![]() Главная страница Случайная страница КАТЕГОРИИ: АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника |
Глава 11. УЖИН. «НЕ ОБО МНЕ РЕЧЬ».
Он еще спал, когда мы уходили, – Розалия Наумовна постелила ему в столовой. Одеяло сползло, он спал в чистом нижнем белье, и Варя мимоходом привычным движением поправила, подоткнула одеяло. Он дышал сквозь сжатые зубы, между веками была видна полоска глазного яблока – уж такой Ромашов, что его нельзя было спутать ни с одним Ромашовым на свете! – Так – самый плохой? – шепотом спросила Варя. – Да. – А, по–моему, ничего. – Ты сошла с ума! – Честное слово – ничего. Ты думаешь, почему он так спит? У него короткие веки. Отчего мне казалось, что к вечеру Ромашов должен исчезнуть, как виденье, принадлежащее той исчезнувшей ночи? Он не исчез. Я позвонила – и не Розалия Наумовна, а он подошел к аппарату. – Катя, мне необходимо поговорить с вами, – почтительным, твердым голосом сказал он. – Когда вы вернетесь? Или разрешите приехать? – Приезжайте. – Но я боюсь, что в госпитале это будет неловко. – Пожалуй. А домой я вернусь через несколько дней. Он помолчал. – Я понимаю, что у вас нет ни малейшего желания видеть меня. Но это было так давно… Причина, по которой вы не хотели со мной встречаться… – Ну, нет, не очень давно… – Вы говорите об этом письме, которое я послал с доктором Павловым? – спросил он живо. – Вы получили его? Я не ответила. – Простите меня. Молчание. – Это не случайно, что мы встретились. Я шел к вам. Я бросился в подвал, потому что кто–то закричал, что в подвале остались дети. Но это не имеет значения. Нам необходимо встретиться, потому что дело касается вас. – Какое дело? – Очень важное. Я вам все расскажу. У меня сердце екнуло – точно я не знала, кто говорит со мной. – Слушаю вас. Теперь он замолчал и так надолго, что я чуть не повесила трубку. – Хорошо, тогда не нужно. Я ухожу, и больше вы никогда не увидите меня. Но клянусь… Он прошептал еще что–то; мне представилось, как он стоит, сжав зубы, прикрыв глаза, и тяжело дышит в трубку, и это молчание, отчаяние вдруг убедили меня. Я сказала, что приду, и повесила трубку. На столе стояли сыр и масло – вот что я увидела, когда, открыв входную дверь своим ключом, остановилась на пороге столовой. Это было невероятно – настоящий сыр, голландский, красный, и масло тоже настоящее, может быть даже сливочное, в большой эмалированной кружке. Хлеб, незнакомый, не ленинградский, был нарезан щедро, большими ломтями. Кухонным ножом Ромашов открывал консервы, когда я вошла. Из мешка, лежавшего на столе, торчала бутылка… Растрепанная, счастливая Розалия Наумовна вышла из спальни. – Катя, как вы думаете, что делать с Берточкой? – шепотом спросила она. – Я могу ее пригласить? – Не знаю. – Боже мой, вы сердитесь? Но я только хотела узнать… – Миша, – сказала я громко, – вот Розалия Наумовна просит меня выяснить, может ли она пригласить к столу свою сестру Берту. – Что за вопрос! Где она? Я сам ее приглашу. – Вас она испугается, пожалуй. Он неловко засмеялся. – Прошу, прошу! Это был очень веселый ужин. Бедная Розалия Наумовна дрожащими руками готовила бутерброды и ела их с религиозным выражением. Берта шептала что–то над каждым куском – маленькая, седая, с остреньким носиком, с расплывающимся взглядом. Ромашов болтал не умолкая, – болтал и пил. Вот когда я как следует рассмотрела его! Мы не виделись несколько лет. Тогда он был довольно толст. В лице, в корпусе, немного откинутом назад, начинала определяться солидность полнеющего человека. Как все очень некрасивые люди, он старался тщательно, даже щегольски одеваться. Теперь он был тощ и костляв, перетянут новыми скрипящими ремнями, одет и гимнастерку с двумя шпалами на петлицах, – неужели майор? Кости черепа стали видны. В глазах, немигающих, широко открытых, появилось, кажется, что–то новое – усталость? – Я изменился, да? – спросил