Философ в маске короля

Средство спасения, которое не требует ни помощи машины времени, ни меча, было выдвинуто на первом этапе эллинского смутного времени величайшим из эллинских знатоков искусства отрешения, Платоном. «Нет надежды избавиться от зол государству и, я думаю, всему человечеству, кроме как посредством личного союза между политической властью и философией и насильной ликвидации того общего мнения, согласно которому одно обязательство исключает другое. Этот союз может быть заключен двумя путями. Либо философы должны стать царями наших государств, либо же люди, которых сегодня называют царями и правителями, должны искренне и серьезно заняться философией» (Платон. Государство. 473 Д, 499В и 501Е).

Предлагая лекарство от общественных бед, характерных не только для эллинского мира той поры, но и (как считает эллинский мудрец) для всей земной жизни Человека во все времена, в любых местах и при любых обстоятельствах, Платон стремится обезоружить простого человека, склонного относиться с нескрываемым скептицизмом к философским предписаниям. Он выводит свое умозаключение в весьма парадоксальной форме, не без оснований ожидая, что на голову мудреца могут обрушиться насмешки и укоризненные замечания. На него набросится толпа, и если дело не закончится пролитием крови, то все в порядке! Но если парадокс Платона труден для понимания людей обычных – как царей, так и их подданных, – то он еще труднее для самих философов. Разве Отрешение от Жизни не цель философии? И разве не правда, что цели отрешения и спасения (других) столь далеко расходятся, что не могут считаться совместимыми? Можно ли спасать проклятый город, если ты стремишься убежать из него? Следовательно, как может мудрец примирить свои духовные искания, дело всей своей жизни, с сознанием, которое он не может оправдать, не перестав считаться философом, или преодолеть, не перестав считаться человеком?

В свете философии самопожертвование Христа есть персонификация безумства. Однако не многие философы решились открыто признать это, ибо знаток искусства отрешения должен начать как человек, подвластный обычным человеческим чувствам, причем человек, рожденный в смутное время. Беды и страдания времени, заставившие его обратиться к философии, оказывали не менее жесткое давление на его современников. Он не может не замечать смятения в сердце ближнего своего. Но должен ли философ протянуть своему ближнему руку помощи? Напрасно искать решение этой нравственной дилеммы в индском учении, согласно которому Жалость и Любовь – пороки, или же в учении Плотина, утверждающего, что действие – «это тень созерцания и смысла» (Плотин. Эннаиды. III, VIII, 4).

Следует, однако, припомнить неохотное признание Платона, что мудрецы, овладевшие искусством отрешения, не должны иметь возможности постоянно наслаждаться солнечным светом, к которому им удалось открыть путь. С тяжелым сердцем приговорил он своих совершенных философов к жизни в Пещере, где они могут помочь несчастным, которые все еще пребывают во тьме. Немалое производит впечатление и тот факт, что эта печальная платоновская заповедь тщательно соблюдалась Эпикуром.

Эллинского философа, идеалом которого была спокойная невозмутимость, единственного, если не считать Иисуса Назарянина, наградили титулом Спасителя (σ ω τ η ρ). Обычно этот титул принадлежал царям или являлся вознаграждением за государственную службу. Редкостная почесть, оказанная Эпикуру, стала неожиданным следствием его добродушной покорности зову собственного сердца.

Парадоксальная история Эпикура показывает, что когда на плечи философов взваливается тяжелая ноша и они выбирают путь, предписанный Платоном, то тем самым они уравнивают себя с царями. Поэтому неудивительно, что другой платоновский вариант – превращения царей в философов – показался в высшей мере привлекательным философам, наделенным социальным пониманием. Предположив возможность того, что «какая‑ нибудь необходимость заставит этих немногочисленных философов – людей вовсе не дурных, хотя их и называют теперь бесполезными, – принять на себя заботу о государстве, желают они этого или нет» (Платон, Государство. 499С). Платон рассматривает и противоположную возможность, когда судьба распоряжается так, что дети царей или правителей рождаются философами. И он заключает, что те, кто обладает этим врожденным даром, наделены меньшим шансом выжить, хотя, безусловно, некоторым из них это удается. В этом отрывке Платон использует всю свою огромную силу убеждения, чтобы доказать теоретическую возможность того, что спаситель душ может быть вынесен на поверхность Временем, Природой и Случаем. Однако сколь бы стройной ни выглядела отвлеченная теория, на практике она далеко не всегда способна освободить его от необходимости нести общественные обязанности.

