У св. Дионисия Александрийского (начало IV века) апостольское установление – это празднование воскресного дня (5 Беседа на книгу Чисел, 1).

Для св. Епифания Кипрского (конец IV века) помимо Евхаристии в качестве апостольского предания выступает «поминовение имен усопших» (Панарий, 76).

И св. Василию Великому (середина IV века) незаписанное устное предание говорит не о вероучении, а о литургической жизни: крестное знамение, обращение на восток, нестояние на коленях в воскресные дни. И самое главное – эпиклеза: «Мы не довольствуемся теми словами, которые упомянули Апостол или Евангелие, но и прежде и после них произносим другие как имеющие великую силу к совершению таинства, приняв их из неизложенного в Писании учения...» (О Св. Духе, 27). Кроме того, св. Василий тут же пишет: «Из сохраненных в Церкви догматов (dogmaton) и проповеданий (khrugmaton) некоторые мы имеем от письменного наставления, а некоторые приняли от апостольского предания по преемству в тайне». По-видимому, рассуждает прот. Ливерий Воронов, последнюю часть фразы лучше было бы перевести так: «А некоторые приняли от апостольского предания как переданные нам в таинственном священнодействии»... Что же касается выражения «переданные нам в таинственном священнодействии», то оно, по всей вероятности, значит: «переданные нам в чинопоследованиях таинств» [ 6i ]. Позднее и преп. Иоанн Дамаскин скажет «это незаписанное предание апостолов» при объяснении практики молитвы, обращенной на восток (О Православной вере, 4, 12, 16).

Можно ли предположить.что апостолы интересовались лишь тем, чтобы их ученики имели правильные воззрения и не интересовались практической стороной их жизни? Можно ли предположить, что апостолы не учили христиан молитве и не устрояли литургическую жизнь созданных ими общин?

Не нужно забывать, что первые священные книги христиан появились около 20 лет спустя после Вознесения Господня, тогда как Вечеря Господня совершалась с первых же дней после сошествия Святого Духа на апостолов. Не все апостолы оставили после себя писания. Остались ли их проповедь и их труд бесследны и бесплодны? Если нет – то как и что было передано бесписьменными апостолами их ученикам? И можно ли при изучении истории христианства не принять во внимание факта существования апостольских литургий – Литургии ап. Иакова, Литургии ап. Марка и Литургии ап. Петра?

Тексты этих Литургий, очевидно, подвергались позднейшим обработкам, но с древнейших времен они связывались именно с этими именами. Не придать значения Апостольскому Литургическому Преданию – значит не расслышать прямых слов Христа: «Я хлеб живый, сшедший с небес; ядущий хлеб сей будет жить вовек; хлеб же, который Я дам, есть Плоть Моя, которую Я отдам за жизнь мира» (Ин. 6: 51).

Древние Литургии – несомненный голос Предания. Отрицание их оценивается св. Василием Великим как повреждение Евангелия «в главном», как «сокращение» христианской жизни до христианских словес.

38. Свидетельства о Евхаристии древней Церкви. Св. Ипполит, приведя образ молитвы Римской Церкви, тут же говорит: «Нет никакой необходимости, чтобы он повторял те же самые слова, которые мы говорили раньше, и заучивал их наизусть, вознося благодарение Богу» [ 8i ]. Значит, Предание не в словах Евхаристического канона, но в самой Евхаристии. Общее всех древних Литургий – это их плод. Разнятся молитвы. Но едина реальность Таинства – и потому едино восприятие евхаристического Хлеба как Хлеба Жизни, как соединения со Христом. Быть в апостольском Предании – значит жить Евхаристией.

Образу благочестия и молитвы был, по сути, посвящен уже Первый Апостольский Собор, отменивший ветхозаветную ритуальность. Литургический вопрос стал главным и на Втором Апостольском Соборе: Иерусалимский Собор 69 г. (о нем упоминает Евсевий Кесарийский) рассматривал вопрос о преемстве апостольского служения в связи с кончиной ап. Иакова Праведного (главой Иерусалимской общины избрали Симеона, дядю Спасителя). Св. Ириней сказал об этом Соборе: «Те, которые знакомы со вторыми распоряжениями апостолов, знают, что Господь в Новом Завете установил новое приношение. Приношение Евхаристии есть не плотское, но духовное... Совершив приношение, призываем Духа Святого, чтобы Он показал эту Жертву – хлеб – Телом Христовым и чашу – Кровью Христовой, дабы принявшие сии вместо-образы получили прощение грехов и Жизнь Вечную» [ 9i ]. И вновь в прямой связи с «распоряжениями апостолов», то есть с Преданием, оказывается молитва эпиклезы, призывание Духа Святого.

Суть решений Второго Апостольского Собора св. Климент Римский, автор более ранний, нежели Ириней, передает так: «И апостолы наши знали через Господа нашего Иисуса Христа, что будет раздор о епископском достоинстве» – и по этой причине установили епископское преемство [ 10i ]. В связи с этим нельзя не вспомнить объяснение прот. Николая Афанасьева о том, что епископское служение в ранней Церкви было не административно-властным, а прежде всего литургическим – значит, и вопрос о преемстве, то есть основной вопрос Второго Апостольского Собора, был вопрос не дисциплинарный, а литургический: кто будет совершать Таинство, кто будет на Трапезе священнодействовать на месте Иисуса.

В утверждении особых полномочий епископа на Вечери Любви видит «апостольский догмат» и св. Игнатий Богоносец (конец 1 века). В его Послании Магнезийцам (гл. 13) мы видим одно из самых ранних в христианской литературе упоминаний слова «догмат»: «старайтесь утвердиться в учении Господа и апостолов» (en tois dogmasin). Суть же послания в отстаивании прав епископа: «некоторые на словах признают епископа, а делают все без него» (4), а ведь на Евхаристическом собрании «епископ председательствует на месте Бога, пресвитеры занимают место собора апостолов». На эту тему – пять глав из пятнадцати. Остальные – против гностицизма: ибо увещание принять участие в Евхаристии немыслимо без утверждения со всей силой физической, телесной реальности Христа. Структура послания понятна: борьба с гностицизмом была борьбой за Литургию, за Евхаристию. А апостольский «догмат» – созидание Церкви Литургией.

В III веке св. Ипполит Римский скажет: «мы подошли к самому истоку Предания» [ 11i ] именно перед тем, как рассказать о посвящении епископа, а затем – о совершении самой Евхаристии. Аналогично и св. Киприан Карфагенский к надлежащему исполнению епископского служения применяет характеристику: «Божественное предание и апостольское смотрение» (Послание 67, 5).

Почему столь важна апостольская преемственность для послеапостольского века? Дело в том, что Предание не есть сумма знаний, которые можно усвоить непосредственно, прочитав книжку когдато жившего незнакомого человека. Предание – это введение человека в Тело Христово, в Богочеловечество. Как может ввести сюда постороннего кто-то, кто сам чужд ему? Ап. Павел однажды вопрошает: «Что ты имеешь, чего бы не получил?» (1Кор. 4: 7). А если не получил – что можешь передать?

В том-то и дело, что не Церковь хранит Предание, а Предание сохраняет Церковь, и вновь и вновь созидает ее, «прилагает», по слову ап. Луки, людей к Церкви (Деян. 2: 47). В храм зашли обычные люди с улицы. Как становятся они не просто «собранием единоверцев», но – «Телом Христа» (см.: Еф. 1, 23)? Могут они сами себя сотворить такими? Нет – «сие не от вас, Божий дар» (Еф. 2: 8). Значит, не Церковь совершает Литургию, а Литургия совершает Церковь. В молитве эпиклезы молится священник: «...ниспосли Духа Твоего Святаго на нас и на предлежащие Дары сия». Люди, собравшиеся в храм на Литургию, на «общее дело», и есть первый предмет, подлежащий освящению. Через Причастие Телу Господню они сами из толпы единоверцев должны преобразиться в живое Тело Христово. Именно так ап. Павел именует Церковь (см.: Кол. 1, 24). Животворящий Дух Божий, Дух Предания, через вкушение Хлеба присозидает нас к Телу Христа. «И уже не я живу, но живет во мне Христос»...

