Глава 6. Первый лейтенант Роберт Мэйнард с военного фрегата «Перл» волею случая оказался на данный отрезок времени старшим по званию среди британских морских офицеров

Первый лейтенант Роберт Мэйнард с военного фрегата «Перл» волею случая оказался на данный отрезок времени старшим по званию среди британских морских офицеров к северу от Багамских островов, поскольку его капитан последние несколько недель находился в госпитале в Уильямсбурге, Виргиния, по случаю перелома бедренной кости. К сожалению для Мэйнарда, такое положение не могло продолжаться долго, ибо в метрополии имелось достаточно морских офицеров бесспорно выше его рангом, которые теперь, после окончания войны с Испанией, оказались не у дел и влачили жалкое существование на половинном содержании. Кто-нибудь из них неизбежно должен был вскоре заменить Мэйнарда, приняв команду над «Перлом»и его вспомогательным двадцатипушечным шлюпом «Лейм», в чью задачу входило исследование и нанесение на карту восточного побережья Северной Каролины. Оба военных корабля стояли на якоре в устье Джеймс Ривер, и их офицеры буквально выходили из себя, безуспешно пытаясь наладить расшатавшуюся дисциплину среди корабельных команд, изнуренных длительным безделием в заграничном порту вблизи от приморского города, жители которого радушно принимали матросов — а еще радушнее их денежки — в любое время дня и ночи.

Мэйнард оправился от многочисленных ранений, полученных во время стычки с пиратами в «Золотом Утесе». Все тело его пониже спины было сплошь покрыто мелкими шрамами от осколков стекла; впрочем, лейтенант не особенно этим огорчался, поскольку не мог представить себе такой ситуации, при которой данное обстоятельство могло бы бросить тень на его морскую или общественную карьеру. Наиболее опасной была рана, нанесенная рапирой, проколовшей бедро, но и она благополучно зажила благодаря тому, что доктор Блайт своевременно залил ее чистым тростниковым спиртом — лечение весьма эффективное, хоть и в тысячу раз более болезненное, чем сама рана.

К несчастью, поврежденное до этого колено зажило менее удачно, и именно из-за него Мэйнарду теперь приходилось подворачивать при ходьбе левую ногу носком внутрь, что издали можно было принять за хромоту. Вся беда, однако, заключалась в том, что никто при этом не вспоминал ни о его больном колене, ни об ударе шпагой, а только о его позорном ранении, вследствие чего при виде злополучного лейтенанта на лицах его товарищей-офицеров неизменно появлялись брезгливые гримасы.

Коммодору Вернону репутация Мэйнарда была известна достаточно хорошо, чтобы не сомневаться в том, что он действительно убил в поединке четырех пиратов Черной Бороды, хотя доказательств этому, кроме слов самого Мэйнарда, не было. Но то, что ему всадили пониже спины заряд битого стекла из пистолета в знак презрения ко всему британскому флоту, было не только написано чернилами в рапорте лейтенанта, но и неизгладимо отпечаталось на его теле. Не будь Мэйнард известен своей личной храбростью, которая порой граничила с безрассудством в битвах и сражениях, он вполне мог бы предстать перед военным судом за то, что позволил превратить себя в своего рода ходячее клеймо позора для чести всех британских моряков.

Черная Борода еще более усугубил дело, начав активно разбойничать в водах Северной Каролины, губернатор которой, как стало известно, оказывал ему покровительство. Сведения о кораблях, подвергшихся нападению за последние несколько месяцев, распространялись вдоль всего побережья и доходили до соседней Виргинии. Наглость пирата приводила в ярость весь британский флот и особенно Мэйнарда, который отлично отдавал себе отчет в том, что если он когда-нибудь и сможет смыть позорное пятно со своей репутации, то только кровью Черной Бороды.

Было раннее утро, когда маленький посыльный шлюп «Сифорд» вернулся на стоянку у Джеймс Ривер. Его прибытие внесло долгожданное разнообразие в унылую рутину тоскливых будней. Суда обменялись общепринятыми сигналами военно-морской вежливости, и Мэйнард просигналил на «Сифорд», чтобы его командир, лейтенант Таскин, явился к нему на корабль.

В каюте у Мэйнарда уже стоял приготовленный графин с лимонным пуншем. Лейтенант Таскин был весьма приятным молодым человеком, очень гордившимся своим первым продвижением по службе. Когда с формальными приветствиями было покончено и офицерское собрание распущено, оба лейтенанта отправились в тесную каюту Мэйнарда и с облегчением сняли душные напудренные парики, ибо хоть и стоял ноябрь, но день был слишком жарким, чтобы носить на голове копну чужих волос, когда собственные были еще достаточно густыми.

— Счастлив поздравить вас, сэр, с благополучным выздоровлением, — немного смутившись, сказал Таскин.

Мэйнард молча кивнул, налил гостю стакан пунша и принялся вскрывать конверты с почтой. Таскин помогал ему, добавляя необходимые комментарии и пояснения. Внезапно он подскочил на стуле и схватился руками за голову:

— Боже мой, сэр, я совсем забыл! У меня на борту молодая леди, которая уверяет, будто знакома с вами!

— Вот как? — удивился Мэйнард.

— Мисс Хукер, сэр, — доложил Таскин, просияв от удовольствия. Заметив, что Мэйнард недовольно поморщился, он быстро добавил: — Нет, нет, сэр — все в порядке! У меня имеется распоряжение коммодора доставить ее сюда. По дороге на Ямайку нас задержал голландский пакетбот из Северной Каролины. Капитан пакетбота передал мне на борт женщину и восемь человек матросов, которых они сняли с какой-то безымянной отмели к юго-востоку от бухты Топселя. Бедняги подверглись нападению пиратов — нашего, кстати, старого приятеля… гм, гм… Черной Бороды… — Таскин отвел глаза и поспешно продолжал: — Он и высадил их на эту пустынную отмель. Неслыханная вещь — так поступить с молодой дамой, не правда ли, сэр? Но им, кажется, удалось убедить пиратов в том, будто у них на судне желтая лихорадка, и Черная Борода, естественно, не захотел иметь дела ни с юной леди, ни с командой, а попросту высадил их на первый попавшийся островок и оставил там погибать. Несчастным удалось поджечь единственную сосну, которая там росла, и таким образом дать о себе знать. Сначала их там было шестнадцать человек, но потом между ними завязалось нечто вроде ссоры из-за девушки. Не могу сказать, чтобы я осуждал их за это… о, простите, сэр! — лицо юного лейтенанта залилось краской. — Я совсем забыл, что она ваша знакомая, сэр! Я очень сожалею…

— Продолжайте, — сказал Мэйнард. Какой-то инстинкт заставил его придержать вопросы, которые вертелись у него на кончике языка.

