Глава 30. Вапассу располагался в самом центре Мэна

Вапассу располагался в самом центре Мэна. Для Анжелики и Жоффрея де Пейрака, после того как они обрели друг друга, он был местом первого тяжелого испытания, пережитого вместе, в ту ужасную зиму, когда они сами, их семья, их люди и все остальные переселенцы едва не умерли от голода, холода и цинги. Они вынесли все это в одиночку, почти не имея припасов, постоянно опасаясь нападения индейцев или франко-канадцев, а от друзей с побережья их отделяли бескрайние ледяные пространства.

С тех пор эти места сильно изменились.

Солдаты, лесорубы, плотники, ремесленники и чернорабочие, которых граф де Пейрак завербовал в Европе и в различных колониях на Американском континенте, доставив их за свой счет в Вапассу, потрудились на славу.

Остались только воспоминания от жизни в маленьком «фортике», который почти целиком уходил под снег, занесенный зимними метелями; в нем они закопались, подобно животным в норах, во время своей первой зимовки: их было около двух десятков — мужчин, женщин и детей, — и все эти бесконечно долгие месяцы они напрягали последние силы, чтобы устоять в борьбе с зимними невзгодами: холодом, голодом, скукой, теснотой, болезнями…

Неподалеку, нависая над Серебряным озером, возвышалось уютное трехэтажное строение со сторожевой башней, с обширными погребами и чердаками — это была и крепость, хорошо защищенная от неожиданных нападений, и комфортабельный жилой дом, где каждая семья имела свои покои. Здесь были общие залы, кухни, склады и кладовые.

Крепость была обнесена частоколом, и внутри этого обширного периметра располагались амбары, риги, сеновалы и — подлинное чудо! — конюшня и хлев.

Ибо за два последних лета сюда привели около десятка рабочих и верховых лошадей, а также шесть коров с телятами.

На четырех углах частокола стояли мощные башни с бойницами, а внизу в каждой имелась кордегардия, которая при нужде могла служить жилищем, потому что обогревалась немецкими или швейцарскими печами, а в подвале хранился запас продовольствия. Каждая башня сама по себе была маленькой крепостью, которая могла бы выдержать и штурм, и осаду в несколько недель.

Пороховой склад, который обычно ставится подальше от жилья, помещался внутри частокола, но постороннему глазу обнаружить его было невозможно, ибо это был глубокий погреб, стены которого были обмазаны глиной, смешанной с песком, соломой, сухим навозом и дроблеными камнями. Такая штукатурка, помимо чрезвычайной прочности, обладала свойством поглощать влагу, позволяя тем самым сохранить сухим драгоценный порох и другие боеприпасы.

Просторные сараи предназначались для гостей-индейцев: здесь они могли неспешно курить свои трубки, заниматься обменом или торговлей, а иногда и остаться на несколько дней, что часто было необходимым для раненых и больных.

Рядом стояли две баньки-«потельни». Переняв обычай «париться» у белых, индейцы к нему чрезвычайно пристрастились. Как и белые, они наглухо закрывались в обмазанном глиной сарайчике, бросая раскаленные камни в лохани с водой. От обжигающего пара перехватывало дыхание, и, насидевшись в нем до полного изнеможения, надо было выскочить в чем мать родила на снег или же окунуться в ледяную воду озера.

Наконец, как еще один признак спокойствия и процветания, царившего в Вапассу, виднелись хутора, окруженные садами, расположившиеся на некотором расстоянии от форта.

У каждой семьи, жившей отдельным хозяйством, была корова или свинья.

Население сильно разрослось, и, как прежде в Голдсборо, Анжелика уже не могла сказать, что знает в лицо и по имени всех жителей, особенно из тех, кто пришел сюда недавно, чтобы встать под голубой стяг с серебряным щитом графа де Пейрака.

Поэтому прежде всего обнялись с давними друзьями. Йонасы, Малапрады, шевалье де Поргани… Долгое отсутствие хозяев имения могло бы вызвать ссоры и беспорядки среди тех, кто оставался здесь предоставленным самому себе. Но Вапассу принадлежал к числу тех благословенных мест, где все улаживалось само собой, без видимых усилий и наилучшим образом, словно его хранили некие благодетельные силы.