он, заметив, что я гляжу на него. – Война перевернула меня. Все стало другим – душа и тело. Если бы стало все другим, он бы не доложил мне об этом. – Миша, откуда у вас столько добра? Украли? Очевидно, он не расслышал последнего слова. – Кушайте, кушайте! Я достану еще. Здесь все можно достать. Вы просто не знаете. – В самом деле? – Да, да. Есть люди. Не знаю, что он хотел сказать этими словами, но я невольно положила свой бутерброд на тарелку. – Вы давно в Ленинграде? – Третий день. Меня перебросили из Москвы в распоряжение начальника Военторга. Я был на Южном фронте. Попал в окружение и вырвался чудом. Это было правдой, страшной для меня правдой, а я слушала его небрежно, с давно забытым чувством власти над ним. – Мы отступали к Киеву. Мы не знали, что Киев отрезан, – сказал он. – Мы думали, что немцы черт знает где, а они встретили нас под Христиновкой, в двухстах километрах от фронта. Сущий ад, – добавил он смеясь, – но об этом потом. А сейчас я хотел сказать вам, что видел в Москве Николая Антоныча. Как ни странно, он никуда не поехал. – В самом деле? – сказала я равнодушно. Мы помолчали. – Вы, кажется, собирались поговорить о чем–то, Миша? Тогда пойдемте ко мне. Он встал и выпрямился. Вздохнул и поправил ремень. – Да, пройдемте. Вы позволите взять с собой вино? – Пожалуйста. – Какое? – Я не буду пить – какое хотите. Он взял со стола бутылку, стаканы и, поблагодарив Розалию Наумовну, прошел за мной. Мы уселись – я на диван, он у стола, который был когда–то Сашиным и на котором так и стояли нетронутыми ее кисти в высоком бокале. – Это длинный рассказ. Он волновался. Я была спокойна. – Очень длинный и… Вы курите? – Нет. – Многие женщины во время войны, стали курить. – Да, многие. Меня ждут в госпитале. Вам дается ровно двадцать минут. – Хорошо, – задумчиво, по слогам сказал Ромашов. – Вы знаете, что в августе я уехал с Ленинградского фронта. Мне не хотелось уезжать, я рассчитывал встретиться с вами. Но приказ есть приказ. Саня часто повторял эту фразу, и мне неприятно было услышать ее от Ромашова. – Не буду рассказывать о том, как я попами на юг. Мы дрались под Киевом и были разбиты. Он сказал: «мы». – В Христиновке я присоединился к санитарному эшелону, который шел в обход Киева, на Умань. Это были обыкновенные теплушки, в которых лежали раненые. Много тяжелых. Ехали три, четыре, пять дней, в жаре, в духоте, в пыли… Берта молилась в соседней комнате. Он встал и нервно закрыл дверь. – Я был контужен дня за два до того, как присоединился к эшелону. Правда, легко – только по временам начинало покалывать левую сторону тела. Она у меня буреет, – напряженно улыбнувшись, добавил Ромашов. – Еще и теперь. Варя, которая в ту ночь раздевала и одевала Ромашова, говорила, что у него левая сторона обожжена; должно быть, это и было то, что он назвал «буреет». – И вот мне пришлось заняться хозяйством нашего эшелона. Прежде всего, нежно было наладить питание, и я с гордостью могу сказать, что в пути – мы ехали две недели – от голода ни один человек не умер. Но не обо мне речь. – О ком же? – Две девушки, студентки Пединститута из Станислава, ехали с нами. Они носили раненым еду, меняли повязки, делали все, что могли. И вот однажды одна из них позвала меня к летчику – раненый летчик лежал в одной из теплушек. Ромашов налил вина. – Я спросил девушек, что случилось. «Поговорите с ним!» – «О чем?» – «Не хочет жить: говорит, что застрелится, плачет». Мы прошли к нему, – не знаю, как получилось, что в этой теплушке я не был ни разу. Он лежал вниз лицом, ноги забинтованы, но так небрежно, неумело. Девушки подсели к нему, окликнули… Ромашов замолчал. – Что же вы не пьете, Катя? – немного охрипнувшим голосом спросил он. – Все я один. Напьюсь, что станете делать? – Прогоню. Досказывайте вашу историю. Он выпил залпом, прошелся, сел, Я тоже пригубила. Мало ли летчиков на свете!
|