— Так что когда их спасли, в живых оставалось всего восемь человек, и с ними мисс Хукер — все в ужасном состоянии. Они пробыли на острове целых девять дней без пищи и воды, а ведь многие из них было ранены. Двое умерли после того, как я взял их на борт. Мисс Хукер спросила меня, знаю ли я вас, ну и я, конечно, сказал, что знаю… Мне кажется, ей известно о ваших… э-э… приключениях с Черной Бородой на Антигуа, сэр…

Мэйнард устало закрыл глаза. Пульс острыми молоточками застучал у него в висках.

— Как она выглядит? — неожиданно вырвалось у него прежде, чем он успел остановиться.

Таскин озадаченно взглянул на него:

— Мисс Хукер, сэр? Позвольте, но ведь я думал… Впрочем, сэр, она весьма хороша собой. Волосы темно-рыжие, лет около девятнадцати, а росту примерно вот такого: — Таскин провел ладонью на уровне своего розового уха. — Но… но разве вы с ней не знакомы? Мисс Анна Хукер, — мне показалось, что она порядочно знает о вас…

— Да, кажется, я ее припоминаю, — кивнул Мэйнард. — Продолжайте…

Ему нетрудно было догадаться, каким образом этой авантюристке стало так много известно о нем: впечатлительный и доверчивый юный лейтенант по простоте душевной сам все ей и выболтал. И, разумеется, Мэйнард теперь знал, кто такая эта мисс Хукер: любовница Черной Бороды!

— Продолжайте, — повторил он, удивляясь, отчего у него вдруг пересохло в горле.

— Слушаюсь, сэр. Когда я спросил у нее, где она хочет сойти на берег, чтобы связаться с друзьями, она ответила, что никого не знает в этой части света. То-есть, никого, кроме вас. Если я не ошибаюсь, она направлялась в колонии со своим братом, который был убит в схватке с пиратами, защищая ее.

— Кажется, он был врачом? — осторожно спросил Мэйнард.

Таскин утвердительно кивнул:

— Он самый. Понимаете, сэр, я очутился в довольно затруднительном положении и не знал, что делать — я не мог изменить курс, имея срочные депеши на борту. Вот я и взял ее с собой. Зашел на базу на Ямайке и, естественно, передал ее коммодору. Старый Грог пришел от нее в телячий восторг-прошу прощения, сэр! Я хочу сказать, он сделал все, что мог, чтобы помочь ей. Похоже на то, что она с братом была на Антигуа в то время, когда Черная Борода бесчинствовал в тех краях. Очевидно, тогда вы и встретились с ней?

— Да, — сказал Мэйнард и улыбнулся. — Да, именно тогда я и встретился с ней…

— Мисс Хукер, без сомнения, оказала вам большую услугу в беседе с коммодором, сэр. Она рассказала ему, как вы убили в единоборстве четырех бандитов Черной Бороды. Разумеется, коммодор знал об этом и раньше, но… кажется, мисс Хукер действительно своими глазами видела, как это случилось? — голос лейтенанта повысился до во просительной нотки.

Мэйнард снова кивнул:

— Да, кажется, она видела это. А что еще она говорила коммодору?

— О, не только коммодору, сэр! Она пользовалась огромным успехом на балах и званых вечерах на Ямайке. и везде рассказывала о том, как подло, исподтишка вам выстрелили в спину из пистолета после того, как вы отказались передать коммодору бесстыдное сообщение Черной Бороды. Она говорила, что ваш отказ был самым смелым поступком из всех, какие ей когда-либо приходилось видеть. Благодаря ее рассказам, сэр, множество людей почувствовали значительное облегчение — если вы извините меня за то, что я коснулся этой щекотливой темы!

— Я рад, что хоть кто-то почувствовал от этого облегчение, — ответил Мэйнард. — Потому что я — нет. А почему она вернулась сюда с вами?

— Приказ коммодора, сэр, доставить ее сюда, — вот все, что мне известно. — Таскин поднялся со стула. — Какие будут распоряжения, сэр? Прикажете переправить ее к вам на борт?

— Да, — сказал Мэйнард. — Да, пожалуйста, будьте настолько любезны, мистер Таскин!

Пока маленький гиг с «Сифорда» совершал свое короткое путешествие с таинственной пассажиркой на борту, лейтенант Мэйнард стоял на гакаборте, опершись о леерное ограждение, и молча смотрел вниз на черную воду, разделявшую оба судна. Что, во имя неба, могла означать вся эта загадочная история?

— Пэдни! — окликнул он своего каютного юнгу. — Прибери-ка со стола и вымой стаканы. Да приготовь каких-нибудь лакомств — миндаль, конфеты… — и открой бутылку хорошей мадеры. И, Пэдни, посмотри в буфете, не найдется ли там парочки хрустальных бокалов, которые еще не разбились?

…Сквозь мягкие серые краски рассвета в устье реки было видно, как девушку осторожно опустили с борта «Сифорда»в неустойчивый маленький гиг. На фоне дюжих здоровяков-матросов она выглядела удивительно хрупкой и нежной. Лейтенант не видел ее лица под низко опущенным капюшоном из блестящей темно-синей ткани; он разглядел только белоснежную пену кружев, на мгновение мелькнувшую из-под ее платья, когда она перебиралась через борт. И тем не менее, Мэйнард знал, что это она, хоть и вряд ли он смог бы объяснить, на чем основывалась эта уверенность. В последний раз он видел ее с распущенными волосами, в сорочке и бриджах, с пистолетами, залихватски засунутыми за кушак. Тогда лицо ее было бледным, а Глаза сверкали вызовом и решительностью. Теперь же, когда гиг подошел поближе и он наконец увидел ее лицо, оно показалось ему спокойным и безмятежным под легким налетом бронзового загара. У Мэйнарда было достаточно времени, чтобы внимательно рассмотреть свою странную гостью, пока гиг подтягивался к борту фрегата. Девушка тоже заметила лейтенанта, и лицо ее оживилось.

Мэйиард напустил на себя официальный вид и спрятал за маской холодности обуревавшие его тревожные и противоречивые чувства. Анна не обнаружила на лице лейтенанта ни тени улыбки, когда он приветствовал ее на борту, а выражение его глаз было суровым и настороженным. И несмотря на это, Анна тепло улыбнулась: просто удивительно, насколько ей запомнилась каждая черточка его лица — твердый подбородок с ямочкой посередине, решительная и упрямая челюсть, мягкий овал щек… Жестом неподдельного дружелюбия и симпатии Анна уверенно протянула ему руку в перчатке.