Все, кто жил здесь, отличались терпеливым, ровным и жизнерадостным характером; люди здесь как бы вырастали, будто задавшись целью показать себя с лучшей стороны. Конечно, все они были разные, но каждый заслуживал уважения, и до сих пор здесь не появилось ни одной Бертиль Мерсело, «чтобы лить уксус в соус».

На исходе зимы, тяжко испытывающей людей, побуждая их к нетерпимости и склокам, не только все остались живы, но почувствовали себя еще более сплоченными, еще более выросло их взаимное уважение.

В Вапассу люди жили на свободной земле. Каждый был уверен, что с его мнением будут считаться, и такая терпимость никому не была в тягость.

Стараясь не задеть чувства и убеждения своего ближнего, все старались как можно сдержаннее и скромнее исполнять предписанные своей религией обряды.

Местные католики избрали для отправления службы довольно пожилого дьякона, и тот, прежде чем приступить к строительству часовни, обсудил этот вопрос с реформатами, дабы их слух как можно меньше тревожили гимны и проповеди католической литургии.

Но реформатам из Вапассу и не такое приходилось переживать. В маленьком форте во время первой зимовки они теснились в одной комнате с иезуитом отцом Массера, который служил мессу каждое утро!

Эльвира, племянница Йонасов, гугентов из Ла-Рошели, вышла замуж за католика Гектора Малапрада. Они оба сочли, что разная вера не может служить препятствием для их чудесной любви, ибо они принадлежали к католической и протестантской религии скорее по рождению, нежели по убеждению — и они заключили брак перед Богом и людьми, вписав свои имена в официальный регистр супружеских пар Вапассу, в присутствии графа де Пейрака, признанного всеми вождя и властителя форта, а также получив благословение (Эльвира — от господина Йонаса, Гектор — от отца Массера) во время службы, которую они слушали, стоя рука об руку на пороге.

Таково было умонастроение людей в Вапассу.

И царившая здесь свобода совести ничем не была омрачена. Люди разных вероисповеданий с одинаковым рвением трудились во имя Господа, ибо каждый день они отвоевывали клочок языческой земли, спасая его от дикости, и созидали для невинных детей своих такое место, где им ну будет грозить произвол, где не будут они — еще до своего рождения — обречены на тюрьму или изгнание.

На общем совете было решено, что в каждом крыле главного здания будет отведено по комнате для католиков и реформаторов: в одной будут служить мессу, а в другой — собираться для совместной молитвы и пения псалмов под руководством господина Йонаса, в котором все протестанты Вапассу единодушно признали своего духовного вождя.

Благочестие, демонстрируемое представителями обеих религий, не только не отдаляло их друг от друга, но, напротив, действовало самым успокоительным образом. Большинство приехавших сюда людей сильно натерпелось от сектантской нетерпимости и изуверского фанатизма, но это не означало, что они не желали строжайшего соблюдения обрядов.

Вдали от взглядов тех, кто мог бы их принудить к жесткому противостоянию, они по взаимному молчаливому согласию проявляли снисходительность и благодушие.

И когда в большой общей зале, куда все собирались зимой после окончания работы, сидевший у очага мэтр Йонас открывал Библию, не кто иной, как итальянец Поргани, ревностный непреклонный католик, частенько просил его почитать вслух и слушал с видимым удовольствием, попыхивая своей длинной трубкой.

В этом году в Вапассу должен был появиться пастор. Он был племянником господина Бокера, также священнослужителя; ему было около тридцати лет, но он уже овдовел, оставшись с десятилетним сыном. Родом из западной Франции, из Они или Вандеи, он потерял жену во время «войны за отречение», совершенно опустошившей эти гугенотские земли: драгуны короля, «миссионеры в сапогах», изнасиловали несчастную женщину, а потом бросили ее в колодец… Сам молодой пастор укрылся с сыном в Ла-Рошели, а затем вместе с дядей, пастором Бокером, его дочерью Абигаль и мужем кузины Габриелем Берном бежал в Америку…

В Голдсборо он долго не снимал траур, но затем женился на одной из миловидных дочерей мадам Карер. Молодая пара решила начать новую жизнь, став пионерами.

