить так:

Гвиндор всегда противоречил Турину на королевских советах, говоря, что он сам был в Ангбанде и кое–что знает о мощи Моргота и о его замыслах.

– Мелкие победы в конце концов окажутся бесплодными, – говорил он, – ибо они лишь дают знать Морготу, где живут самые отважные его враги, и тогда он собирает войско, достаточно большое, чтобы уничтожить их. Всех сил объединенных эльдар и эдайн едва хватало на то, чтобы сдерживать его и хранить мир во время осады. Долгим был тот мир, но не дольше, чем понадобилось Морготу на то, чтобы про рвать кольцо; и никогда впредь не сможем мы создать подобного союза. Теперь вся надежда лишь на то, чтобы скрываться, пока не явятся валар.

– Валар! – воскликнул Турин. – Они бросили вас, людьми же они пренебрегают. Что толку смотреть на Запад за бескрайнее Море? Нам приходится иметь дело лишь с одним валой – с Морготом; возможно, нам не суждено его победить, но мы можем хотя бы вредить ему и препятствовать его замыслам. Ибо победа есть победа, как бы ничтожна она ни была; и ценность ее не только в ее последствиях. Но есть польза и от малых побед: если не делать ничего, чтобы задержать Врага, не пройдет и нескольких лет, как тень его накроет весь Белерианд, и он выкурит вас из ваших подземелий поодиночке. А что потом? Жалкие остатки бросятся на юг и на запад и будут жаться на побережье Моря, меж Морготом и Оссе. Лучше уж добыть себе славу, пусть и будет ее век краток – ведь конец один. Ты говоришь – вся надежда на то, чтобы скрываться; но даже если вы сможете переловить всех лазутчиков и соглядатаев Моргота, всех до последнего, так, чтобы ни один не вернулся в Ангбанд и не принес вестей, это само по себе даст Морготу знать, что вы еще живы, и позволит догадаться, где вы укрываетесь. И вот что еще скажу я вам: пусть век смертных людей краток по сравнению с жизнью эльфов, люди готовы скорее погибнуть в бою, чем бежать или сдаться. Вызов Хурина Талиона – великое дело; Моргот может убить того, кто это сделал, но не под силу ему сделать бывшее не бывшим. Даже Западные Владыки почтили бы его; и разве не записано это в истории Арды, ее же не перечеркнуть ни Морготу, ни Манве?

– Ты рассуждаешь о высоких материях, – ответил Гвиндор. – Видно, что ты жил среди эльдар. Но, видно, тьма в твоей душе, если ты ставишь рядом Моргота и Манве и говоришь о валар как о врагах эльфов или людей; ибо валар не пренебрегают ничем, и менее всего – Детьми Илуватара. И не все надежды эльдар ведомы тебе. Было нам пророчество, что однажды посланец из Средиземья преодолеет тени и достигнет Валинора, и Манве услышит его, и смягчится Мандос. И разве не стоит попытаться сохранить до тех времен семя нолдор, а также и эдайн? Кирдан живет на юге и строит там корабли – а что ты знаешь о кораблях и о Море? Ты думаешь только о себе и о своей славе и хочешь, чтобы все мы тебе в том уподобились, но должно нам думать и о других – ведь не все могут сражаться и пасть в битве, и мы должны уберечь их от войн и гибели, насколько это возможно.

– Так отошлите их на свои корабли, пока есть время, – сказал Турин.

– Не захотят они расстаться с нами, даже если Кирдан и смог бы принять их, – возразил Гвиндор. – Нам надо жить вместе, пока это возможно, а не играть со смертью.

– Обо всем этом я уже говорил, – сказал Турин. – Отважно защищать границы и наносить мощные удары прежде, чем враг соберет силы, – вот в чем надежда на то, что вы проживете здесь как можно дольше. И разве тем, о ком ты говоришь, любезнее трусы, что прячутся в лесах и выслеживают добычу, уподобляясь волкам, чем воин, что носит шлем и узорный щит и разгоняет врагов, хотя бы они намного превосходили числом его войско? По крайней мере, женщины эдайн не такие. Они не удерживали мужчин от Нирнаэт Арноэдиад.