Христос назвал Церковь не «духом Своим», но «телом Своим». «Дух» может быть невидим, «тело» же – слишком весомая характеристика, слишком зримая. А потому и протестантская попытка оправдать неисчислимость собственных расколов через теорию «невидимой единой Церкви» – это согласование богословия не с Писанием, а с веком романтизма и пиетизма. Люди же, предельно близкие апостольскому веку, считали иначе: «Никто да не обольщается! Кто не внутри жертвенника, тот лишает себя Хлеба Божия» (св. Игнатий Богоносец. Еф. 5).

Св. Киприан напоминал, что «и таинство Пасхи, по закону, тоже требовало, чтобы агнец, закалаемый во образ Христа, снедаем был в одном доме. Бог так говорит: «В дому едином да снестся,...не изнесите мяс вон из дому» (Исх. 12: 46). Плоть Христова – святыня Господня – не может быть износима вон из дому; а для верующих нет другого дома, кроме единой Церкви» [ 12i ].

По «Учению двенадцати апостолов», именно открытое, совместное причащение видимому таинственному Хлебу и созидает и являет единство христиан, единство Церкви: «Как этот хлеб был рассеян по холмам, и будучи собран, сделался единым, так да соберется Церковь Твоя от концов земли в Царствие Твое» (гл. 9).

Но, следовательно, там, где нет Литургии – там нет и Церкви. «Чистое приношение одна только Церковь приносит Создателю, и все сонмища еретиков не делают приношения Богу. Наше же учение согласно с Евхаристией, и Евхаристия, в свою очередь, подтверждает наше учение», – свидетельствует св. Ириней (III век) [ 13i ] [ 7 ]. Чистую Жертву может принести Богу только истинная Церковь, а истинной может быть только та Церковь, которая создана истинной Жертвой. Вот откуда значение апостольской преемственности, и в этой же перспективе уясняется опасность уклонения в раскол. Можно унести с собою из Церкви Библию. Можно унести Учение. Нельзя унести Чашу Христову. А потому – не может быть self-made-Church, самодельной Церкви, воссозданной энтузиастами из исторической и онтологической пустоты. «Один хлеб, и мы многие одно тело; ибо все причащаемся от одного хлеба» (1Кор. 10: 17).

Отсюда – убеждение св. Иринея Лионского, что «признак Тела Христова состоит в преемстве епископов» (Против ересей, 4, 33, 8). Воссоздать Церковь вне апостольского преемства можно было бы только через повторение Тайной Вечери. Но как раз та Жертва, по ясному слову ап. Павла, совершена единожды.

А потому те, кто пытаются вырвать христианство из истории, остаются один на один не с Богом Завета, а с безбрежным морем произвольных фантазий. И именно как богословское оправдание онтологической пустоты своих общин родилось у них «символическое» понимание Литургии. Слова Христа о Чаше с Его Кровью, с Кровью Вечности – «пейте от нее все» – они подменяют своим призывом: «вспоминайте о ней все». «Вспоминайте» – ибо связь между Голгофой, Тайной Вечерей и новыми хлебопреломлениями не более чем символическая, «воспоминательная». «Вспоминайте» – ибо мы уже не чувствуем себя Телом Владыки. «Вспоминайте» – ибо лишь человеческим, слишком человеческим собранием мы ощущаем себя в глубине наших оторванных от Церкви сердец.

Однако душа чувствует, что воспоминаниями ее голод не может быть утолен. Не поэтому ли умирающий Лютер – первый протестант, но все же протестант, признававший реальность Евхаристии, – свою последнюю «Песнь Любви» посвятил Церкви: «Пусть никто не думает, что он в должной мере узнал Писание по той причине, что читал его... Мы без Церкви – нищие. Это – истинно». Это были последние строки, написанные рукой Реформатора [ 14i ]...

40. И не стоит обольщать себя словами «где двое или трое собраны во имя Мое, там и Я посреди них» (Мф. 18: 20). По толкованию св. Киприана, эти слова поощряют не раздробленность христиан, а их единство. Эти слова не означают, будто там, где любые двое или трое неофитов решились собраться во имя Христа, Он сразу заново создаст Свою Церковь [ 8 ]. Напротив – условием присутствия Христа является единомыслие христиан: «Многое представляется не многочисленности, но единомыслию молящихся. Господь заповедал сперва единодушие, указал на согласие и научил верно и решительно соглашаться между собою. Как же согласится с кем-либо тот, кто не согласен с Телом самой Церкви и со всем братством? Как могут собираться во имя Христово двое или трое, о которых известно, что они отделяются от Христа и от Евангелия Его? Ведь не мы отошли от них, а они от нас. После того как через учреждение ими различных сборищ произошли у них ереси и расколы, они оставили Главу и Начало Истины. А Господь говорит о Своей Церкви, говорит к находящимся в Церкви, что если они будут согласны, если, сообразно с Его напоминанием и наставлением, собравшись двое или трое, единодушно помолятся, то несмотря на то, что их только двое или трое, они смогут получить просимое от величия Божия.

Этими словами Создавший Церковь не отделяет людей от Церкви, но показывает, что Он охотнее бывает с двумя или тремя единодушно молящимися, нежели с большим числом разномыслящих, и что более может быть испрошено согласной молитвой немногих, нежели несогласным молением многих... Кто не соблюл братской любви, тот не может быть мучеником» [ 15i ].

41. Откровение – это не просто слова Бога, это еще и дела Его. И главное Его дело – «Богочеловечество», Церковь. Иисус был инициатором исторического движения – и потому без доверия Церкви и без веры в Церковь Он для нас полностью закрыт. Он пришел в историю, чтобы действовать в ней, чтобы дать ей толчок. Протестантизм говорит, что именно этого Иисус и не сделал – христианская история не состоялась, община лишь по названию стала христианской и утратила чистоту учения Христа уже в Евангелиях и при апостолах (как говорят протестанты-модернисты) или чуть позже (как утверждают протестанты-фундаменталисты). Едины они в одном: в истории действие Иисуса заглохло. Бог расточил Свое Тело. Он не смог сохранить Свою воплощенность в человеческой истории (которую Он пытался сделать Своей собственной со времен Авраама). Но то, что оказалось не под силу Богу, под силу «реформаторам». Они знают, как из пустоты и без исторического Христа создать «новоапостольскую церковь».

Христос все совершил единожды: единожды воплотился, единожды пострадал, единожды освятил и послал апостолов. Остановилось ли это движение в истории? Христос заключил с человечеством Новый Завет. Из истории Ветхого Завета мы знаем удивительную вещь: неверность людей не уничтожает верности Бога. Бог готов терпеть непокорных детей. Завет не теряет своей силы от неверности и непостоянства человеческой стороны. Лишь Бог властен разрушить или дополнить Свой Завет. Протестанты, полагая, что христианская Церковь как новый народ Божий изменила Христу, расточилась в песках истории и испарилась в «невидимую Церковь», выказывают свое поверхностное представление о Божией любви. Бог – Тот же. Он – верен. А потому и Завет не разрушен, и Дух Господень, обещанный нам в этом Завете Крови, продолжает дышать в Церкви.

Верность Христа Его обетованиям и Его народу – это и есть условие возможности Предания, ибо «Предание есть неизменность диалога Церкви со Христом» [ 16i ].