В Вапассу уже была настоящая осень. Улетели аисты, утки, белые гуси, казарки, осенив небо своими крестами из черных точек.

Пчелы расположили свои гнезда на верхних ветках деревьев — верный знак, что предстоит холодная зима.

Мадам Йонас поспешила показать Анжелике, сколько удалось собрать припасов на зиму: все, кто мог, занимались сбором плодов в лесу и работали на огородах и в поле.

Удалось набрать много лесной ягоды, диких вишен, карликовых груш, орехов, желудей, а также различных грибов; все это сушилось теперь на тонких прочных нитях, подвешенных в виде четок к балкам на потолке.

В случае, если этого окажется недостаточно и людям будет угрожать голод, можно отварить в соленой воде корни, также предусмотрительно засушенные и заготовленные на зиму.

Сейчас все занимались засолкой капусты. Несколько бочек уже было готово, но, чтобы закончить, не хватало соли, которую обещали доставить в ближайшее время. Тогда можно будет переносить бочки в погреб. В холодном климате капуста была необходима — считалось, что она предохраняет от цинги.

На чердаке устроили «дровницу», как говорила мадам Йонас, родившаяся в Они; дрова спускали сверху в специальных корзинах, прикрепленных к шкивам, — это был неприкосновенный запас на случай пурги, когда нельзя будет и нос высунуть наружу.

Урожай на полях был пока еще очень скромным. Удалось собрать немного ржи, овса для лошадей, на огородах — капусту, брюкву, репу, тыкву, морковь. Но в основном земледельцы Вапассу были заняты осушением пастбищ. Для коров было необходимо запасти достаточно сена, и венцом всех этих усилий был кувшин молока, который каждое утро появлялся на столе у семейных пар с детьми.

И как приятно было слышать доносящийся издалека монотонный стук двух маслобоек, сбивающих это молоко в большие куски бледно-желтого масла, изумительного душистого масла, пахнущего всеми цветами Вапассу.

Сильная Иоланда охотно вызвалась встать на подмену при маслобойке, работа на которой требует и крепких мышц, и терпения.

Мужчины и юноши уже вернулись с последней охоты; каждый год они завершали сезон вместе с индейцами-металлаками. Теперь предстояло разделать, разрубить и закоптить принесенные туши, а затем начнется последний пир, который будет продолжаться, пока индейцы не начнут маленькими группами уходить к своим зимним жилищам.

Вождем их был тот самый Мопунтук, который научил Анжелику ценить вкус местной родниковой воды. Ware! Ware! Вода! Вода! — повторял он по-алгонкински, увлекая ее за собой все дальше и дальше. А еще он говорил:

«Пища, это для тела… Для души нужна вода!»

Пировать сели на холме, рядом с огромными деревянными чанами, выдолбленными в стволах деревьев, где северные индейцы варили в кипящей воде маис, пока белые не привезли железные и чугунные котлы.

В те времена деревни лепились поближе к этим вечным и неизменным резервуарам, куда наливали воду и доводили ее до кипения, бросая раскаленные камни. Вероятно, тогда эти северные племена вели более оседлый образ жизни; зато теперь было легко стронуться с места, закинув за спину драгоценные котлы.

На углях запекались большие куски тыквы ярко-розового, цвета. В одном из чанов, выдолбленном предками, варилась фасоль, в другом — куски лосиного мяса.

Сагамору Мопунтуку были преподнесены жировые орешки из внутренностей лося, еще пахнущие кишками, — это было изысканное лакомство и незаменимое средство, чтобы сохранить силы во время долгих переходов, когда приходится нести на себе тяжелый груз. Столь же почетным было и другое блюдо, приготовленное для вождя, — ноги лося, запеченные на вертеле до появления золотистой корочки и обильно политый кислым соком лесных ягод. И, конечно, никакой соли, чтобы угодить индейцам.