— Как я рада видеть вас снова! — искренне проговорила она. — Какое счастье, что вы оправились от ваших ужасных ран!

— Благодарю вас, мадам, — с легким поклоном ответил Мэйнард. Он чувствовал себя явно не в своей тарелке. Очевидно, предполагалось, что он должен быть другом этой девицы, да к тому же, по-видимому, у коммодора имелись какие-то солидные основания, чтобы послать ее к нему. Нельзя было также продолжать игру в холодную вежливость под взглядами юного Таскина, который буквально пожирал глазами каждый оттенок в разыгрывавшейся перед ним сцене. Мэйнард поймал себя на том, что улыбается своей гостье, хотя еще не решил окончательно, стоит ли ему попытаться сделать это…

Когда, наконец, они остались вдвоем в кают-компании на квартердеке «Перла»— лейтенант Таскин отправился на берег с депешами для колониальной администрации, — Анна поудобнее устроилась в кресле, откинув назад свой капюшон и встряхнув головой с пышной прической темно-золотистых волос. Некоторая скованность, тривиальные разговоры, чопорная манерность (— Передайте, пожалуйста, блюдце! — Возьмите еще бисквита! — Благодарю вас, я уже сыта! —), царившие до сих пор в каюте, теперь уступили нахлынувшему на них чувству искренней радости от встречи друг с другом. Легкий холодок официальной вежливости растаял бесследно под влиянием сердечного тепла, которое излучали обе пары глаз.

— Мистер Мэйнард, — немного смутившись, проговорила Анна. — В прошлый раз вы видели меня в дурной компании. Вы не скрывали своего неодобрения, и я… Я хочу сказать, что знаю, насколько вы были правы. Но теперь… Думаю, теперь я намного умнее!

— Я уверен, мадам, что эту компанию вам навязали силой. Тогда я просто не сумел сообразить, что в то время вы нуждались не в порицаниях, а в помощи. Поверьте, я не перестаю упрекать себя за это!

— О, вы великодушный человек, мистер Мэйнард! Настолько же великодушный, как и храбрый! — Анна смущенно улыбнулась. — Знаете, я раз сто репетировала, что я скажу вам при встрече, и что вы ответите мне. Я все так тщательно продумала, словно готовила торжественную речь на выпускном вечере в школе. А теперь все это вдруг вылетело у меня из головы! Я даже не в состоянии припомнить — просто я так рада, так счастлива видеть… что вы благополучно выздоровели… Ах да, я это уже говорила, но если бы вы знали, как часто я думала об этом…

Растерявшийся Мэйнард не знал, что сказать.

— Очевидно, мои раны выглядели страшнее, чем были в действительности, — запинаясь, пробормотал он. — Как видите, они не помешали мне выполнять свои обязанности, мадам.

— О, я не сомневаюсь, что понадобились бы значительно более веские причины, чтобы помешать вам выполнять свои обязанности, мистер Мэйнард! Что ж, я тоже прибыла сюда, чтобы исполнить свой долг… Столько всего мне хотелось сказать вам, — и все же, пожалуй, я так бы и не решилась, если бы не стечение обстоятельств, благодаря которым я просто обязана рассказать вам все о себе. Только тогда вы поймете, почему коммодор Вернон послал меня к вам…

— Он послал вас ко мне? Значит, это была его инициатива?

Анна кивнула:

— У меня для вас письмо, которое я ношу при себе, и которое не должно попасть в руки никому… кроме вас, разумеется! — Анна подняла на него улыбающиеся глаза. — Коммодор очень осторожный человек. Он мне сказал, — она ловко воспроизвела хорошо знакомый Мэйнарду хриплый басок адмирала: — «Этот парень Мэйнард — один из лучших моих офицеров; никак не пойму, как это он умудрился получить полный заряд битого стекла в…! Твердый, как кремень, и ни перед кем не отступит в вопросах долга и чести. Но — чем черт не шутит?.. Так что порасспрашивай его немного, дитя мое, — потолкуй с ним прежде, чем отдашь ему мое письмо!..»

Мэйнард рассмеялся. Его рассмешило скорее шутливое подражание ворчанию Старого Грога, чем смысл того, что он услышал. Это была как раз такого сорта шутка, какие он понимал и ценил.

— Что бы ни писал мне коммодор Вернон, для меня это приказ, — сказал он, вставая. — И я думаю, что меня нет нужды подвергать предварительным беседам, чтобы заставить подчиниться приказу. А теперь — если вы удовлетворены, — не будете ли вы любезны познакомить меня с письмом?

Анна положила руку на вырез платья, где, по-видимому, и хранилось письмо.

— Нет, — сказала она. — Сначала я должна вам объяснить… Потому что это не приказ. Это предложение. И более того — мне кажется, даже нелегальное…

Никогда до сих пор они так просто и свободно не беседовали между собой. Обоим казалось, будто они знали друг друга всю жизнь.

— Что ж, ладно, — сказал Мэйнард, терпеливо опускаясь обратно в кресло. — В таком случае, о чем же, по-вашему, мне следует сначала узнать?

Начало повествования Анны о своих злоключениях он прослушал вполуха, поскольку его мысли всецело были заняты письмом коммодора. Но потом необыкновенная история ее похождений настолько захватила лейтенанта, что он перестал ощущать что-либо, кроме глубокого изумления и восхищения мужеством и находчивостью этой юной и отважной девушки, которой столько пришлось пережить.

— И вы обо всем этом рассказали коммодору Вернону? — спросил он после задумчивой паузы, когда Анна закончила свою исповедь.

— Да, рассказала. Он был добр ко мне и требовал того же от других. Сначала я колебалась, но потом мне стало просто невмоготу пользоваться его добротой и скрывать от него правду о себе.

— И он не подумал передать вас в руки властей? Ему должно было прийти в голову, что это его первейший долг.

— Он сказал… — Глаза Анны увлажнились, и она опустила голову, чтобы скрыть вот-вот готовые хлынуть слезы. — Он сказал, что ребенок не должен держать ответ за грехи родителей… Что главный и основной дочерний долг — это ее долг по отношению к отцу!

— Клянусь богом, он был прав! — Мэйнард успокаивающим жестом прикоснулся к ее руке, лежавшей на крышке стола. — И сыновний тоже. Ваш брат совершил мужественный поступок, мисс Блайт. Это был человек действия, и я уважаю его за это!