– Но меньше горя претерпели бы они, если бы не было той битвы, – сказал Гвиндор.

Кроме того, отец собирался подробнее рассказать о любви Финдуилас к Турину:

Финдуилас, дочь Ородрета, была златовласой, как весь дом Финарфина, и Турину нравилось встречаться с нею и бывать в ее обществе: она напоминала ему родичей и женщин Дор–ломина из отцовского дома. Поначалу он виделся с нею лишь в присутствии Гвиндора; но вскоре она сама стала искать его общества, и они иногда встречались наедине, хотя казалось, что это выходит случайно. Она расспрашивала его об эдайн – ей очень редко доводилось видеть их, – о его стране, о его родичах.

И Турин охотно рассказывал ей обо всем этом, хотя не называл ни своей родины, ни имен своих родных; и однажды он сказал ей:

– Была у меня сестренка, Лалайт – то есть это я ее так называл; и ты мне очень ее напоминаешь. Но Лалайт была дитя, золотистый цветочек в зеленой весенней траве; а будь она жива, быть может, ныне лик ее затмился бы скорбью. Ты же царственна и подобна златому древу – хотел бы я иметь столь прекрасную сестру.

– Ты и сам царственен, – ответила она, – ты подобен владыкам из рода Финголфина – хотела бы я иметь столь доблестного брата. И думается мне, что Агарваэн – не настоящее твое имя; не подходит оно тебе, Аданедель. Я называю тебя Тхурин, «Скрытный».

Турин вздрогнул, но ответил так:

– Нет, меня зовут иначе; и я не король – короли наши из эльдар, а я человек.

Турин стал замечать, что Гвиндор относится к нему все прохладнее; дивился он и тому, что, хотя поначалу горе и муки Ангбанда вроде бы оставили Гвиндора, но теперь его, казалось, сызнова захлестывают печали и заботы. Может, это из–за того, что я противостою ему на советах, думал Турин, может, он обижается, что я беру верх над ним – да разве я хотел этого? Ибо Турин любил Гвиндора, своего провожатого и исцелителя, и к тому же жалел его. Но в те дни сияние Финдуилас также затмилось, шаги ее стали медленны, и лик задумчив; Турин же заметил это и решил, что речи Гвиндора вселили в нее страх перед грядущими несчастьями.

На самом же деле Финдуилас разрывалась надвое. Она уважала Гвиндора и испытывала жалость к нему, и не хотела бы она, чтобы из–за нее хоть единая слезинка прибавилась к его страданиям; но ее любовь к Турину росла день ото дня помимо ее воли, и она все время вспоминала о Берене и Лутиэн. Только вот Турин не был похож на Берена! Он отнюдь не пренебрегал ею, он радовался встречам с ней; но она знала, что он не любит ее так, как ей хотелось бы. Далеко блуждали его мысль и душа, у дальних рек давно минувших весен.

Однажды Турин заговорил с Финдуилас и сказал ей:

– Пусть речи Гвиндора не тревожат тебя. Он много пережил во мраке Ангбанда; и тяжко столь доблестному мужу сделаться калекой и поневоле держаться в стороне. Он очень нуждается в утешении, и ему может потребоваться много времени, чтобы исцелиться.

– Я это прекрасно знаю, – ответила она.

– Но мы дадим ему время исцелиться! – воскликнул Турин. – Нарготронд выстоит! Моргот Трусливый никогда больше не выйдет из Ангбанда, поневоле придется ему полагаться на своих прислужников – так говорит Мелиан из Дориата. Его прислужники – пальцы на его руках; а мы будем дробить их, обрубать их, пока он не втянет когти. Нарготронд выстоит!

– Быть может, – произнесла Финдуилас. – Выстоит, если тебе это удастся. Только будь осторожнее, Аданедель: тяжко у меня на сердце, когда ты уходишь в бой, ибо боюсь я, что Нарготронд осиротеет.

А потом Турин разыскал Гвиндора и сказал ему:

– Гвиндор, друг милый, снова ты печалишься – не надо! Здесь, в доме родичей твоих, в сиянии красоты Финдуилас обретешь ты исцеление.