Для тех, кто предпочитал более нежное мясо, на вертелах жарили гусей и уток. От них шел восхитительный запах, смешивающийся с запахом дыма, поднимающегося из хижины дровосеков на вершине соседнего холма, — там заготавливали на зиму древесный уголь.

Всюду слышались веселые крики, смех, иногда заглушаемый пронзительными звуками флейт и кларнетов.

Бартелеми, Тома, Онорина и все остальные дети очень радовались, глядя, как пируют индейцы. Ведь у этих почетных гостей манеры были гораздо хуже, чем у них, белых малышей, которых взрослые постоянно укоряли за неумение вести себя за столом! Пусть попробуют теперь сказать, что нельзя хватать еду пальцами и рыгать, что нужно вытирать руки и закрывать рот, когда жуешь!

И каждый ребенок с торжеством косился на мать: вот будет здорово рыгнуть так, словно ты настоящий индеец! А матери делали вид, что ничего не замечают.

Верно, индейцы не отличались изысканностью манер и были, правду сказать, изрядно грязны. Но они были такие веселые, так простодушно верили в свою благопристойность, что никто не испытывал неловкости, видя, как они вытирают руки о мокасины, вылавливают из миски кусок мяса и передают его дальше, предварительно попробовав, дабы убедиться, что он хорош и должен понравиться соседу.

В этот день между белыми было состязание, кто сумеет наилучшим образом продемонстрировать индейские манеры, иными словами, те, которые категорически запрещаются в «Правилах приличия, коим должно следовать юношество».

Пальма первенства досталась Жоффрею де Пейраку. Ни в чем не теряя своего достоинства знатного вельможи, которое было врожденным и угадывалось под любым одеянием, он с неподражаемой серьезностью садился на корточки рядом с каким-нибудь индейцем, и в его умном взгляде, обращенном на меднолицего собеседника, выражалось внимание, одновременно почтительное и братское.

Он доставал руками куски мяса из кастрюли, жевал с той же благоговейной сосредоточенностью, как и его гости, а затем бросал через плечо кости так непринужденно, как будто привык делать это всю жизнь.

Без малейшего колебания подносил он к губам переходящую из рук в руки трубку. В сущности, все эти обряды имели для него только одно значение: с их помощью возникало и укреплялось взаимопонимание между двумя расами, изначально чуждыми друг другу, и если ради этого надо было есть руками и брать в рот обслюнявленную трубку, что ж — он нисколько не возражал.

Именно благодаря такому его поведению свободно чувствовали себя остальные европейцы. И снисхождения в этом было столько же, сколько уважения.

А к детям это приходило сразу. Между детьми и дикарями существует родство духа. Эльвира говорила, что ее мальчишки вполне могли бы однажды убежать от нее и уйти, не повернув головы, вслед за индейцами в их вигвамы. Было известно множество историй о канадских детях, французах и англичанах, похищенных индейцами во время налетов, которые так привыкали к образу жизни своих похитителей, что приютившее их племя становилось им ближе и дороже, чем родная семья.

Ближе к концу пирушки кто-то из вновь прибывших, не зная нрава континентальных индейцев, предложил, дабы увенчать празднество, поднести каждому по «капельке», по рюмочке вина Это была ошибка. Мопунтук вознегодовал.

Водка и вино белых были для индейцев источником священного восторга. Но разве смогут они впасть в транс от одной «рюмочки» не больше дамского наперстка! Выпить такую жалкую порцию означало для вождя металлаков не только пустую трату драгоценного напитка, но и оскорбление, нанесенное богам. Когда служишь богам, нужно не жалеть себя!

Он запретил своим воинам принимать этот унизительный скаредный дар.

Некоторые тайком все же подошли за своим «наперстком», намереваясь присовокупить его к нескольким пинтам, терпеливо собранным за лето путем обмена с белыми, — они хранили свой запас в неприкосновенности для священной попойки, которая будет последним празднеством перед наступлением зимы.