— Благодарю вас… — Анна снова овладела собой. — А теперь осталось совсем немного из того, что я должна вам сообщить. Губернатор Виргинии собирается назначить премию за захват Черной Бороды. С этой целью он намерен частным образом оснастить два корабля и направить их на поимку пиратов. Коммодор Вернон хотел бы, чтобы вы возглавили эту экспедицию. Он почему-то уверен, что вы согласитесь. Но в таком случае вам придется отправиться в воды Северной Каролины, где в настоящее время разбойничает Черная Борода. Ваши же полномочия не распространяются так далеко.

Мэйнард угрюмо кивнул:

— Верно. Мне понадобились бы санкции губернатора Идена на то, чтобы охотиться за пиратами в его водах. А он никогда их не даст. Он уже дважды отказывал мне в этом.

— Тем не менее, мистер Мэйнард, коммодор в беседе со мной намекнул, что между вами и Чернобородым имеется небольшое неулаженное дело чести. А вопросы чести, сказал он, не знают границ. Если, предположим, Черная Борода сумеет улизнуть от вас или одержит над вами победу, тогда вам, по всей видимости, придется предстать перед военным судом за то, что вы напали на него без ведома и вопреки воле тамошней администрации. Это может быть расценено, как пиратство. Но если вам удастся его уничтожить, то губернатор Иден никогда не станет на защиту мертвеца. И тогда все будет кончено. Вы освободите Карибское море от страшного негодяя…

— Вы хотите сказать, — медленно проговорил Мэйнард, — что коммодор предлагает мне сознательно преступить закон?

Анна достала письмо, помятое и согретое теплом ее груди, и слегка смутившись, положила его на стол.

— Он не предлагает вам этого, мистер Мэйнард. Он не имеет права приказывать вам делать то, что не соответствует вашим понятиям о долге и чести. Но он просит вас подумать…

Мэйнард сорвал с пакета сургучную печать. Письмо было написано не в форме официальной депеши, а в виде частного послания, адресованного лично ему. Он бегло пробежал глазами бумагу, затем с внезапным пристальным интересом взглянул на Анну и снова принялся внимательно читать письмо с самого начала.

Анна сидела молча, скромно спрятав руки внутри маленькой меховой муфты. Мэйнард долго изучал письмо, словно пытаясь найти в нем ответ на собственные мысли и сомнения. Затем он встал из-за стола, взял письмо и поднес его к пламени свечи. Он держал бумагу над огнем до тех пор, пока она не превратилась в пепел, который он растер в порошок между пальцами.

— Вам известно, — хрипло спросил он, — что было в этом письме?

— Да. Там было сказано, что вы должны взять меня с собой.

— Верно. Но объясните мне, почему? Почему коммодор решил, что вам необходимо принять участие в такой рискованной авантюре?

Анна пожала плечами:

— Потому что здесь, в Уильямсбурге, немало шпионов губернатора Идена. Следовательно, Черная Борода сразу же узнает и о целях, и о характере вашей экспедиции. Вам не удастся захватить его врасплох.

— Да? — пренебрежительно усмехнулся Мэйнард, который был скорее солдатом, чем стратегом. — Ну, и что же?

— А то, что у него будет время приготовиться к встрече и решить, стоит ли вступать с вами в драку, или лучше спрятаться за спину губернатора Идена, да еще потребовать, чтобы вас привлекли к ответственности за нарушение его — как вы это называете?

— Территориальных вод?

Анна приняла его подсказку с легкой улыбкой:

— А если по Уильямсбургу распространится слух, что некая рыжеволосая девица… — улыбка снова образовала мягкие ямочки на ее щеках, — … чудом спаслась с необитаемого острова и собирается сопровождать вас, чтобы свидетельствовать против Черной Бороды и всей его команды, а также чтобы показать вам все секретные места, где он может скрываться, то Черная Борода и об этом услышит…

— Но позвольте! — воскликнул Мэйнард. — Каждому известно, кто такой Черная Борода и где он скрывается! Каким же образом это может помочь нам?

— Я знаю, где зарыты его сокровища, — спокойно ответила Анна. — Когда Черная Борода проведает, что я осталась в живых, он не станет убегать от вас. Он не будет прятаться за губернатора Идена, а останется на месте и будет драться с вами. Потому что он захочет избавиться от меня, как от ненужного свидетеля. Я должна сыграть роль кусочка сыра в мышеловке…

Мэйнард в изумлении уставился на нее:

— И это идея коммодора Вернона?

— Нет, мистер Мэйнард, моя…

Две недели, проведенные Анной в Уильямсбурге пока готовилась экспедиция, немало способствовали укреплению ее сил и здоровья. Погода стояла отличная, мягкая и ровная, словно в далекой родной Шотландии ранней осенью, да и многие местные поселенцы тоже были шотландцами по происхождению. Впервые после отъезда из Эдинбурга Анна так долго находилась на берегу вдали от знойных тропиков и опасных приключений. Адмирал Вернон и другие влиятельные лица на Ямайке снабдили ее достаточным количеством конфиденциальных рекомендательных писем, чтобы двери лучших домов неизменно были широко открыты перед ней; впрочем, пользовалась она ими весьма умеренно. Большую часть времени она предпочитала проводить в маленькой таверне неподалеку от гавани, стараясь свести к минимуму любопытство, которое ее присутствие возбуждало в Уильямсбурге. Для нее было истинным наслаждением раскрыть поутру окно и слушать нежное пенье птиц, потому что в тропиках птицы либо кричали резкими, противными голосами, либо вовсе были немыми. Даже местная трава и кустарники казались ей более приятными, чем яркая, ядовитая зелень Карибских островов, да и насекомые здесь опять были обыкновенными, а не походили на бредовые порождения ночных кошмаров.

Анна часто виделась с лейтенантом Мэйнардом, которому постоянно приходилось сталкиваться с трудностями в оснащении своей маленькой армии. Было получено разрешение на приобретение двух судов, но поскольку лимит на тоннаж и водоизмещение официально не был установлен, Мэйнард оказался в зависимости от щедрости колониального департамента финансов. Зная из бесед с Анной о том, что корабль Черной Бороды оснащен по меньшей мере десятью орудиями крупных калибров, Мэйнард сначала запросил у казначейства разрешение на приобретение быстроходной голландской шхуны в 4000 тонн водоизмещения, которая стояла на якоре у Джеймс Ривер. Шхуна очень подходила бы для его целей, поскольку была плоскодонной, имела очень малую осадку и, следовательно, была способна плавать между песчаными отмелями Окракоки с минимальными шансами сесть на мель. Но голландский шкипер, почуяв возможность заключения выгодной сделки, заломил такую невероятную цену, что губернатор Спотсвуд, человек весьма умеренного риска, отказал в разрешении на покупку.