В отличие от протестантских утопий, Православие – это доверие к Богу (Который сохраняет Свой Завет сквозь человеческие грехи и бунты), доверие к истории и к людям, услышавшим призыв Христа [ 9 ]. Православные не хуже протестантов знают свои немощи и грехи. Но мы знаем и другое – то, что не столько мы держимся в Церкви своею верностью, сколько Бог верностью Своей удерживает нас в Завете. Заключение Завета – это была инициатива Его, не наша. Мы даже надеяться не могли на такое. И расторгнуть Завет может только Он. Бог терпит нас.

42. Протестантам вряд ли удастся соорудить такие доводы, с помощью которых удалось бы доказать, что обетования Спасителя относятся исключительно к апостолам и не распространяются на дальнейших христиан и на преемников апостольских. В 14и 16 главах Евангелия от Иоанна многократно говорится «вы», «вам». Входят ли в это «вы» люди послеапостольских поколений? Церковь – это и есть то «мы», которое получило Дары, обещанные Христом «вам». Но «только тот понимает Церковь, кто понимает Литургию» [ 19i ].

Но почему же так мало говорит об этом Писание? В Писании немало мест, говорящих о необходимости Евхаристии. Но все же их недостаточно, если учесть то исключительное место, которое Литургия занимает в жизни Церкви. Отчего так мало Писание говорит о молитвенной жизни христиан?

Религия – это связь с Богом. Практика религии – молитва. И вот, Новый Завет оказывается совершенно не мистической, не молитвенной, не религиозной книгой. Отсутствие «правила молитвы» в Новом Завете настолько неожиданно, что В. Розанов однажды возмущенно восклицает [ 20i ] – почему Христос не научил людей молиться, разрушив их прежний Храм? Всего одна молитва оставлена Христом – «Отче наш», одна молитва в семь строк. По сравнению с псалмами «Отче наш» – сухая проза, вежливое перечисление нужд. Молитва глубочайшая по своему смыслу – но явно уступающая псалмам по эмоциональной, сердечной насыщенности, по поэтичности. И когда Церковь Нового Завета начала сама молиться, ей ничего иного не оставалось, как взять для себя молитвы Ветхозаветной Церкви – Псалтирь.

Религия, лишенная молитвенного вдохновения и творчества, – не религия. Во всяком случае, она не имеет права называться «Новой».

Но если религиозная гениальность Нового Завета все же ощущается и непосредственно, и неопровержимо – значит, отсутствие в нем новых молитв может означать только одно: Новый Завет открывает возможность непсалмического Богообщения. Оказалось возможным вступить в особый Завет с Господом, в такие отношения с Творцом, которые не умещаются в гимны и псалмы. И этот свой новый способ Богообщения христиане не захотели делать публичным.

Вполне странен эзотеризм Евангелия, утаивающий суть бесед Христа с учениками именно в те дни, когда они лучше всего могли понимать Его. В Евангелии нет поучений Христа от Воскресения до Вознесения. То есть сказано, что Он говорил им о Царствии Божием (Деян. 1: 3), но что именно – не записано ни Лукой, ни кем-то другим. С другой стороны, обращает на себя внимание, что все встречи апостолов со Христом в этот период центрированы вокруг трапез. Случайны ли скудость слов и наставлений и обилие совместных вкушений? И можем ли мы предположить, что эти беседы и эти трапезы так и остались бесследными, незафиксированными в памяти Церкви?

Если такое предположение выглядит как слишком смелое – то возникает вопрос: где искать следы этих бесед, не пересказанных Писанием? Та сторона церковной жизни, которая не объемлется Писанием, называется Преданием. Значит, именно в раннехристианском Предании мы должны искать нечто, что, присутствуя в христианской жизни, занимая в ней важнейшее место (вряд ли «тайны Царствия Небесного» могли касаться чего-то маловажного), все же оставалось непубличным, тайным.

43. Блаж. Августин в своем толковании Евангелия от Иоанна (96 гл.) говорит, что оглашаемым не раскрывали вполне две христианские истины: о Святой Троице и о Евхаристии. Причину для такого сокрытия Августин указывает вполне неэзотерическую: для возбуждения в приходящих в Церковь сильнейшего желания познать эти тайны. Августин описывает традицию, которая к его времени была общепринятой и в то же время становилась уже излишней и непонятной. В мире, в котором жил Августин, уже почти не было язычников. Поэтому и объяснение того, что некоторые стороны христианского учения надо было скрывать от непосвященных, Августин дает поверхностное, чисто педагогическое.

Но еще столетием раньше к соблюдению сокровенности церковной жизни относились гораздо серьезнее. Как ревностно относились отцы Церкви III и IV веков к обнародованию Евхаристического Таинства, можно видеть из реакции церковных иерархов на казус, происшедший во время гонений на св. Афанасия Великого со стороны ариан.

Еретики обвинили св. Афанасия в том, что он, якобы, ворвавшись во время совершения Литургии в храм, где служили еретики, опрокинул Чашу с Причастием. Против Афанасия было возбуждено дело в светском суде. Когда об этом стало известно в Риме, тамошний епископ Юлий I обратился со специальным посланием к негласному покровителю ариан и влиятельному придворному Константинопольскому епископу Евсевию. В этом послании (15-м) папа с негодованием говорит: «Нам стало известно, что производился допрос о Чаше и Трапезе пред префектом и его когортою в присутствии язычников, евреев и оглашенных. Это казалось невероятным до тех пор, пока не было подтверждено документально» [ 21i ].

Не только Римский папа, но и Собор Александрийских епископов выступил в защиту св. Афанасия, произнеся, между прочим, те же слова возмущения: «И не стыдятся они выставлять Тайны на такой позор перед язычниками, когда, по написанному, «Тайну цареву прилично хранить» (Тов. 12: 7); и Господь заповедал: «не дадите святая псом, не пометайте бисер пред свиниями» (Мф. 7: 6). Не должно выставлять тайная на позор пред непосвященными, чтобы не посмеивались язычники по неведению и не соблазнялись оглашенные, став пытливыми» [ 22i ].

Вот еще удивительный пример покровения молчанием Евхаристического Таинства. Св. Епифаний Кипрский, хотя и упоминает о Евхаристии, но скрывает ее сущность между строк: «Видим, что Спаситель наш, восстав от трапезы, взял это и, благословив, сказал: ЭтоМое то-то» (Якорь, 57).

Это не было просто игрой в секреты. Христианам приходилось платить своей жизнью за умолчание о своих Таинствах.

Дело в том, что основным оправданием многовековых гонений было обвинение в каннибализме. Главное обвинение христиан – как видно, например, из письма Плиния Младшего Траяну – в странных трапезах по ночам... И хотя сам Плиний не обвиняет христиан в каннибализме, это обвинение стало рефреном языческой антихристианской полемики, и даже, как ни странно, дожило до сих пор. Не кто иной как Карл Маркс всерьез обвинял христиан в пожирании младенцев: «Как известно, христианство дошло до человеческих жертвоприношений.

Так Тертуллиан, увещевая христианку не выходить замуж за язычника, предупреждает, что в присутствии неверующего мужа вряд ли она сможет ежедневно причащаться (а именно ежедневное причастие запасными Дарами, хранящимися дома у каждого мирянина в промежутках между воскресеньями, предписывала практика древней Церкви): «Неужели муж не заметит, что ты тайком съедаешь перед каждым приемом пищи? А когда он узнает, что это всего лишь хлеб, то что он в своем невежестве подумает о тебе?» [ 25i ].

44. Сквозь то молчание, которым окружили евангелисты послепасхальные беседы Христа, мы можем разглядеть ответ на самое важное требование верующего сердца: «Господи, научи нас молиться». Ответ этот: «Я дам вам Дух молитвы. Вы будете во Мне – и Я буду молиться в вас» [ 12 ]. Именно потому, что Литургия – вершина христианской жизни, для находящихся у подножия она скрыта облаками тайны и неясных намеков.