Когда этот маленький инцидент был исчерпан, пир продолжился как ни в чем не бывало. Металлаки, наевшись так, что без сил валились на землю, блаженствовали, устроив сиесту. Запах виргинского табака стоял в воздухе.

Отдохнув, Мопунтук и другие вожди подхватили ребятишек, среди которых была Онорина, и, посадив их себе на плечи, повезли кататься на лошадях, устроив в прерии настоящую скачку.

Вновь зазвенел смех, раздались крики, зазвучали песни. Женщины чистили котлы и убирали кухонную утварь.

На смену прозрачной ясности дня шли сумерки, и все вдруг как-то помрачнело.

Потянуло холодом; Анжелика, оглядевшись вокруг, слегка вздрогнула, но не от того, что озябла.

Под золотой пыльцой солнечных лучей в роскошной красоте этих последних дней осени внезапно ясно проступило увядание. Солнце стало гораздо бледнее, и вот уже уходят на зимовье индейцы-охотники.

С вершины холма люди из Вапассу махали им вослед, а они в последний раз проходили берегом озера, чтобы затем скрыться за серыми деревьями. В воде, подернутой тончайшей пленкой льда, качались их отражения, которые тут же смывались набегающей рябью.

Все лето и осень, вплоть до наступления зимы, на сторожевой башне несли вахту часовые, и каждый день командир наемных солдат Марсель Антин высылал на разведку несколько патрулей, которые прочесывали окрестности.

Только с первым снегом напряжение несколько спадало, и можно было позволить себе немного ослабить бдительность. Ибо снег, помимо покрова божественной красоты, сверкающего тысячами огоньков под лучами зимнего солнца, нес покой и нечто вроде перемирия.

Это отнюдь не было игрой воображения. Снег и холод давали людям гарантию мирной жизни. То было тяжкое время для зверей и всех, кто страдал от недостатка пищи и тепла, но зато оно великодушно избавляло от самого страшного, самого разрушительного бедствия — войны.

Таково было своевольное решение природы, воздвигшей барьер между человеком и его страстями, его тягой к насилию и крови. Природа слепа, но она бдительный страж: капризная и язвительная, она с пренебрежением относится к человеку — букашке, возомнившей себя великаном. А если тот пытается вступить с ней в борьбу, она приходят в ярость. Если бы мы умели понять ее внешне безрассудные проявления, то должны были бы не проклинать их, а благодарить за то, с какой самоуправной небрежностью опрокидывает она все честолюбивые планы человека. Так произошло с «Непобедимой армадой»: прахом пошли долгие годы тщательных приготовлений; буря разметала испанский флот, изменив тем самым ход истории, и все эти корабли, груженные золотом, опустились на дно морское…

То была одна из причин, по которым Анжелика любила снег. Нет ничего более восхитительного, когда поднимаешься с теплой постели в хорошо протопленной спальне, чем, подойдя к окну, не столько увидеть сквозь заиндевелое стекло, сколько угадать бесшумно выпавший за ночь снег, окутавший землю своим пушистым покрывалом. День будет совсем иным.

Но надвигались другие заботы: надо было приниматься за пирог. Детей отослали гулять.

В едином порыве они побежали за близнецами, чтобы показать им их первый снег. Нянькам пришлось уступить: младенцев вынули из колыбели и торжественно понесли на улицу. Закутанные в меха, они щурились и моргали своими крохотными веками от непривычного блеска, потому что снег отражал солнечные лучи как зеркало. А дети, сгорая от желания поделиться с ними своей радостью, казалось, говорили им:

«Смотрите! Смотрите, маленькие принцы, как прекрасен надаренный вам мир!»

Лукас М'боте, негр из племени банту, бесстрашно смотрел на снег, который видел впервые в жизни. Он входил в этот новый для себя мир с невозмутимостью первобытного воина, для которого земля за пределами его деревни представляется неведомой враждебной территорией, полной ловушек, опасностей и колдовских чар, и его с детства приучали встречать их с достоинством, не унижая себя ребяческим удивлением.

Напротив, Ева Гренадин, также никогда не видевшая снега, радовалась ему так шумно, с таким восторгом зарывалась в белоснежные сугробы, что ничем в этом отношении не отличалась от ребятишек.