— Можете выбирать любую другую пару из стоящих в порту судов, — сказал он Мэйнарду. — А мы поможем вам экипировать их таким образом, чтобы это соответствовало вашим планам.

На эти условия можно было бы согласиться, если бы не одно обстоятельство: главная задача судов экспедиции состояла в том, чтобы доставить Мэйнарда и его людей на предельно близкое расстояние от Черной Бороды. Исходя из этого, выбор Мэйнарда поневоле ограничивался самыми мелководными судами, какие только можно было отыскать среди многочисленных каботажных и рыбачьих суденышек, заполнявших гавань в Уильямсбурге. В большинстве своем это были небольшие плоскодонки, едва ли крупнее обычного баркаса с мачтами, но расчитывать пересечь Окракокские мели — даже при полном приливе — можно было только на них.

Наконец, два маленьких плоскодонных шлюпа были отобраны, реквизированы, оснащены, команды из военных моряков-добровольцев укомплектованы и официальные санкции подписаны. Тихим погожим вечером Мэйнард и Анна сидели в таверне за поздним ужином. Беседа, начавшаяся было непринужденно, постепенно угасала, пока не перешла, наконец, в натянутое молчание, которое никто не хотел нарушить ни фальшивым оживлением, ни откровенной исповедью. Оба предпочитали держать при себе переполнявшие их мысли и чувства.

Анна осторожно, чтобы не нашуметь, положила на стол фруктовую вилку.

— Мистер Мэйнард, — опустив глаза, тихо спросила она. — Скажите, что вы думаете обо мне?

Неожиданный вопрос вывел лейтенанта из тяжелой задумчивости. Он вздрогнул и рассеянно заморгал, точно школьник, застигнутый врасплох на уроке.

— Я… я не знаю, — растерянно ответил он. — Я уж и так, и сяк ломаю голову, — все равно получается чертовски неудобно для дамы на таком маленьком суденышке!

— Я привыкла к подобным неудобствам, мистер Мэйнард.

— Да, да, я знаю, — но одна, среди такого количества мужчин…

— И к этому я тоже привыкла!

— Да… гм… полагаю, что так… — Анна поняла, что он краснеет, потому что загорелое лицо его потемнело в свете свечи. — Но я-то ведь еще не привык!

Неожиданно для себя Анна вдруг рассмеялась:

— И это все, о чем вы тревожитесь? Не о смерти, не о том, что вам предстоит атаковать десятипушечный шлюп двумя жалкими болотными лодчонками, не о том, что поражение означает конец вашей карьеры и, может быть, самой жизни, — а только о том, как я сумею устроиться?

Так же неожиданно, как и рассмеялась, Анна почувствовала вдруг горький комок, внезапно подкативший к горлу. Она низко опустила голову, пытаясь справиться со своими чувствами; глаза ее наполнились слезами, губы задрожали и сложились в печальную гримасу.

— Я… мне очень жаль, право… — прошептала она. — Опять я заставила вас смутиться, верно?

Лейтенант потянулся через стол и взял ее руку, чувствуя, как ее пальцы под его ладонью сжались в маленький дрожащий кулачок.

— Боже, — задыхаясь, проговорил он, — как вы смогли пережить все это? Как вам удалось не сойти с ума? Как вы можете сидеть здесь, словно…

На лице Анны мелькнуло слабое подобие улыбки:

— Словно кто?

— Словно… — он покачал головой, тщетно пытаясь найти нужные слова, которые вдруг разбежались. Он хотел сказать: словно тихий ангел… словно нежный цветок… словно чистый ребенок… словно святая, к коленям которой я мечтаю припасть, как жаждущий странник к благословенному источнику… Но, конечно, подобные разговоры намного превышали возможности незамысловатого лексикона скромного лейтенанта. Он не был поэтом.

Огонек свечи отражался в глазах у Анны и поблескивал в ее волосах; в полутемной таверне ее золотистая загорелая кожа казалась матово-бледной. Лейтенант чувствовал неловкость, продолжая держать ее руку в своей, но он был не в силах разжать ладонь, чтобы не нарушить ту странную и волнующую связь, которая внезапно возникла между ними, и которую, казалось, сохраняло это слабое прикосновение. И все же он не мог решиться на тот единственный логический шаг, к которому влекли его чувства: чересчур ярким было воспоминание о том солнечном утре на Сеи-Китсе, когда он впервые увидел ее рядом с Черной Бородой.

— Он… он что-нибудь значил для вас? — пересилив себя, спросил лейтенант. — Вы… любили его?

Вопрос был довольно неопределенный, но Анна сразу поняла, кого он имел в виду.

— Любила? — спокойно улыбнулась она. — О нет, конечно! Его нельзя любить. Нет, нет — не потому, что он уродлив, или груб, или слишком погряз в своем гнусном пиратстве; он просто неспособен воспринимать любовь — вот и все…

Свободной рукой Анна поднесла к губам бокал и отпила глоток, стараясь собраться с мыслями.

— Моя нянька, Мэдж — она была уроженкой горной Шотландии, — рассказывала мне однажды, как в ранней юности она пыталась приручить волчонка. Это был маленький волчонок — жалкий, несчастный комочек серой шерсти. Он был голоден, но не разрешал ей кормить его. Он прокусил ей руку до кости. Он просто не понимал ни любви, ни сострадания, ни жалости — ничего такого. Он был всего лишь ребенком, но он был волк, ибо природа создала его волком, и никакого другого ответа на вопрос: кем быть? — он не знал…

Анна осторожно убрала руку из-под ладони Мэйнарда.

— Черная Борода тоже создан таким… Ненавижу ли я его? Желаю ли я его смерти? Нет, это все не то! Я просто знаю, что он обречен, и знаю, что самое лучшее для него — умереть. Это звучит ужасно, правда? Можете ли вы понять меня?

— Да, — ответил лейтенант и с удивлением обнаружил, что способен улыбнуться. — Да, мне кажется — могу…

После кофе они немного погуляли в скромном садике таверны под спокойной луной и ясными виргинскими звездами. Анна ожидала, что лейтенант ее поцелует, но он не сделал этого. Прощаясь, он печально взял ее за руку.

— Как бы там ни было, — сказал он, — жребий брошен, и теперь уже ничего не изменишь. Кроме одного: я не допущу, чтобы вы присутствовали при схватке. Ваша жизнь не должна подвергаться опасности, и я найду способ заблаговременно переправить вас на берег. К тому же, я не могу позволить вам увидеть, как я его убью, — ибо, по всей видимости, живым он мне не сдастся!