Единственное подробное и полное описание раннехристианской Литургии содержится в «Апостольском предании» св. Ипполита Римского, но сам автор так говорит о своей книге: «Это же мы передали вам вкратце о Святом Крещении и о Святом Приношении, ибо вы уже наставлены о Воскресении плоти и о прочем, как написано» [ 27i ]. Итак, в том, что «написано», то есть в истинах Евангелия, читатели «Апостольского предания» уже наставлены. Поэтому им можно уже открывать Таинство. Им можно доверить Предание.

И позднее, хотя храмы стали открыты для всех, перед самым совершением Таинства из храма просили удалиться непосвященных: «Целуйте друг друга лобзанием святым, и те из вас, которые не могут причаститься сего Божественного Таинства, да выйдут за двери», – предупреждает диакон на Армянской литургии [ 28i ], а в нашей он и поныне возглашает: «Оглашенные изыдите».

45. В течение тех сорока дней, что Воскресший Спаситель говорил ученикам о Царствии Божием, речь шла не о структурах эонов и не «космических иерархиях». Речь шла о том, как Царство Божие ввести в мир земли, ввести внутрь человеческих сердец. Не любопытство апостолов о структуре космоса удовлетворялось в те дни (хотя именно так полагают гностики и оккультисты). Христос готовил апостолов к их главному служению на земле. Они готовились строить Церковь. Именно о Евхаристии и созидании Церкви как Тела Господня шла речь. Не литургические формулы Он передавал апостолам, но говорил о самой реальности Богообщения, о тайне причастия Богу.

ЧЕЛОВЕК РОДИЛСЯ В МИР

Евангелии Христос противопоставляет Слово Божие и предания человеческие (см.: Мф. 15, 6). Люди могут составить свои воззрения, придумать свои законы и установления. И эти плоды человеческого творчества могут весьма далеко отойти от Божия замысла, от Божиих заповедей. Поэтому, говорят протестанты, мы будем верить только Писанию и не будем принимать во внимание человеческие предания, которых так много в жизни православных.

47. Этот аргумент можно счесть убедительным только при одном условии: если считать, что всё, происходящее в Церкви, в ее жизни и в ее истории, есть только и исключительно действия людей. Если предположить, что Божия действия в Церкви нет. Да, конечно, далеко не все, что происходит в жизни Церкви, – от Бога. Но сколько бы ни было в нашей жизни чисто человеческих исканий и ошибок, может ли христианин произнести решительную и всеобъемлющую формулу: в двухтысячелетней истории послеапостольской Церкви вообще не было искры Божией? Все то, что возникало в истории Церкви после смерти апостолов, – все это были чисто человеческие действия, человеческие предания, и прислушиваться к ним не нужно и даже опасно.

48. Предание возможно лишь потому, что Бог дарит Себя людям. Немощь чисто человеческой проповеди передал Августин в своем трактате «О внутреннем Учителе»: «Я говорил ко всем. Однако те, в которых не говорит внутреннее помазание, те, кто внутренне не научен Духом Святым, всегда уходили так и не наученными. Только действие Христово в сердце позволяет сердцу не пребывать в одиночестве. Обучает один только Внутренний Учитель. Там, где нет Его помазания, внешние слова лишь напрасно ударяют в слух»

49. В перспективе своего объективно-онтологического содержания акт Предания свершается Богом. Именно Тот, Кого преп. Симеон называет «мой негордый Бог» [6i], оказывается не просто «содержанием», о котором идет речь в Традиции, но прежде всего – самим субъектом этой «передачи».

50. Истинный Субъект Предания – Сын Божий, ставший Сыном Человеческим. Суть Предания описывается срединными словами Литургии: «Ты еси Приносяй и Приносимый, Приемляй и Раздаваемый». В Предании Бог продолжает Свое действие в мире: «Отец Мой доныне делает, и Я делаю».

Протестантская полемика против предания вообще странна. В некотором смысле естественнее было бы совместить отрицание предания с психологической атмосферой православия, нежели с атмосферой протестантизма. Православие знает о путях одинокого восхождения к Богу. Православие знает внесоциальный и как бы внеисторический подвиг монашества, путь индивидуальной мистики. История православной духовности знает эти постоянные искушения мессалианства, искушения разрыва с церковной общиной ради полного пустынничества. Это искушение отказа от общецерковных Таинств в жертву собственной молитвенной собранности. Есть я и Ты – и больше никого. При таком акценте крайние аскетические течения в православном монашестве могли бы логично обосновать отвержение принципа предания: зачем нам другие люди и их былой опыт, если у нас есть свой?

Напротив, протестантизм не знает монашества. Он не знает столь развитой дисциплины личного благочестия, как православие. Протестантизм со своей миссионерской установкой, с активной социальной этикой, весь – в мире, весь – в обществе, весь – в истории. Вот в этом и вижу я парадокс: именно та конфессия, которая активнее всего приспособляется к истории, активнее всего участвует в истории, – именно она не ценит то, что сделали в истории другие христиане. Не ценит предания.

Так поддерживает ли Бог человеческие усилия, служащие Ему? Помогал ли Бог христианам до протестантских столетий? Те века знали немало людей, искренне желавших служить Спасителю. Тот, Кто даже из камней и ослиц сотворял свидетелей Себе, неужели холодно и отстраненно взирал на эти стремящиеся к Нему сердца и ждал появления Лютера для того, чтобы снова войти в человеческую историю, которая якобы была для Него закрыта со времени смерти последнего апостола?

53. Человеческая история, пронизанная Христом, – это и есть Предание. Так оказывается, что «Предание есть единственная форма встречи с Вечностью, которая не отрицает время, но придает ему ценность» [9i]

Традиция – это не сонное повторение одного и того же. Христос пришел, чтобы разбудить уснувших живых, и даже более того – Он сошел в область смертную, чтобы преобразить смерть уже ушедших людей в такой сон, который может прейти и однажды растаять в новой жизни. Предание говорит о Вечном, а не о прошлом. Оно не порабощает человека прошлому, а вырывает из-под тотального засилия настоящего. В Предании человек реализует свое «право не быть собственным современником» [19i], право жить не только сегодняшним днем и не только тревогами дня завтрашнего. Человек открывает как раз свою несводимость к своему личному прошлому и к нынешней конфигурации «общественных отношений».

55. Задача человека, как она опознается в Традиции, – вырасти за пределы мира. Бог призывает человека к «большему»; и, напротив, приемля грех, человек отказывается стать большим, чем он есть сейчас. «Не заблуждайтесь! Бог есть огонь, и огонь пришел, и Он бросил его на землю. И он обходит все, ища вещества, чтобы схватить его, то есть благого расположения и произволения, чтобы упасть на него и зажечь. А в тех, кого он зажег, он устремляется вверх, как большое пламя, и достигает до небес», – предупреждает преп. Симеон Новый Богослов [ 25i ].

Один англиканский каноник как-то сказал мне: «Англия, наверное, никогда не станет христианской страной. Мы, англичане, слишком консервативные люди, чтобы принять Христа». Знал ли он о словах аввы Алония из того же «Древнего Патерика»: «Если бы не перевернул я всего вверх дном, не возмог бы выстроить здания души моей»? Вера – это и есть порыв души, перемешивающий «все», – «возопих всем сердцем моим к щедрому Богу».

56. Это бунтарское восприятие христианства передал Иван Бунин, сумевший сохранить в «Жизни Арсеньева» память о своих детских переживаниях: «Стал однажды старший брат Николай рисовать мое будущее – ну что ж, – сказал он, подшучивая, – и ты куда-нибудь поступишь, когда подрастешь, на службу, будешь служить, женишься, заведешь детей, кое-что скопишь, купишь домик, – и я вдруг почувствовал, так живо почувствовал весь ужас и всю низость подобного будущего, что разрыдался...». Так понимаемая детскость является одной из черт того человеческого облика, который формируется и передается в православном Предании.