Да, Анжелика была уверена, что всегда любила снег, и, разбирая вместе с Онориной, сидящей на скамеечке у ее ног, целебные корни, складывая их в берестяные шкатулки, она вспоминала свое детство в Монтлу, старом пуатевинском замке, который становился таким прелестным, когда его старые круглые башни надевали капюшон из белого меха.

Монтлу, объясняла она девочке, это что-то вроде Вапассу. Зимой, когда они жались друг к другу в большой кухне, чтобы согреться, было так одиноко… В любой момент могли нагрянуть солдаты-грабители или разбойники. Когда опасность возрастала, крестьяне покидали свои хижины и приходили в замок просить убежища. Тогда поднимали подъемный мост на проржавевших цепях. У них был свой наемный солдат, немец или швейцарец, вроде Курта Рица, а алебарда у него была в два раза больше, чем он сам.

В Пуату была порода очень маленьких осликов, с густой шерстью и большими ушами, словно вырезанными кривым ножом, такие они были грубые. Те, которых ее отец выращивал вместе с мулами, в холодные дни тоже приходили проситься в замок.

Сначала слышался стук их круглых крепких копытцев по деревянному настилу моста, затем они выстраивались кружком перед воротами и ждали. Если им долго не открывали, они начинали реветь. Ну и какофонию они устраивали!

— Расскажи! Ну, расскажи еще про черных осликов, — умоляюще говорила Онорина, которая обожала воспоминания Анжелики о своем детстве.

В год своего возвращения из Квебека Анжелика подарила Йонасам «придурковатого» пса, которого спасла от бури и, уступая мольбам Онорины, вырвала из рук мучителей.

— Он будет охранять вас от пожара!

Говорили, что собаки этой породы обладали способностью чувствовать опасность — своим особым чутьем они улавливали малейший запах гари в любом уголке дома и начинали биться о стены, как безумные, но без единого звука, ибо они «не лаяли». Более пес, кажется, не годился ни на что. И поскольку до сих пор в Вапассу еще не было — хвала Господу! — ни одного пожара, то нельзя было удостовериться в тонкости его чутья. При этом он несколько раз терялся в лесу, и однажды его едва не загрызли волки. Но зато он превратился в счастливого пса.

Эльвира и дети очень любили его, и он любил всех детей. Он старался приносить пользу: зимой укладывался на промокшие маленькие чулочки, чтобы быстрее высохли. Летом приходилось сажать его на цепь, чтобы он опять не угодил в беду — не понимая этого, он огорчался и утешался только тогда, когда его впрягали в маленькую тележку (а зимой — в санки), и он катал малышей, еще не умевших ходить.

С выпавшим снегом обычно закалывали двух-трех свиней: это был праздник, открывавший собой длинную череду зимних торжеств и увеселений.

Сначала будет предрождественская неделя со всеми положенными обрядами и молитвами. Затем Рождество, благоговейное и светлое празднество, затем день Богоявления, когда все будут дарить друг другу подарки в память о волхвах и вифлеемской звезде.

Жизнь дома вошла в свое привычное русло. Анжелика находила время подолгу расчесывать прекрасные волосы Онорины и гулять с ней, следить, как растут близнецы, как с каждым днем все осмысленнее становится их взгляд. У Глорианды был золотистый цвет лица, черные волосы, которые уже начинали виться, а глаза были бездонно-синие, но не темные, а васильковые. «Глаза моей сестры Мари-Агнес», — думала Анжелика о той, что сначала стала прелестной фрейлиной королевы, а затем постриглась в монахини.

— Дочь Жоффрея!

Она брала ее на руки и ходила по комнате, разговаривая с ней.

— Какая ты красивая! Какая ты милая!

Но Глорианда равнодушно слушала комплименты. Ее синие глаза словно разглядывали что-то внутри себя, как будто она с самого начала укрылась в своем мирке, выбрала собственную дорогу из-за того, что при появлении на свет удостоилась меньшего внимания, чем брат-близнец.