Ответ на вопрос, можно ли в реальной политике рассчитывать на поколение философски мыслящих царей, зависит от действительной частоты проявления этого естественного феномена. Анализ истории распадающихся цивилизаций свидетельствует, что это чудо свершается крайне редко, как и предполагал Платон. В другом контексте мы уже касались истории жизни двух царей, родившихся в двух различных мирах, отстоящих во времени более чем на тысячу лет. Оба они, хотя и по‑ разному, пытались использовать царскую власть для совершенствования нравственного единства человечества, отнюдь не прибегая, насколько нам известно, к наставлениям какого‑ либо философа. «Смотри, как хорошо и как приятно, когда братья пребывают вместе» (Пс. 133, 1). Во всяком случае, Александру Великому подобные идеи никогда и никем не внушались. Его наставник Аристотель, например, считал, что все негреки, особенно в Азии, являются рабами по природе своей.

Хотя о воспитании и происхождении Эхнатона мы знаем намного меньше, чем о воспитании и происхождении Александра, не вызывает сомнения, что Эхнатон, как и Александр, входит в категорию царей, рожденных философами. Оба эти царя, безусловно, попытались ввести философию в практическую политику, причем философию свою собственную. Однако нам придется признать, что этими двумя именами исчерпывается список царей‑ философов.

Философ не может позволить себе просто сидеть сложа руки, предоставив Природе следовать своим путем без всяких сторонних вмешательств. Он лично должен приложить усилия, чтобы развить, продолжить, усилить и углубить деяния Природы во всех тех аспектах, где Природа восприимчива для философского воздействия. Если философ стремится защитить себя от риска оказаться в положении Атланта, он должен по крайней мере сыграть роль наставника Атланта.

Такое решение нравственной проблемы было выдвинуто ранним стоиком Хрисиппом. «Мудрец, – говорит он, – нужен царству, чтобы направлять дела его. И если он сам не станет царем, он поспешит к царю с советом и в дни мира, и в дни войны». За сто с лишним лет до того, как эти идеи были сформулированы Хрисиппом, Платон пытался воплотить их в реальных делах.

За свою жизнь Платон не менее трех раз отправлялся добровольно, хотя и без особой охоты, из Аттики в Сиракузы, чтобы внушить сицилийскому деспоту представления о царском долге, выстраданные афинским философом [570]. Надежды на успех при первой встрече с Дионисием I у Платона были невелики, однако они заметно возросли, когда на место основателя сиракузской династии сел его сын, которого преступный отец провел через ужасные лишения и опасности, прежде чем тому досталось царство. Правда, Платон не мог превратить и Дионисия II в царя‑ философа, что стало большим разочарованием для него. Однако безуспешность второго и третьего визитов в Сиракузы частично компенсировалась неожиданно проявившейся пользой первого визита. Стрела, казалось ушедшая в небо, попала в сердце свояка и дяди обоих Дионисиев (дяди для младшего). «Когда, – впоследствии писал Платон, – в беседах с Дионом я излагал ему то, что, по моему мнению, является наилучшим для людей, и советовал ему осуществить это на практике, видимо, сам того не зная, я каким‑ то образом бессознательно подготовлял падение тирании» (Платон. Письма. N 7, 327А).

Отношение Платона к Диону – классический пример влияния философа на ситуацию, когда монарх и его наставник находятся в непосредственном, личном контакте. В последующих главах эллинского смутного времени эта ситуация повторилась при дворе спартанского царя Клеомена III.