57. Второе же следствие того, что человек меняется при прикосновении к нему Бога, состоит в том, что Традиция оказывается не передачей рассказов об этом преображении, а передачей самого преображения. Как бы ни были важны эти рассказы, но – по слову преп. Максима Исповедника – «Важнее быть, чем знать» [27i].

58. В своем рождении друг от друга наставники сохраняют тот образ внутреннего устроения, который впервые явил создатель духовной традиции. «Подражайте мне, как я Христу» (1Кор. 4: 16), – призывает ап. Павел. А от апостола начинается следующее преемство – например, св. Игнатия Богоносца, который, по слову св. Иоанна Златоуста, «близко общался с апостолами, имел с ними общение и в речах, и в неизреченном» [41i]... Как сказал о совершении Предания св. Феофан Затворник, «жизнь от жизни загоралась, и жизнь, апостолами заведенная, блюлась... Вы понимаете предание как передавание из уст в уста. А оно было предание из жизни в жизнь, из дела в дело. Христианство – не учение, а жизнь. И самое учение его входит в жизнь как определенный образ, воззрение на все сущее и бывающее»

КТО АВТОР НОВОГО ЗАВЕТА?

59. Э. Шлинк: «Лишь около 200 года устанавливается значение такого же авторитета Новозаветного Писания, как и авторитет Ветхозаветного Писания» [1i]. Слово «устанавливается» здесь, похоже, исполняет ту же роль, что знаменитый эвфемизм советского искусствоведения: «храмовый ансамбль такого-то монастыря не сохранился». Вот так сам взял – и не «сохранился» (очевидно, в знак протеста против рабоче-крестьянской власти). За безличным оборотом Э. Шлинка исчезает собственно автор такого установления. Сами собою канонические Евангелия вытеснили апокрифы? Или канон был установлен конкретным субъектом? И кто в таком случае автор канона?

Это – акт самой Церкви, а отнюдь не непосредственное следствие самого текста. Это – решение Предания, а не требование записанного Откровения.

При обсуждении этого обстоятельства, во-первых, очень важно осознать, что Церковь исторически первичнее Евангелия. Существование Церкви исторически предшествует написанию первых апостольских книг и тем более предшествует собиранию этих книг, которое затянулось на столетия.

Церковь не началась через посредство Писания. Церковь не была создана с помощью Писания. Напротив, Писание родилось в лоне уже существующей Церкви. И Церковью оно было взращено и защищено. Как совершенно справедливо заметил свящ. Димитрий Станилое, «Писание не рождается с Церковью, но в Церкви» [2i]. Нельзя сказать, что раньше – Церковь или Предание. Но Церковь явно раньше Писания.

Когда Христос посылал Своих учеников («идите... и проповедуйте Евангелие всей твари» – Мк. 16, 15), книга еще не была написана. Устное предание исторически первично по отношению к Писанию… Первая задача Писания – пояснить Церкви ее собственную природу. Кто вы такие, христиане, и зачем вы собраны, откуда в вас новизна...

Писание не упало с неба; оно вошло в жизнь Церкви через Предание. Церковь дала удостоверение, гарантировала, что Писание действительно соответствует Преданию, и что это Писание есть аутентичная часть подлинно Апостольского Предания. Исходя из своей памяти и из своего знания Апостольского Предания и Того, о Ком это Предание говорило, «Церкви нужно было подсчитать свое апостольское наследство»

60. Во-вторых, при обсуждении роли Церкви в становлении Новозаветного канона важно заметить, что Новый Завет сложился не в результате собирания книг, а в результате их отбора. Уподобив Церковь раю, а четыре Евангелия четырем животворящим райским рекам, св. Киприан сказал о миссии современной ему Церкви по отношению к Писанию: «Мы охраняем границы животворных источников» [4i]. Задача Церкви: заботиться о том, что бы в чистую воду Евангелий не примешались апокрифические легенды.

Именно Церковь восприняла Писание и отстояла его от теософских фантазий, от еретиков. Слишком много подделок поставляли на религиозный рынок гностические секты. Кто и как мог отличить подлинное Евангелие от гностической его подделки? Это могли сделать только сами христиане, помнящие и верно понимающие Апостольское Предание.

Вопрос о соотношении Писания и Церкви возник отнюдь не в реформационных спорах XVI века. Уже во втором столетии Св. Папий Иерапольский, духовный сын св. Поликарпа Смирнского и, соответственно, «внук» апостола Иоанна, так говорил о Писании и Предании: «Я полагал, что книги (ta ek ton biblion) не принесут мне столько пользы, сколько живой, остающийся в душе голос» [5i]. Отличить апокриф от подлинника первым поколениям христиан помогал звучащий в их сердцах «живой голос» апостолов.

Как бы то ни было, Церковь оказалась не просто хронологически первичнее Писания. Ей пришлось в течение столетий совершать постоянный суд над текстами, подписанными апостольскими именами. В условиях, когда у каждой секты появлялось свое «писание», лозунг «только Писание» сам по себе не срабатывал.

61. Еретики, «раз они не христиане, то не имеют никакого права собственности на христианские сочинения. Церковь с правом может спросить: Кто вы? Что вы делаете на моей земле, когда вы не мои? Ты, например, Маркион, по какому праву рубишь мой лес? Ты, Валентин, с чьего дозволения даешь другое направление моим источникам? Ты, Апеллес, по чьей власти изменяешь мои границы? Владение мое, я владею им издавна, я владела им прежде, я имею прочную передаточную от тех самых, кому, собственно, принадлежало имение. Я наследница апостолов» [7i].

Если Библия – книга Церкви, то люди, отвергшиеся Церкви, теряют право на апелляцию к Евангелию. Хотите по-новому толковать Евангелие – вопрошает сектантов Тертуллиан – что ж, «пусть докажут, что они – новые апостолы: пусть возвестят, что Христос снова сошел, что снова учил, что снова распят, снова умер, снова воскрес... Впрочем, если какие-нибудь ереси осмелятся отнести себя ко времени апостольскому, дабы выдать себя тем самым за апостольское предание, то мы можем ответить: но тогда пусть покажут основания своих церквей, раскроют чреду своих епископов, идущую от начала через преемство, и так, чтобы первый имел наставником и предшественником своим кого-либо из апостолов (но таких, которые пребывали с апостолами постоянно)» [8i]. Итак – «если верно, что Правило Веры церковь получила от апостолов, апостолы – от Христа, а Христос – от Бога, то сохраняется и смысл нашего утверждения, а оно гласит, что еретиков не должно допускать к прениям о Писании, ибо мы и без Писания доказываем, что они не имеют отношения к Писанию» [9i].

Гностики были, по крайней мере, логичны: противопоставляя себя Церкви, они создавали себе свои евангелия. Но позиция протестантов внутренне противоречива: почему, бунтуя против Церкви, они сохраняют рожденную ею Книгу? Вот адвентисты логично поступили, когда откололись от баптистов под лозунгом антицерковной последовательности: мол, раз мы отвергаем все, связанное с исторической Церковью, то мы должны перестать праздновать воскресный день и чтить исключительно ветхозаветную субботу. Почему бы не последоать этим путем дальше – вплоть до отвержения вообще всего новозаветного кодекса, раз произошел он от «полуязыческой» Православной Церкви?! Ведь Библейский канон есть часть Предания.

Там, где нет доверия к Церкви, – неуместно и доверие к составленной ею книге. Без канона Библия не существует, а вне Церкви нет канона. По слову Хомякова, без признания Церкви «Библия превращается в сборник сомнительного состава, которому люди приписывают авторитет только потому, что не знают, как без него обойтись» [10i].