Гвиндор молча взглянул на Турина, но промолчал, лицо же его омрачилось.

– Что ты так на меня смотришь? – удивился Турин. – Странен стал взгляд твой в последнее время. Чем я тебя обидел? Да, я спорил с тобой; но ведь надо говорить то, что думаешь, и не умалчивать о том, что считаешь истиной, из каких бы то ни было личных побуждений. Хотел бы я, чтобы мы были одного мнения – я ведь в большом долгу перед тобой, и я этого никогда не забуду.

– Не забудешь, говоришь? – ответил Гвиндор. – Однако твои деяния и твои советы переменили мой дом и моих родичей. Твоя тень пала на них. Чему же радоваться мне – я ведь все потерял из–за тебя!

Но Турин не понял, о чем он говорит – он решил, что Гвиндор просто завидует его положению при короле.

В следующем отрывке говорится о том, как Гвиндор предостерег Финдуилас от любви к Турину, рассказав ей, кто такой Турин – это тот рывок почти полностью основан на тексте «Сильмариллиона» (гл. 21, стр. 230). Но ответ Финдуилас более развернутый, чем в «Сильмариллионе»:

– Глаза твои обманываются, Гвиндор, – сказала она. – Ты не видишь или не понимаешь, что происходит. Что же мне теперь, принять двойной стыд, рассказав тебе всю правду? Ибо я люблю тебя, Гвиндор, и мне стыдно, что я не могу любить тебя больше, ибо полюбила другого еще сильнее, и никуда мне не деться от этой любви. Я не искала ее, я долго ее отвергала. Но если я имею жалость к твоим ранам, сжалься же и ты над моими. Турин не любит меня, и не полюбит никогда.

– Ты это говоришь, чтобы оправдать того, кого ты любишь, – сказал Гвиндор. – Зачем же тогда он встречается с тобой, подолгу сидит с тобой и уходит от тебя радостный?

– Он ведь тоже нуждается в утешении, – ответила Финдуилас, – а родичи его далеко. Оба вы нуждаетесь в заботе. А кто позаботится о Финдуилас? Мало того, что я вынуждена признаться тебе, что меня не любят, – так ты еще обвиняешь меня, будто я тебя обманываю!

– Да нет. Женщины редко обманываются в подобных вещах, – сказал Гвиндор. – И немного найдется таких, что станут отрицать, что любимы, если их действительно любят.

– Если кто из нас троих вероломен, то это, конечно, я; но ведь не по своей же воле! Но как быть с твоей судьбой и слухами об Ангбанде? Как быть со смертью и разорением? Ибо Аданедель могуч в повести Мира, и в грядущие дни суждено ему добраться и до самого Моргота.

– Он горд, – заметил Гвиндор.

– Но и милосерден, – возразила Финдуилас. – Он еще не пробудился, но сердце его всегда доступно жалости, и он никогда не отвергнет ее. Быть может, жалость – единственный путь к его сердцу. Но меня он не жалеет. Он относится ко мне с почтением, словно я его мать и королева одновременно!

Возможно, Финдуилас говорила правду – взор эльдар проницателен. Турин же, не ведая о том, что произошло меж Гвиндором и Финдуилас, делался все нежнее с ней, ибо она делалась все печальней. Но однажды Финдуилас сказала ему:

– Тхурин Аданедель, зачем же ты скрывал от меня свое имя? Знай я, кто ты такой, я бы не меньше уважала тебя, но лучше поняла бы твою печаль.

– Что ты имеешь в виду? – спросил он. – За кого ты меня принимаешь?

– Ты Турин, сын Хурина Талиона, вождя людей Севера.

Затем Турин упрекает Гвиндора за то, что тот открыл его истинное имя, как об этом рассказано в «Сильмариллионе» (гл. 21, стр. 230).