История западного мира также дает примеры личных контактов монархов с мыслителями. Известно, что прусский король Фридрих II из династии Гогенцоллернов, российская императрица Екатерина II и австрийский эрцгерцог Иосиф II охотно общались с Вольтером и другими французскими философами. (Французские философы XVIII в. были вдохновлены их английскими предшественниками XVII в.; учение этих философов было академическим ответом на политический вызов, порожденный конфликтом между короной и парламентом, тогда как английская революция XVII в. была предвосхищена предшествующим развитием итальянских политических и экономических институтов, техники и идей и распространением их на всю Европу.)

Прямые, личные отношения, несомненно, наиболее эффективное средство воздействия, но для философа‑ наставника возможны и другие пути – возможно, менее обременительные. Например, когда основателя школы стоиков стал разыскивать реставратор македонской монархии, с тем чтобы философ пришел в Македонию и помог ему, Зенон не счел нужным покидать свой аттический дом ради службы при царском дворе. Он послал вместо себя своих учеников – Персея и Филонида.

Известны также случаи, когда философ оказывал влияние на царя или государственного деятеля через пропасть времени без каких либо промежуточных посредований. Например, Гай Гракх явно находился под влиянием идей наставника своего старшего брата Тиберия, философа Блоссия, хотя Блоссий умер за семь лет до того, как Гай стал трибуном. Но пожалуй, самым необычным примером подобного распространения идей в исторической перспективе является судьба учения Конфуция, в частности его влияние на маньчжурских императоров Канси и Цзяньлуна.

Первый из этих правителей взошел на царство более чем через два тысячелетия после смерти Конфуция, Кроме того, дальневосточное общество, к которому принадлежал Канси, было отделено от древнекитайского общества, в лоне которого жил и мыслил Конфуций, периодом междуцарствия, лишь углубившим пропасть, проложенную Временем, а сам Канси не может даже считаться родным сыном дальневосточной цивилизации, ибо он был выходцем из среды недавно осевших варварских завоевателей. Влияние Конфуция на Канси – посмертное вознаграждение Конфуция за крушение его надежд и пренебрежение со стороны современных ему правителей. Подобный поворот истории был столь же ироничным, как и чрезвычайным. Конфуцию отводилась роль, которую он никогда бы не смог хорошо сыграть при жизни, – воздать должное неизменной человеческой природе, природе социального животного, прикрытого одеждой мудреца. С точки зрения Коифуция, высшей целью самовоспитания для человека одухотворенного должно быть очищение своего ближнего и всей общины. Конфуций считал себя не философом, счастливо обретшим отрешение, а неудачником, не сумевшим реализовать себя, человеком действия, оказавшимся без работы,

Проанализировав ряд исторических примеров, мы приходим к общему заключению, что попытка служить человечеству через души царей (как чревовещатель разговаривает с аудиторией при помощи куклы) не может считаться удовлетворительным решением проблемы, суть которой сводится к вопросу, как оплатить нравственный долг обществу, не отказываясь в то же время от благостного отрешения.

Мы видели, что Дионисий II оказался столь же неблагодарным учеником, не способным оцепишь усилий Платона, как и Дионисий I. Правда, более многообещающими могли показаться философу его просветительские опыты с Дноном, который не был ни деспотом, ни наследником деспота. Однако стремление к трону испортило Диона до такой степени, что, получив власть, он уже мало чем отличался от своих родственников‑ тиранов. Поначалу. Дион намеревался преобразовать свой родной город Сиракузы в соответствии с платоновским планом идеальной республики. Он хотел играть роль не спасителя‑ деспота, а спасителя‑ ocвoбoдителя. Но конец его был полон, трагической иронии. Так называемый освободитель превратился в тирана и умер смертью тирана, оставив берег чистым для возвращения своих изгнанных родственников. Результаты трудов других философов‑ царей и философов – устроителей государства в такой же мере удручающи. Так, в дальневосточном мире за периодом правления конфуцианского эпигона ученика Цзяньлуна последовала эпоха катастроф и унижений, открывшая ворога в Китай британскому флоту, «опиумной войне», конца которой не видно и доселе [571].