Вне Церкви и ее Духа Библия просто рассыпается и теряет (как показывает история протестантской «библейской критики» XIX века) свою сакральность: «Реформаторы из Церкви хотели унести Библию. При этом, однако, оказалось, что она оттуда не может быть унесена, ибо унесенная, она превращается по дороге просто в «книги», человеческий документ, «письмена», – писал прот. С. Булгаков [11i]. Это понятно, потому что только признание того, что «историческая Церковь» IV-V веков была единодушна с апостолами, может внушить доверие к сделанному ею именно в эти века окончательному отбору Новозаветных книг.

Однако даже признавая этот факт, протестантские богословы не делают из него вполне очевидного вывода. Если Церковь спустя многие годы и поколения после апостолов смогла сделать тот выбор, который и протестанты считают верным, если она смогла безошибочно опознать именно апостольские и Боговдохновенные тексты, это означает, что она сама не была лишена даров апостольского духа.

Так почему же, признавая благодатность этой Церкви II-IV столетий в одной области, протестанты отказывают Церкви мучеников в одаренности при решении других ключевых вопросов церковной и духовной жизни? Здесь вновь мы возвращаемся к вопросу о наследии Христа, о том, что Он оставил христианам. Ведь если Церковь не создается Писанием, если она сама созидает его, то от куда же берется она сама? Чем руководствуется и что воплощает в своем письменном свидетельстве о себе самой и своей Главе? Если не Писанием, значит... – Преданием.

64. Так вот, по удивительно точному и дерзкому замечанию митр. Антония, «Библейский народ – это не народ, который читает Библию, верно хранит ее и возвещает ее. Подлинный народ Божий, народ библейский, подлинный народ евангельский должен быть такой общиной, которая могла бы сама написать Священное Писание, из собственного опыта дать ему начало, родить его. Если мы не такая община – мы не принадлежим поистине ни Библии, ни Евангелию» [15i].

В истории израильского народа такой опыт потери Библии уже был: книги Моисея были забыты и восстановлены лишь после вавилонского плена, «обретены» Ездрой. Слушая Ездру, народ «вспомнил» Моисея. Духовная память народа, память Израиля воссоздала Тору. Если протестант не доверяет Церкви Новозаветной – то тем меньше у него оснований для доверия Церкви Ветхозаветной. Вот и ставит он себя своим церковноборчеством перед малоприятной дилеммой: либо он соглашается с элементарными доводами разума и признает, что библейский текст имел свою историю, – но при недоверии к духовному опыту Ветхозаветной Церкви он понуждается скатываться в беспредельность критицизма, все более и более десакрализуя и профанируя Священное Писание; либо для того, чтобы избежать опасностей «библейского критицизма», ему приходится исповедовать, что Библия пришла с небес не в руки древних людей, а прямо в библиотеку какого-нибудь уважаемого пастора, а потому и не несет в себе никаких следов пребывания в человеческой среде. Если же, подобно православным, исходить из первичности народа Божия по отношению к Священному Тексту, то при признании духовной аутентичности Церкви разных эпох не страшно допустить историчность Откровения.

И еще одна странность вытекает из отрицания протестантами Церковного Предания: при определении библейского канона они вынуждены больше доверять иудеям, чем христианам. Ведь именно иудейский канон Ветхозаветных книг они признали как границу Ветхого Завета. Книги, которыми не пользовались в средневековье евреи, но которые считали Боговдохновенными античные христиане, протестанты вычеркнули из Библии. Сегодня по рукописям Кумрана уже известно, что «не канонические» Ветхозаветные книги были в употреблении у дохристианских израильских общин. Пишет о них и св. Афанасий Великий в своем знаменитом послании, определяющем библейский канон IV века: «Для большей точности присовокупляю, что кроме этих (канонических) книг есть и другие, не внесенные в канон, которые, однако же, установлено Отцами читать вновь приходящим и желающим огласиться словом благочестия» [16i]. Странно, кстати, что протестанты отринули как раз миссионерскую литературу... И еще более странно, что авторитет раввинов оказался для них важнее авторитета Отцов ранней Церкви.

ЧЕМУ УПОДОБЛЮ ЦАРСТВО БОЖИЕ?

65. Самое парадоксальное утверждение Евангелия в том, что «Царство Божие посреди вас», что оно уже «достигло» нас. Царство Божие – это Христос, живущий в людях. Там, где Спаситель живет, там Он созидает Свое Тело. Тело Христово и есть Церковь. Здесь даже протестанты не станут спорить – ибо это прямое слово апостола (Еф. 1: 23).

А чему же уподобляет Спаситель пути Царства Божия на земле? – Семени и закваске. Вначале малое, сокрытое только в самом Христе, это Царство передается апостолам, прорастает в них и через них идет дальше по миру.

Замечательно полное методологическое соответствие этого протестантского тезиса одному из основных постулатов собственно православного фундаментализма: эпоха Вселенских Соборов и догматического, богословского и канонического творчества Церкви остались позади, завершившись Седьмым Вселенским Собором. Если восьмой со бор и будет – то это будет собор антихриста... [1] Вот и в протестантизме также предполагается, что в какой-то исторический момент Церковь вдруг потеряла дар различения духов и дар формулирова ния истины и «смирилась» перед однажды и окончательно кодифицированной ею истиной. И только естественно, что любая попытка замкнуть живое Предание в прошлом (апостольском или святоотеческом) оборачивается историческим нигилизмом и нарочитой апокалиптикой. Самые «буквалистские» протестантские секты охотнее всего предсказывают скорый Конец. Оторвавшись от Предания, они не чувствуют истории и желают выбежать за нее. По их мнению, история принесла христианству лишь языческие искажения, лишь метания между римским папоцезаризмом и византийским цезарепапизмом. А значит так естественно желать конца этого «диаволова водевиля»...

Кульман говорит: «Определить канон – это значит сказать: мы отныне отказываемся рассматривать как норму другие предания, не зафиксированные письменно апостолами» [2i]. Однако мы не видим ничего подобного в церковной литературе эпохи «фиксации канона». Мы, напротив, видели, что св. Василий знает и иные, литургические апостольские предания, отнюдь не зафиксированные в Новозаветном кодексе. Кульман постулирует идентичность Апостольского Предания и Апостольских Писаний. Он отождествляет высшее нормативное изложение веры с единственным ее изложением. О том, что существовали и иные нормы веры, нам часто напоминает св. Василий Великий: будем веровать так, как мы крещены; правило молитвы да будет правилом веры. Наша молитва обращена к Троице – Отцу, Сыну и Святому Духу – так и признаем как апостольскую веру Их единосущность и равнобожественность.

Хорошо, Церковь установила Писание как правило веры для себя. Но разве означает это, что после этого Церковь необходимо должна потерять свой голос? Разве издание учебника русской грамматики налагает вето на появление стихов Пушкина или романов Достоевского? Нельзя противоречить канону. Но нельзя противоречить и правилам русского языка. Делает ли установление правил речи излишним последующее развитие литературы? Разве признание посланий Павла Богодухновенными заставляет пренебрежительно отнестись к «Исповеди» Августина?

Верно, вера, изложенная в Писании, нормативна. Канон Нового Завета закрыт.

Во-первых, потому, что это не рассказ о вневременном бытии Бога, а рассказ об историческом событии. О Боге, о Его воле и Промысле мы можем узнать и из иных источников, из новых проявлений. Но о том, что было в Палестине, мы не сможем узнать ничего большего.

Во-вторых, Писание занимает совершенно уникальное положение в Церкви для того, чтобы не дать подменить замысел Бога человеческими преданиями, которые действительно могут быть вполне богоборческими в случаях, когда люди, которые выпали из Предания, все равно считают себя христианами.