Жоффрей де Пейрак, очарованный ее красотой, уделял ей много внимания, но успеха также не добился. Однако она умела быть любопытной, пытливо вглядываясь в окружающий мир, но люди, их голоса и движения привлекали ее не больше, чем мелькание солнечного зайчика и блеск какого-нибудь украшения. Казалось, она все еще прислушивается к хору ангельских голосов, звучащих в ней самой.

Изредка она раздражалась. А когда брат-близнец начинал раскачивать колыбель, присоединялась к нему без всяких колебаний, демонстрируя недюжинную силу. Слава Богу, она все-таки не была эфирным созданием.

Они одинаковым движением вздергивали головку, чтобы разглядеть что-нибудь через край колыбели, одинаковым движением одновременно хватаясь ручонками, а затем вместе садились.

Маленький Раймон, сидя, держался очень прямо и сопротивлялся с неожиданной силой, когда его пытались вновь уложить. Он служил живым опровержением расхожих истин, столь безапелляционных, что их никто не оспаривает. О ребенке говорят «хорошенький! страшненький!». Он же был одновременно и красив и уродлив.

Когда он гордо, словно испанский инфант, вздымал голову и на его удлиненном личике сверкали темные властные глаза, не черные и не карие, а «цвета кипящего кофе», как говорила Онорина, он был красив. Этот взгляд приковывал все внимание, так же, как и маленький хорошо очерченный и тоже властный рот.

Но когда на лице его появлялось страдальческое выражение, словно он внезапно вспоминал о своей тщедушности, о том, что чудом остался жив, сразу становились заметными смешной острый носик, редкие волосенки, запавшие щеки и мертвенно-бледный цвет лица. Тогда он был уродлив.

Но в шесть месяцев красота стала побеждать: он порозовел, и щеки его стали пухлыми.

В очень морозные ночи слышался вой волков, и Онорина не могла заснуть.

С тех пор как Кантор научил ее слушать завывания волков, она испытывала к ним острую жалость: вопли этих бедных зверей означали, что они голодны и не могут найти пищу. Она садилась на кровати, представляя, как вынесет им большие куски мяса. Они будут с надеждой ждать, сидя кружком у ворот и глядя на нее своими желтыми глазами. Тогда она впустит их в форт.

Когда она сидела так, без сна, на своей постельке, слушая призыв волков, случалось, что у изголовья вдруг оказывался отец. Он говорил ей:

— Не тревожься. Не думай, что они несчастны. Такова волчья судьба: не есть досыта, когда захочется, постоянно искать пищу, преодолевать зиму. Чтобы сделать их сытыми, нужна клетка, а это означает рабство. Они предпочитают быть свободными. Для волков, для всех зверей охота — это игра. Либо они преследуют, либо их — и это игра. Проигрыш означает смерть, но это входит в правила игры… Они не ведают поражений — просто они хорошо прожили свою волчью жизнь. Ты ведь предпочтешь голодать, чем оказаться в тюрьме? Волки не менее мужественны, чем люди…

Он знал, что не сумеет убедить ее, эту странную девочку, так остро чувствующую страдания живых существ, так сопереживающую одиноким и отверженным. Она жила не разумом, а сердцем. И за ее неумолимо логичными рассуждениями скрывалось глубокое недоверие к любым объяснениям «больших».

Но самим появлением у ее изголовья он на краткий миг вносил успокоение в ее смятенную душу. Благодарность к нему переполняла ее сердце, и, чтобы угодить ему, она искренно желала поверить, поверить хоть немного в его слова. «Не думай, что волки несчастны», — так он сказал. Он должен это знать, ведь он знает все.

Она позволяла ему подоткнуть одеяло, и он склонялся над ней, владыка Вапассу, повелевающий кораблями на море и ирокезами в лесах, метающий красные, белые и синие молнии. Ее отец.

Она закрывала глаза, как послушная благонравная девочка, что было совсем не похоже на нее, а он с нежностью улыбался ей.