Картина не изменится существенным образом, если от этих царей, которые стали философами под влиянием чьих‑ то идей, перейти к тем правителям, которые родились философами и не требовали для себя наставников. Представление Эхнатона о мире как о братстве было развенчано еще до смерти египетского пророка началом крушения Нового царства. История распорядилась так, что судьба египетского общества была спасена от варваров грубыми руками солдат‑ царей, бесцеремонно завладевших тронами. По сравнению с ними Эхнатон ему подобные были слишком деликатными. Что касается философских прозрений Александра, то, как мы видели они продолжали посещать эллинский мир и после его ухода. Однако практическое следствие деяний Александра оказалось прямо противоположным его первоначальным намерениям. Не создав идеальной империи, он лишь разрушил тот миропорядок, что существовал при его жизни, обрушив на него свой смертельный удар.

Таким образом, эмпирический анализ показывает, что при беглом взгляде можно уловить некоторую долю успеха, но при расширении исторического обзора, когда принимаются во внимание отдаленные последствия свершенного, можно сказать, что в целом путь этот ведет к поражению. Философ‑ царь, будь то философ от рождения или просто восприимчивый ученик философа‑ наставника, оказывается в конце концов неспособным спасти своих соотечественников от крушения распадающегося общества. Факты говорят сами за себя.

Платону представлялась очевидной мысль, что «ни для государства, ни для граждан не будет конца несчастьям, пока владыкой государства не станет племя философов… Достаточно появиться одному такому лицу, человек этот совершит все то, чему теперь не верят» (Платон. Государство. 502 А‑ В).

Однако сделать Утопию философа пригодной для «реальной жизни» можно только через механизмы социального мимесиса. В предыдущих главах настоящего исследования мы показали, что мимесис – это особая форма социальной тренировки, в результате которой нетворческое большинство рано или поздно оказывается впереди творческого меньшинства; это хорошо для разрушения, но не способствует истинному достижению творческих целей. Введение любого элемента насилия – духовного или физического – в социальную стратегию царя‑ философа является условием грядущих поражений и становится началом отхода от программы, с которой он выступает в начале своей деятельности. А насилие, раз проявившись, имеет тенденцию все расширять и расширять свой размах.

«Нрав людей непостоянен, и если обратить их в свою веру легко, то удержать в ней трудно. Поэтому надо быть готовым к тому, чтобы, когда вера в народе иссякнет, заставить его поверить силой» [прим120].

В прямой и циничной форме Макиавелли намечает стратегическую линию поведения царя‑ философа, которую Платон всячески смазывает и затушевывает. Если царь‑ философ оказывается в ситуации, когда он больше не в состоянии продвигаться к цели, используя гуманные методы и средства, он отбросит в сторону свод нравственных максим как ненужный и навяжет каждому свою волю с помощью меча, который он предусмотрительно сохранил под мантией философа. Такая развязка – настоящий скандал, покрывающий позором царя‑ философа, ибо мантия – далеко не самая подходящая одежда для того, кто вооружен. Здесь мы снова обнаруживаем тот неожиданный поворот, когда Орфей превращается в капрала.

Таким образом, если насилие оборачивается ложным шагом, который объясняет поражение царя‑ философа, рожденного философом, тем более это применимо к правителю, ставшему философом под воздействием академических идей своего наставника. фактически царь‑ философ обречен на поражение, потому что он пытается объединить в себе две противоположные природы. Философ самоуничтожается, как только он вступает в поле безжалостного действия царя, а царь самоуничтожает себя, выходя в философское поле отвлеченных размышлений. Подобно спасителю с машиной времени, царь‑ философ обречен на поражение, ибо он вынужден будет рано или поздно воспользоваться оружием. Меч, как известно, оружие обоюдоострое, машина времени рождает самообман, а мантия философа с маскою царя – эмблема лицемерия. А коль скоро «лицемер» и «спаситель» – роли несовместимые, поиски истинного спасителя следует продолжить.