В-третьих, уникальность авторитета Писания подчеркивает трансцендентность Бога: Его откровение не может быть до конца утилизировано верующими, и даже Церковь не может изменить веру апостолов в зависимости от того, что кажется полезным в сию минуту. Церковь должна служить Евангелию, а не иначе. Каким счастьем для нас было то, что наши богословы не были свободны от послушания авторитету Евангелия, и потому в советскую эпоху, несмотря на все пожелания советской власти, не могли провозгласить полное тождество диамата и христианства! Евангелие так и не было переписано в свете руководящих указаний «самого передового учения». В этом и был смысл послания Соловецких епископов 1928 года: мы лояльны Соввласти в области политики, но мы не властны переменить Евангелие…

67. Как и в случае с историей канона – это дело, плоды которого протестанты используют, но используют анонимно, как что-то самоочевидное, не имеющее отношение к духовному подвигу вполне определенных людей. Как и в случае с историей канона, и здесь протестанты не исполняют завет ап. Павла: «Поминайте наставников ваших» (Евр. 13: 7).

Дело в том, что мало было опознать апостольские книги. Им нужно было еще дать апостольское толкование. Гностики ведь тоже принимали многие книги канона. Но при этом давали им такие произвольные толкования, что получалось нечто вполне противоположное христианству Кафолической Церкви. Так и сегодня книжный рынок наводнен «новыми прочтениями» Библии: от Сведенберга и Беме до Блаватской, Штейнера и их эпигонов. Нетрудно заметить, что на множество людей эти якобы ученые толкования протестантов действуют как взгляд удава на кролика: жонглирование цитатами, аллегорическое толкование, параллели с языческими системами, подчеркнутая «духовность» и «терпимость»...

68. Государственная власть преследовала христиан, но не трогала гностиков, которые считали просто глупым умирать из за нескольких слов и жестов. Их книги были подписаны именами более громкими, чем имена авторов канонических книг: «У вас в общине читают Евангелие от Марка? Да ведь Марк не из числа двенадцати апостолов, он всего лишь ученик Петра. А вот к нам недавно завезли Евангелие от самого Петра!».

И в этих условиях Церковь смогла дать целостное, убедительное, последовательно антигностическое толкование канонических библейских книг. С этим ее толкованием и поныне согласны протестанты. То учение о Боге, о Творце, о Господе Ветхого Завета, о Спасителе, о Христе, об Иисусе, которое тогда отстояла Церковь, нынешние протестанты считают самоочевидным. А ведь и древняя, и новейшая история показывают, что это отнюдь не самоочевидно.

То, что протестантские учебники богословия употребляют термин Троица (отсутствующий в Библии и впервые введенный во втором столетии св. Феофилом Антиохийским), то, что они не противопоставляют злого Бога Ветхого Завета доброму Спасителю Нового Завета, то, что они в новозаветном выражении «и во веки веков» не видят указания на множество «райских планет» и космических миров, – это все усвоение протестантами тех плодов, что выработало богословское предание древней Церкви.

Именно богословское предание в полемике с гностиками установило, как нельзя толковать Писание. И это богословски-запретительное Предание Церкви хранят до сих пор даже протестанты, чье понимание Евангелия отнюдь не является гностическим и теософским. То, что при толковании Писания отвергали св. Ириней и св. Афанасий, отвергают и они. Те из них, кто пошли путем последовательного протестантизма, отвергая авторитет исторической Церкви и вместе с ним библейский канон и антиоккультное толкование Библии, стали мормонами.

Значит, историческая послеапостольская Церковь сохранила не только апостольские тексты, но и апостольское их истолкование. Это обстоятельство достойно того, чтобы из него делать выводы.

69. Почему протестанты, признавая церковное правило богословской экзегетики, признавая богословское предание первенствующей Церкви, отвергают то, как эта Церковь воплощала Писание и свое понимание Писания в своей практической религиозной жизни? Почему, приемля предание богословско-теоретическое, они отвергают предание мистериально-практическое?

В Церковном Предании, возможно, не было бы нужды, если бы было возможно однозначное и раз и навсегда установленное толкование Писания. Но Писание всегда меняет свой смысл – потому что Писание обращено к людям, а люди живут в раз ных условиях, в разных мирах. Писание обращено к людям разных времен и жизненных ситуаций, и значит, оно нуждается в постоянной актуализации… Возможна ситуация, при которой слова передаются в точности, но предание реальности прерывается: «Не все, говорящие Мне...». Для того, чтобы Евангелие оставалось тождественным себе, чтобы христиане оставались в апостольской Традиции, недостаточно просто передавать книги. Нужно Предание Слова, а не передача слов. В этой связи Предание можно определить как «идентичность познания Христа» разными поколениями.

Только потому, что Предание берет исток в самом Боге, а не в наших рассказах о Нем, оно и может стать своеобразной «машиной по борьбе со временем»: несмотря на то, что при каждом пересказе и при каждом акте передачи суть традиции, ее основная Весть должна была бы все более и более стираться и гаснуть, христианство и поныне – в своих лучших людях – не утратило «образ Христов».

71. Эти слова о молчании, о недоступности есть именно то, что так пугает сегодняшних людей: «Евангелие непонятно». Но если бы оно было понятно – оно было бы пусто. Если бы оно было понятно так, как этого желают жалующиеся – то есть вне их собственной духовной жизни, вне усилия покаяния, – то оно было бы обычным текстом обычного обезбоженного мира. Жажда легкости и техничности, словесности, мешает современному человеку расслышать то Слово, которое «научает большему, чем можно выразить словами» (Ориген. О началах, 7, 4) [ 3 ].

Смысл Слова порой убегает даже из тех Евангельских слов, в которых оно Себя воплотило. Вручая человеку Евангелие, нельзя быть уверенным, что он его расслышит и поймет. Мы дали ему книгу. А даст ли ему Господь Духа, необходимого для понимания Евангельских слов? В первые годы моей церковной жизни меня, помнится, это удивляло и порой даже раздражало: уж все книжки я принес своему собеседнику, все ему рассказал и доказал – а он «не понимает»... То, что происходит в Традиции, нетехнологично. Здесь нет некоего набора действий, которые могли бы быть изложены в инструкции и гарантировать, что в определенное число шагов человек духовно возродится. Эта нетехнологичность связана с тем, что подлинным субъектом духовного рождения, то есть тем, кто рождает, является не столь ко человек, сколько сам Бог.

А поэтому не вполне верно утверждение протестантов: «нельзя крестить, не научив». Если Бог Сам открывает Себя – то, по крайней мере, столь же верно и противоположное суждение: нельзя научить, не крестив. Есть нечто, что просто нельзя ни понять, ни воспринять, стоя вне Церкви. Выше мы уже видели, что для древней Церкви ее «догма ты жизни» имели самое непосредственное отношение именно к литургической жизни христианской общины.

Предание – это и есть тайна Православия. Некрещеного можно научить вере в Троицу и во Христа; его нельзя научить лишь самому главному – правильной молитве ко Христу и жизни во Христе. Недаром самые радикальные различия православия и протестантизма, выпавшего из Предания, – в построении молитвы, в ее интонации и напряжении...

72. Поэтому Традицию со стороны тех человеческих действий, которыми человек удерживается в ней, можно определить как передачу и воспроизводство «ситуаций», в которых Бог приходит и остается с людьми. Это – если определять Традицию с человеческой, субъективной стороны. С точки же зрения онтологии, объективно-содержательной стороны, в Предании Бог меняет людей. Но чтобы это изменение могло произойти, люди должны быть готовы и раскрыты к нему. Поэтому многообразные церковные предания хранят память о тех условиях, тех действиях, тех ситуациях, в которых проявил Себя источник Предания, передают это знание от человека к человеку, от поколения к поколению и побуждают человеческую свободу к решительному шагу навстречу Преданию.