И еще один отрывок этой части повествования существует в более полной форме, чем в «Сильмариллионе» (других описаний битвы в Тумхаладеи разорения Нарготронда не имеется; в то время как речи Турина и Дракона настолько полно изложены в «Сильмариллионе», что вряд ли отец мог расширить их). В этом отрывке содержится значительно более полный рассказ о приходе в Нарготронд в год его падения эльфов Гельмира и Арминаса («Сильмариллион», гл. 21, стр. 231–232); об их встрече с Туором в Дор–ломине, о которой здесь упоминается, см. выше, стр. 21– 22.

По весне явились туда двое эльфов, и назвались Гельмиром и Арминасом из народа Финарфина, и сказали, что у них послание к владыке Нарготронда. Их привели к Турину; но Гельмир сказал:

– Мы хотим говорить с Ородретом сыном Финарфина.

И когда вышел к ним Ородрет, сказал ему Гельмир:

– Государь, мы принадлежали к народу Ангрода, и много скитались после Дагор Браголлах; но в последнее время жили мы средь подданных Кирдана у Устьев Сириона. И вот однажды призвал он нас и повелел нам отправиться к тебе; ибо явился ему сам Улмо, Владыка Вод, и предупредил его о великой опасности, грозящей Нарготронду. Но Ородрет был настороже и ответил так:

– Почему же вы тогда пришли сюда с севера? Или, быть может, были у вас и другие дела?

Арминас же ответил:

– Государь, с самой Нирнаэт разыскивал я сокрытое королевство Тургона и не нашел его; и, боюсь, из–за этих поисков я запоздал со своим посланием. Ибо Кирдан отправил нас морем, ради секретности и для скорости, и нас высадили на берег в Дренгисте. А среди живших у моря были такие, кто несколько лет назад явился туда посланцами от Тургона, и их недомолвки навели меня на мысль, что Тургон, быть может, до сих пор живет на севере, а не на юге, как считает большинство. Но мы не нашли и следов того, что искали, никаких слухов о Тургоне.

– А зачем вы его искали? – спросил Ородрет.

– Сказано, что его королевство дольше всех устоит пред натиском Моргота, – ответил Арминас.

И слова эти показались Ородрету дурным предзнаменованием, и он возмутился.

– Тогда не стоит вам задерживаться в Нарготронде, – сказал он, – здесь вы о Тургоне ничего не узнаете. И незачем напоминать мне, что Нарготронд в опасности.

– Не гневайся, государь, если мы правдиво отвечаем на твои вопросы, – сказал Гельмир. – И не напрасно уклонились мы от прямого пути сюда, ибо мы побывали дальше твоих разведчиков: мы обошли Дор–ломин и все земли у подножия Эред–Ветрина, мы осмотрели Теснину Сириона и разведали замыслы Врага. В тех краях собираются орки и прочие злые твари, и у Сауронова Острова готовится войско.

– Это мне известно, – сказал Турин. – Запоздали ваши новости. Если послание Кирдана было важным, стоило бы доставить его побыстрее.

– Что ж, государь, выслушай послание хотя бы теперь, – сказал Гельмир Ородрету. – Внемли же слову Владыки Вод! Так сказал он Кирдану Корабелу: «Зло с Севера осквернило Истоки Сириона, и власть моя ускользает из пальцев струящихся вод. Но впереди ждет худшее. И потому передай владыке Нарготронда: „Затвори врата крепости и не покидай ее стен. Повергни в бурную реку камни гордыни твоей, дабы ползучее зло не подобралось к вратам“».

Речи эти показались Ородрету невнятными, и он, как всегда, обратился за советом к Турину. Турин же не поверил посланцам и презрительно бросил:

– Что может Кирдан знать о наших войнах, о делах тех, кто живет рядом с Врагом? Пусть мореход заботится о своих кораблях! Но если Владыка Вод и впрямь желает дать нам совет, пусть говорит яснее. Ибо в нашем положении представляется более разумным собрать все силы и отважно выйти навстречу врагам, покуда они не подобрались чересчур близко.

Тогда Гельмир поклонился Ородрету и сказал:

– Государь, я передал то, что мне было велено, – и повернулся, чтобы уйти. Арминас же сказал Турину:

– Верно ли говорят, что ты, будто бы, принадлежишь к дому Хадора?