— А если он убьет вас? — не смогла удержаться Анна, и Мэйнард с искренним изумлением посмотрел сверху вниз на ее освещенное лунным светом лицо:

— Убьет меня? Этот подонок?

Казалось, подобная мысль никогда до сих пор не приходила ему в голову, и Анна почувствовала вдруг странное успокоение.

— Спокойной ночи, — ответила она на его скупой салют и долго молча смотрела, как он уходит по тропе, слегка прихрамывая, с рукой на эфесе шпаги, широкоплечий и решительный, — человек, для которого долг, честь и верность были не моральными принципами, а просто образом жизни.

«Или смерти…»— подумала Анна, повернувшись, чтобы войти в дом.

Широкий залив Окракоки, где Тич устроил свою стоянку, представлял собой великолепную стратегическую позицию, превосходно отвечавшую его целям. Тич со своим шлюпом занял командное положение над входом в залив и пространством открытого моря позади. Но добраться до «Ройял Джеймса» можно было только по сложному и извилистому фарватеру, до такой степени усеянному едва прикрытыми водой песчаными мелями и банками, что даже самому мелководному судну пришлось бы двигаться здесь с беспомощной медлительностью слепца, нащупывающего дорогу при помощи мерного шеста и лота под постоянным прицелом дальнобойных орудий Тича.

Используя все преимущества своей позиции, Тич с командой в тридцать человек мог действовать по двум направлениям, в зависимости от обстоятельств. Как только мистер Тобиас Найт, секретарь губернатора Северной Каролины, посылал им весточку о том, что судно с достойным внимания грузом собирается либо отплыть из Баттаунской гавани, либо прибыть туда, пираты — если это соответствовало их настроению — выбирались из залива и отправлялись на охоту за призом. Остальное же время они недурно проводили, устраиваясь за счет местного населения.

Капитан Тич завел себе, наконец, очередную жену — дочь крупного землевладельца Де-Розетта, плантатора и негоцианта. Последней жене Тича исполнилось всего пятнадцать лет. Свадебную церемонию возглавил сам губернатор Иден, и его, по-видимому, нисколько не тронуло, что маленькая и дрожащая фея-невеста проплакала весь обряд от начала до конца, а Тич с Израэлем Хендсом вынуждены были поддерживать ее с обеих сторон, чтобы она не упала. При этом ответы, которые ей положено было давать согласно ритуалу, пришлось буквально вытряхивать из нее в соответствующие моменты.

Тич во-всю наслаждался роскошным ощущением безопасности. Зарытое сокровище ожидало только его прихоти, чтобы снова появиться на свет, когда он того пожелает. Морской разбой, лишенный риска и азарта, потерял для него былой интерес и превратился в наскучившее развлечение от безделья. Он теперь позволял себе — чего никогда не делал прежде — проводить ночь за ночью в пьяных кутежах в роскошном доме Де-Розеттов, который он наводнил своими висельниками и их временными подругами, без чувств валиться в постель на рассвете, просыпаться в полдень и снова пьянствовать, допиваясь до сумасшествия. И с утра до поздней ночи для него шипели и скворчали на кухне пухлые розовые бифштексы, а многочисленная челядь, да и сами хозяева готовы были ежесекундно сломя голову броситься выполнять любую, самую чудовищную прихоть пиратского атамана.

Губернатора Идена вполне удовлетворяло такое положение вещей, при котором половинная доля каждого приза, захваченного Черной Бородой в водах Северной Каролины, попадала в его личные склады и магазины. Если позволяли обстоятельства, он старался оформить эту процедуру легально, как это было, например, с французским кораблем с грузом сахара и какао, направлявшимся на Мартинику. Черная Борода захватил его, перебил всю команду и открыто, среди бела дня привел под парусами в Баттаунскую гавань. Затем он с четырьмя ближайшими помощниками явился к губернатору и, ухмыляясь, дал под присягой письменную клятву в том, что нашел в открытом море брошенный французский корабль без единой живой души на борту.

Губернатор Иден назначил следственную комиссию, проинструктированную таким образом, что корабль в конце концов был признан бесхозным, а груз — законной собственностью нашедшего. Но потом, опасаясь, как бы эта история не выплыла наружу, он приказал вывести судно в открытое море и там затопить, под тем предлогом, что оно якобы загромождает гавань. Разумеется, Тичу в связи с этим была выплачена солидная компенсация из общественных денег колонии.

За ведение официальных бумаг по этому, в частности, делу мистер Тобиас Найт, секретарь и письмоводитель губернатора, получил с ограбленного судна двадцать голов сахару, тогда как Тич и губернатор Иден взяли каждый по шестьдесят голов, а остальное было разделено между командой.

При таком покровительстве у Тича были все основания уверовать в свою полную и абсолютную безнаказанность. Он наслаждался этим благостным чувством и утром двадцатого ноября тысяча семьсот восемнадцатого года, когда мистер Тобиас Найт прислал ему на плантацию Де-Розетта извещение о том, что некая частная экспедиция в составе двух небольших одномачтовых шлюпов четыре дня тому назад вышла из Кикветана, Виргиния, имея на борту предписание губернатора Спотсвуда, копию которого мистер Найт предусмотрительно прилагал.

К счастью, Тич только что проснулся и поэтому был еще достаточно трезв, чтобы быть в состоянии разобрать написанное. Он разгладил толстый хрустящий лист желтой бумаги и, водя пальцами по строчкам, медленно прочел слово за словом:

«Дано сие на основании Акта, принятого и утвержденного Сессией Верховного Суда, имевшей место в Столице Уильямсбурге одиннадцатого дня ноября месяца в Пятый год царствования Короля нашего Георга Первого, и поименного» Актом О Борьбе С Пиратством «.

Вышеуказанным Актом кроме всего прочего установлено, что всяк и каждый, или каждые, кто до или после четырнадцатого дня ноября месяца Господа нашего года одна тысяча семьсот восемнадцатого и до четырнадцатого дня ноября месяца будущего года Господа нашего одна тысяча семьсот девятнадцатого изловит или захватит в плен Пирата или Пиратов на суше или на море, или в случае сопротивления убьет таковых Пирата или Пиратов между тридцать четвертым и тридцать девятым Градусами Северной широты и в пределах ста лиг от Континента Виргиния, или в пределах Провинции Виргиния, или в пределах Северной Каролины, то оные будут уполномочены получить и получат из рук Казначея Колонии соответствующее вознаграждение, а именно: за Эдварда Тича, обычно именуемого Капитаном Тичем или Черной Бородой — сто фунтов, за любого другого командира Пиратского судна, парусника или галеры — сорок фунтов, и за каждого Пирата, захваченного на борту такого судна — десять фунтов.