Зима шла своим чередом: вслед за пургой появлялось солнце, и нужно было пользоваться этой передышкой, чтобы освободить от снега занесенные двери и окна, прорыть дорожки во дворе; затем начинался мороз, пробирающий до костей тех, кто решался высунуть нос наружу, — и снова пурга. В такие дни засиживались допоздна, ведя неспешные беседы.

И очень много читали.

Каждый год корабли из Европы привозили книги на французском, английском, испанском или голландском языках.

В Кадиксе подготовленные заранее таинственные ящики ожидали прибытия корабля Эриксона, подбиравшего книги, вышедшие в Лондоне или в Париже.

Часто корабль заходил в Амстердам, город, где издавали подпольные издания, книги, запрещенные на родине по политическим или религиозным мотивам.

А затем Флоримон, уже особенно не таясь, стал посылать им многочисленные брошюры, романы в прозе или стихах, которые продавались, как «горячие пирожки», потому что благодаря им общество, страждущее света и знаний после столетних религиозных войн, могло утолить свою жажду чудесного и необыкновенного.

Во Франции издатели и книгопродавцы сказочно богатели. Купцы, лавочники, ремесленники расхватывали книги, помогавшие отрешиться от тягот повседневной жизни. Даже нищие и бродяги не составляли исключения. Анжелика видела во Дворе чудес бывших клерков и даже профессоров Сорбонны, в силу разных обстоятельств опустившихся на дно жизни: они читали вслух романы, над которыми обливались слезами воры и шлюхи.

Онорина часто просила старого Йонаса почитать из Библии про Агарь. Слушая эту историю, она всегда вспоминала маленькую девочку с венком из Салема, которую тоже звали Агарь.

Ее не слишком поражала трусость, бесхарактерность и заурядность всех этих великих людей священной книги, вроде Авраама, прогнавшего в пустыню свою служанку Агарь с маленьким сыном, потому что его старая жена была ревнива и не могла простить, что у соперницы есть сын Измаил.

Благочестивый господин Йонас всячески старался подчеркнуть величие этого персонажа, но маленькую Онорину было трудно обмануть.

Впрочем, ничего иного она и не ждала от взрослых.

Но она любила сцену в пустыне, сердцем чувствуя ее правдивость, переживала ее шаг за шагом вместе с героями: страдала с ними от жажды в пустыне, от смертельной усталости, радовалась тенистой пальме, которая, однако, вовсе не означала спасения. Ее трогало благородство чувств бедной Агари, обезумевшей от величайшего горя, которое только может выпасть на долю женщины, — угрозы гибели ребенка. И вот она бежит, заламывая руки, под палящими лучами безжалостного солнца, ибо гибнет сын ее, прекрасный Измаил, несправедливо отвергнутый и изгнанный…

Онорина плакала от счастья, когда ангел спасал несчастных…

— Он мог бы появиться и раньше, этот ангел, — говорила она затем.

— Роль ангелов не в этом состоит, — объяснял господин Йонас.

— Они почти всегда являются слишком поздно, я заметила…

— Как говорится, in extremis note 17.

Тем очевиднее предстает милосердие Всемогущего. In extremis. Онорина постаралась запомнить это выражение.

Она смотрела, как резвятся в колыбели близнецы, которые с восхищенным видом показывали друг другу ручонки.

У них тоже были ангелы, которые прилетели спасти их in extremis. Она вспоминала, как в доме миссис Кренмер без конца повторяли то же самое! «In extremis! In extremis!»

— A y меня был ангел? Он прилетал, когда я родилась? — как-то спросила она у Анжелики.

Она была готова к тому, что и здесь судьба ее обделила, и удивилась, услышав ответ матери.

— Да, был и прилетал.

— А как он выглядел?

Анжелика подняла голову от мешочков, в которые раскладывала серебристый липовый цвет.

— У него были темные и очень добрые глаза, как у лани. Он был молод и красив, а в руке держал меч.

— Как архангел святой Михаил?

— Да.

— Как он был одет?

— Я уже не очень хорошо помню… Кажется, он был одет в черное.

Онорина была удовлетворена. Ангелы близнецов тоже были одеты в черное.