Здесь еще одна важнейшая грань между протестантизмом и православием. Для протестантов Церковь – это сообщество уверовавших людей. Церковь есть собрание единоверцев. Церковь строится снизу, она создается миссионерами и растет за счет миссионерски-человеческих усилий. Для православного сознания Церковь строится сверху. Она начинается от Христа и Его энергией преображает мир внизу. «Реальность, излучаемая от Него, облачаясь в уверовавших, создает Церковь» [11i]. Различие протестантизма и православия – это различие экклезиологии снизу и экклезиологии сверху.

Возможно, что протестанты станут возражать этому тезису и настаивать, что и в их понимании Церковь строится и держится Христом, а не людьми. Но в таком случае – как объяснить протестантское недоверие к действию Христа в после апостольской Церкви?

В православном восприятии Иисус – не погибший учитель, чьи слова следует бережно хранить и передавать. Напротив, Он жив, и теперь Церковь может продолжать учиться у Него. И не только учиться, но и отвечать Ему. Есть неизменное Слово, а есть реакция на это Слово нашей изменчивой истории. Есть бесконечно глубокое Слово Божие, а есть сложная история понимания этого Слова людьми. Есть голос Жениха. И есть ответ Невесты (см.: Откр. 21, 9).

Ведь Бог является Господом общения, а не только Господом заповедей. Он не только поручает и повелевает, не только заповедует. Глава общины (экклесии) желает общения. Норма жизни христианина одна – Писание. Но есть еще ответ челове чества на зов Евангелия. Этот ответ и есть реальная жизнь Церкви, существующая во множестве преданий.

История – тоже мой храм. Так радостно ощущать себя не первым человеком, с которого началась Священная история. И моя радость, и мои поиски, и мои грехи и ошибки – не оригинальны. Есть опыт, который может мне помочь. В реке истории есть течение Предания, которое способно подхватить меня и понести к той цели, которую я сначала избрал для себя как только свою, а потом с радостью обнаружил, что не я первый и не я один сделал этот же выбор. «Соединенный со всеми теми, кто живут, веря, подобно мне, соединенный со всеми теми, кто умерли в вере моей, соединенный со всеми теми, кто будет веровать среди будущих потомков моих, и все это в соединении с Богом – вот чувство, которое меня наполняет, даруя мне уверенность в том, что сам я – частица великого сообщества, объемлющего прошлое, на стоящее и будущее. Се – Церковь» [12i].

В книге «Протестантам о Православии» уже есть глава, посвященная краткому изложению того, что накопила Церковь за столетия после Вознесения («История после Христа: растрата или накопление?»). В этой же книге разговор на эту тему я считаю вполне возможным закончить цитатой из Василия Розанова.

Обращаясь к нецерковным интеллигентам, симпатизирующим «современному протестантизму» и потому считающим себя либеральными и свободомыслящими, Розанов пишет: «Они читают Евангелие, а в церковь не ходят, и боятся, пренебрегают ходить: это, видите ли, для них слишком грубо и необразованно. Но вот, завзятый антивизантиец, я скажу объективно, холодно и даже равнодушно, что в церкви есть такие глубины и высоты, и красота и проникновения, каких в Евангелии вовсе нет – ни в полноте, ни даже в зачатке. Это всех удивит? Да, в дивных трудах тысячелетнего размышления и созидания Церковь кое в чем поднялась над Евангелием: и это-то и есть линия вечного непонимания протестантов, и вместе восторженной и чуткой веры множества русских, что «Православие – это конец, дальше которого некуда идти». Заметьте: Православие, а не Евангелие. Сердце читателя в негодовании поднялось на меня, но я в упор остановлю его одним примером: почему весь народ при пении Херувимской падает ниц, без приказания, без примера священника или диакона, по умилению своему, а при пении молитвы Господней, единственно содержащейся в Евангелии, хотя диакон и подает пример к коленопреклонению, но за ним лишь весьма немногие следуют? Что на это скажут господа, «не курящие табаку»? Не ходя в церковь, они лишили себя Херувимской песни, которой решительно невозможно заменить чтением ни одной страницы Евангелия, по отсутствию равенства и сходства настроения, потому что Херувимская – новое, другое, сотворенное впервые. И, поразительно, сотворенное даже не святым угодником, а каким-то греческим императором. Так, дохнул в него Святый Дух – и века и народы умилились. Что в Евангелии сказано о смерти и погребении? Единственное: «оставь мертвым погребать мертвых». Больше ничего. Кто же как не Церковь придумала, и притом вновь при думала, по своему почину, а не на почве Еванге лия, двухночное над покойником чтение Псалтири, омовение его тела, как бы умащение и приготовление его к переходу во что-то чистое; и – на конец, дивные по глубине и звукам надгробные песнопения, которых ни один человек не может равнодушно слышать. Развилось ли это из слов: «оставьте мертвым погребать мертвых»? Конечно – нет! Хорошо ли это? и уместен ли этот новый и смелый росток, новый и самостоятельный порыв души учителей церковных, Иоанна Дамаскина и других?! Конечно – благодетелен, велик, свят. Уловив острую и щемящую боль живых около умершего, они обвеяли ее чудесными словами, до за ключительного: «прииди и даждь последнее целованье!» Вот чего никогда не поймет безвкусная штунда, люди без вкуса и остроумия, без размышления.... Неужели же мы осудим Церковь за то, что она усеяла землю и страны и жизнь народную храмами? И даже не возрадуемся ли, что соделала их златоглавыми, с кадильным дымом, святой водой, с миром и пахучим ладаном? Боже, до чего бедна была бы жизнь без них, до чего дика! Плоска, как дорога, не обсаженная деревьями, и скучна, как кратко сложенная басня о белом бычке, из строки в строку твердящая одно и то же! Церковь то, храмы-то и Херувимская, и ладан, и праздники «Господские» и «Богородичные», и День Святого Духа, и Троица, и Введение во храм – о последнем даже ни строки нет в Евангелии – сих отличающимися и несходными чертами, и сложило все таки в некоторый, еще слабый и бледный, узор нищенское бытие нашего народа! И не за одним «спасением души», какового можно достигнуть и дома, но и за красотою и благолепием идет за тысячу верст какой-нибудь мужик с котомкой в Печёрскую лавру, в Троицкую лавру, непременно богатую, блистающую, многоглавую, даже если возможно роскошную и утопающую в архитектурной и певческой и богослужебной красоте! И до чего этот мужик был бы убит, если бы ему, нищему, после тысячеверстной усталости, показали бы кучку не курящих табаку господ, читающих в укромной комнатке Евангелие, с предложением: «Вот, садись и послушай мудрецов». Да разве не читаем мы в «Откровении» Иоанна Богослова о Небесном сходящем на землю Иерусалиме, т. е. о последнем венце религиозной на земле жизни, что он сходит в блистании драгоценных каменьев, даже с перечислением пород: «и смарагд», «и изумруд», «и яхонт», «яспис», «лазурь», и со стенами из чистого золота? Роскошь... Мы растащили ее на земные дела, для грубого личного эгоизма; между тем как, конечно, народное употребление богатств есть всегда церковное, храмовое и праздничное!.. Евангелие безгрешно. Но всего круга бытия нашего оно явно не обнимает; а Церковь и есть движение к восполнению, к дополнению, к окончанию, по слову Спасителя: «Я есмь лоза и вы ветви», т.е. растите, живите, умножайтесь в слове и разуме. «Растите и ростите», – сказал Христос: и уже дело нашего сердца и мышления и вдохновения религиозного – как, куда, доколе «расти». Бедные протестанты, кальвинисты, анабаптисты, духоборы, толстовцы этого-то и не понимают, вообразив в 4-х Евангелиях полный круг в 360 градусов, когда это явно есть только начатая дуга: и Церковь прекрасно и верно, хотя едва ли везде безукорно, повела далее эту дугу, прибавляя в веках градус к градусу. Слишком проста была бы задача истории: не курить и читать Евангелие» [13i].