Посему, для поощрения всех тех, кто изъявит желание послужить Его Величеству и своей Стране в таком справедливом и почетном деле, как Спасение от людей, которые поистине могут быть названы Врагами Человеческими, я почел целесообразным с Согласия и Одобрения Консула Его Величества издать настоящее Предписание.

Боже, храни Короля.

А. Спотсвуд, Его Величества Лейтенант —

губернатор и Главнокомандующий

Колонии и Доминиона Виргиния.»

К этому акту была приколота записка, написанная мелким аккуратным почерком Тобиаса Найта:

«Капт. Тич, спешу приветствовать Вас. Его Превосходительство сего дня получил дальнейшую информацию о том, что экспедиция, хоть и участвуют в ней двое Офицеров и сорок Нижних Чинов из Команд фрегата Его Величества» Перл»и шлюпа «Лайм», не имеет с собой никакой артиллерии, но вооружена только мушкетами и тому подобным ручным оружием. К тому же это Предписание не имеет никаких Прав и никакой Власти в этой Провинции, и если Вы предпочтете не тратить своих Людей на встречу с ними, то Вы приглашаетесь немедленно явиться к Его Превосходительству и разместиться здесь под законной охраной. Однако, поскольку стало известно, что в этой экспедиции участвует Женская Персона по имени Анна Блайт (или Хукер), которая заявляет, будто являлась членом Вашей Команды, и что Вы высадили ее на пустынный остров, откуда она была спасена Провидением и шлюпом Его Величества «Сифорд», Его Превосходительство несколько встревожен тем, что это обстоятельство может причинить ему неприятности в случае, если окажется правдой и станет известным в Провинции. Если, паче чаяния, Вы будете не в состоянии отрицать это обвинение, то, пожалуй, Вам следует предпочесть встретиться и расправиться с экспедицией силой, приняв меры к тому, чтобы вышеназванная Персона женского пола не осталась в живых.

Ваш покорный слуга,

Тобиас Найт.»

Тич ухмылялся, читая Предписание. То, что его голова оценена, да еще в два с половиной раза дороже головы любого другого капитана в Обеих Америках, чрезвычайно ему польстило. Он нисколько не был встревожен сообщением о какой-то экспедиции, которая состояла всего из двух жалких одномачтовых шлюпов и сорока человек, не имевших ни одной пушки. Но неожиданное известие о том, что Анне Блайт удалось спастись, привело его в сильнейшее волнение.

— Гиббонс, ты слышал? Эта проклятая девчонка все еще жива!

— Какая проклятая девчонка? — спросил Гиббонс, с болезненной гримасой приподнимаясь на локте. Он провел ночь на полу банкетного зала.

— Та, которая знает, где мы припрятали сокровище! — прорычал Тич, вскакивая с постели. — Сколько у нас людей?

— А черт его знает, капитан… — Гиббонс все еще не мог окончательно проснуться; он сидел на полу, зевая во весь рот и почесываясь. — Может, дюжина, а может — две…

Последствия ночного дебоша невыносимо мучили его, вызывая настоятельную потребность опохмелиться. Рыча от нетерпения, Тич сунул в руки своему неустойчивому лейтенанту флягу с ромом, искренне сожалея о том, что на прошлой неделе во время пирушки нашел весьма забавной идею исподтишка прострелить под столом колено Израэлю Хендсу. Теперь, благодаря этой дружеской шутке, Хендс находился в Баттауне, навсегда превратившись в хромого инвалида.

— Позаботься, чтобы шлюп был подготовлен к бою, — приказал Тич. — Да пошли в город пару матросов, чтобы вытащить из кабаков столько людей, сколько они смогут до наступления темноты!

Он сердито вырвал флягу из рук Гиббонса и влил себе в глотку изрядную порцию рома. Впервые в жизни он чувствовал себя застигнутым врасплох, растерянным и подавленным. И виной этому была все та же проклятая девчонка! Среди мертвецов всех рангов она была единственным призраком, который восстал из могилы, чтобы явиться к нему. Из всех товарищей, которых он предал, из всех злополучных жертв, которых он убил из прихоти, она была единственной, кого он не мог полностью выбросить из памяти. Остатки его личного дневника явственно свидетельствуют о том, что призрак Анны Блайт по меньшей мере дважды заставлял его просыпаться в холодном поту. Поскольку она в то время была жива, то не могла быть настоящим призраком и, следовательно, являлась просто порождением его нечистой совести. Кто знает — возможно, капитан Тич был не таким уж твердокаменным, каким он любил казаться…

Анна переоделась в бриджи, серую грубошерстную куртку с рубахой в синюю и белую клетку, серые шерстяные чулки и башмаки с круглыми носками и медными пряжками — единственную одежду, которую она смогла подобрать по росту в корабельной кладовой фрегата» Перл «. Она предпочла бы более женственный костюм ради возможности произвести впечатление на лейтенанта Мэйнарда, но резонно рассудила, что такой костюм был бы непрактичным в условиях плавания на маленьком шлюпе, настолько тесном, что в его носовой трюм могли поместиться одновременно только восемь из двадцати человек команды, а для защиты от дождя и ветра у штурвала служил простой брезентовый навес.

Лейтенант Мэйнард распорядился нарастить и укрепить — насколько это было возможно — бульварки обоих шлюпов, чтобы они могли противостоять хотя бы выстрелам из ручного оружия. Мистер Тобиас Найт был неправильно информирован, будто крохотные суденышки Мэйнарда не имели на борту никакой артиллерии. На носу каждого шлюпа красовался небольшой фальконет — пушчонка с диаметром ствола в два дюйма, стрелявшая полуторафунтовыми ядрами. Каждая из этих пушек весила по пятьсот фунтов — и, несомненно, это было лучшим из всего того, что Мэйнард мог подобрать при сложившейся ситуации.

Анна расхохоталась, впервые увидев их. Она так привыкла к огромным пушкам кораблей Черной Бороды, что фальконеты показались ей просто игрушкой. Ее смех вызвал одобрительные улыбки у матросов, которые занимались тем, что привязывали пушчонки канатами за казенную часть, чтобы они не скатились за борт при качке. Присутствовавший тут же лейтенант вопросительно поднял бровь. Он был в самом лучшем расположении духа, совершая свой первый шаг на пути к опасности.

— В чем дело? — спросил он. — Что здесь смешного?

— Ваши пушки-детеныши, — ответила Анна. — Они просто прелесть! Это из них стреляют по воробьям, да?