– Здесь меня называют Агарваэн, Черный Меч Нарготронда, – сказал Турин. – Ты, друг Арминас, видно, умеешь разбирать недомолвки; добро Тургону, что его тайна неведома тебе, а не то ее скоро узнали бы и в Ангбанде. Имя человека – это его достояние; и коли случится сыну Хурина узнать, что ты выдал его, когда он хотел остаться неузнанным, пусть Моргот заберет тебя и выжжет тебе язык!

Арминас устрашился черной ярости Турина; Гельмир же возразил:

– Нет, Агарваэн, мы его не выдадим. Ведь мы же на тайном совете за закрытыми дверьми – так разве нельзя здесь выражаться яснее? Наверно, Арминас спросил тебя об этом потому, что всем, кто живет у Моря, известно, что Улмо питает любовь к дому Хадора, и есть такие, кто говорит, будто Хурин и брат его Хуор некогда побывали в Сокрытом королевстве.

– Будь это правдой, не стал бы он рассказывать об этом никому, ни из великих, ни из малых, тем более маленькому сыну, – ответил Турин. – И потому не верю я, что Арминас спросил меня оттого, что надеялся разузнать о Тургоне. Не доверяю я таким посланцам с дурными вестями!

– Ну и не доверяй! – воскликнул разгневанный Арминас. – Гельмир меня не понял. Я потому тебя спросил, что усомнился в том, чему здесь, похоже, верят: мало похож ты на родичей Хадора, как бы тебя ни звали.

– Да что ты о них знаешь? – сказал Турин.

– Я видел Хурина, – ответил Арминас, – видел и его отцов. А в глуши Дор–ломина встретился я с Туором, сыном Хуора, брата Хурина, – и Туор подобен отцам своим, а вот ты – нет.

– Быть может, – сказал Турин, – хотя о Туоре я до сих пор ни разу не слышал. Но не стыжусь я того, что волосы у меня черные, а не золотые. Ибо я не первый из сынов, кто похож на мать; а мать моя – Морвен Эледвен из дома Беора, из родичей Берена Камлоста.

– Я говорил не о цвете волос, – возразил Арминас. – Другие люди из дома Хадора держат себя по–иному, и Туор в том числе. Ибо они учтивы, охотно прислушиваются к добрым советам и чтут Западных Владык. А ты, похоже, советуешься лишь со своим собственным разумом, а чаще – со своим мечом; и речи твои высокомерны. И я говорю тебе, Агарваэн Мормегиль, что если ты будешь вести себя таким образом, твоя судьба будет не такой, на какую мог бы рассчитывать потомок домов Хадора и Беора.

– Она всегда была не такой, – ответил Турин. – И если меня, похоже, преследует ненависть Моргота из–за доблести моего отца, должен ли я сносить также насмешки и дурные предсказания от какого–то бродяги, пусть даже он хвалится родством с королями? Вот вам мой совет: убирайтесь–ка вы обратно к Морю, там безопаснее.

И Гельмир с Арминасом ушли и вернулись обратно на юг; несмотря на оскорбления Турина, они с радостью бы остались среди своих сородичей и дождались битвы, если бы Кирдан по велению Улмо не приказал им принести ему вести о Нарготронде и о том, как они исполнили поручение. И Ородрет был немало обеспокоен словами посланцев; но Турин лишь сделался еще отчаяннее и никак не хотел прислушаться к их советам; и уж, конечно, не потерпел бы он, чтобы разрушили большой мост. Ибо, по крайней мере, эта часть послания Улмо была понята верно.

Нигде не объясняется, почему Гельмира и Арминаса со срочным посланием в Нарготронд отправили морем вдоль всего побережья Белерианда к заливу Дренгист. Арминас сказал, что это было сделано ради секретности и для скорости; но большей секретности можно было бы достичь, если отправить посланцев с юга вверх по Нарогу. Можно предположить, что Кирдан поступил так, повинуясь велению Улмо (чтобы они повстречались в Дор–ломине с Туором и провели его через Врата нолдор), но об этом нигде не упоминается.