Взрыв хохота и оживленные возгласы последовали за этой шуткой, и на лице Мэйнарда появилась довольная улыбка. Обстановка показалась ему достаточно благоприятной для того, чтобы объяснить людям тактику предстоящего сражения и общую задачу всей кампании в том объеме, в каком им это необходимо было знать.

А тактика, которую он избрал, была предельно простой: Мэйнард знал, что в команде Тича насчитывалось не более тридцати или сорока человек, тогда как оба его суденышка могли взять на борт по двадцать человек каждое. Исходя из этого, Мэйнард собирался проскочить на своих плоскодонках сквозь плотную завесу артиллерийского огня пиратов, сознательно допуская при этом гибель половины своего людского состава, и с оставшимися двадцатью матросами взять корабль Тича на абордаж. В ходе схватки он надеялся убить Тича и таким образом положить конец сопротивлению пиратов. Он рассчитывал — как впоследствии оказалось, ошибочно, — что оба его шлюпа смогут пройти над отмелями залива Окракоки и приблизиться к тяжеловооруженному кораблю Черной Бороды с носа и с кормы, избежав благодаря этому бортового залпа его орудий.

— Эти пушки, — закончил лейтенант, указывая на фальконеты, — может быть, и маленькие, но с близкого расстояния они вполне смогут пробить дыру в лоханке Чернобородого пониже ватерлинии и вышибить из этих трусливых собак надежду на спасение бегством!

Он взвесил в руке одно из чугунных ядер:

— Что ж, они достаточно тяжелые, — улыбнулся он. — Главное — если влепить их в надлежащее место!

Матросы ответили ему одобрительным хохотом.

Переход от Джеймс Ривер до устья залива Окракоки занял пять дней. Стоял ноябрь, ясный и прохладный, и шлюпы обеспечивали весьма плохую защиту от холода. Единственным их достоинством в глазах Мэйнарда была мелкая осадка. Ради этого он пожертвовал всем, возлагая надежды именно на это свойство своей флотилии.

На обоих шлюпах царила бодрая атмосфера; люди были уверены в победе, хотя все отлично сознавали, что им предстоит померяться силами с вооруженной до зубов, превосходно защищенной шайкой отчаянных головорезов и закаленных бойцов, наиболее опасных из всех, когда-либо плававших по морям. Мэйнард был умелым организатором и опытным командиром. У него, по-видимому, совершенно отсутствовали какие бы то ни было сомнения в исходе операции, и его уверенность поднимала дух команды, как это обычно и бывает среди бойцов и солдат.

Черная Борода, казалось, подготовил все, чтобы достойно принять непрошенных гостей. Ему повезло больше, чем он ожидал, в сборе своих людей среди кабаков и винных лавок Баттауна. Теперь у него на борту было двадцать пять человек, и только четырех нехватало до полного комплекта. Боевой дух их был достаточно высок, потому что предчувствие жаркой схватки всегда воодушевляло их. Тич всех заставил принимать участие в подготовке к сражению. Под орудийные лафеты были подбиты специальные деревянные клинья, чтобы опустить стволы и дать возможность пушкам стрелять сверху вниз прямой наводкой, сведя таким образом до минимума» мертвое пространство «. Тич счел более целесообразным дать первый залп зарядом из обрывков цепей и кусков железа, чтобы перебить на шлюпах возможно большее число нападающих, чем стрелять круглыми ядрами по такой ничтожной цели. Отсутствие у противника артиллерии в немалой степени ободряло и потешало пиратов; в противовес этому возле каждого зловещего орудия Тича стояли наготове лохани, набитые пергаментными пакетами с пороховыми зарядами, прикрытые толстыми кожаными крышками, чтобы предохранить их содержимое от разлетающихся искр. Пирамиды гранат из обожженной глины, словно темно-коричневые тыквы, начиненные порохом и осколками камней, повсюду виднелись на палубе в тех местах, где их удобнее было схватить и ручной пращой метнуть в неприятеля.

К концу дня Тич послал двух переодетых рыбаками пиратов в невинного вида пироге к устью залива, чтобы во-время обнаружить приближающегося врага. Вскоре после сумерек они вернулись и, ухмыляясь, доложили, что два одномачтовых шлюпа — как и было описано — без малейших признаков наличия пушек на борту, — да и, пожалуй, чересчур маленькие, чтобы иметь таковые! — стали на якорь у первой отмели, чтобы, по всей видимости, дождаться рассвета.

— Ну, ребята, — сказал Тич, выслушав разведчиков, — кажется, нам не составит большого труда разделаться с ними, как только они завтра сунутся сюда — если только посмеют сунуться! Мы пустим их на дно, как дырявую баржу с дохлыми свиньями! Но если вам случится повстречать у них на борту девчонку, то — во имя страшного суда! — берите ее живьем!

Он безмятежно пропьянствовал всю ночь на берегу и вернулся на борт на рассвете, когда первые лучи солнца едва успели окрасить в розовый цвет. темное небо над горизонтом. Он живо растолкал спящую команду и привел ее в состояние боевой готовности.

Зрелище, которое представляли собой два жалких маленьких шлюпа, — медленно, наощупь продвигавшиеся по заливу, — было поистине смехотворным. Очевидно, они уже успели встретиться с трудностями при переходе через мелководье. Теперь перед ними плыла весельная шлюпка, промерявшая путь шестом. Вокруг шлюпов плавало множество веретенообразных бочонков с водой и доски от разобранных палубных надстроек, которые были брошены за борт в отчаянных попытках облегчить шлюпы и уменьшить их осадку. Пока Тич наблюдал за ними в подзорную трубу, один из шлюпов угодил на мель. Тич и его люди надрывались от хохота, потешаясь над отчаянными усилиями своих врагов снова поставить судно на чистый киль. А рассвет тем временем разгорался все ярче и ярче, словно затем, чтобы еще более упростить задачу для пиратских канониров.

Весьма довольные собой и развитием событий, веселые и оживленные, словно на пирушке, пираты подняли якорь и, поймав легкий ветерок, вывели» Ройял Джеймс» на фарватер, чтобы иметь возможность маневрировать парусами при наведении пушек на цель.

— Дай-ка по ним разок! — приказал Тич канониру носового орудия. Грохнул выстрел, и ядро взметнуло воду между маленькими суденышками. Это словно послужило сигналом к тому, чтобы на мачтах обоих шлюпов одновременно взвились флаги королевского британского военно-морского флота; однако, ничем другим они не выдали, что вообще придают значение этому выстрелу.

— Дьявол вас побери со всеми потрохами! — заорал Тич. — Кто вы такие?

Теперь шлюпы находились на расстоянии окрика. Лейтенант Мэйнард, на минуту отвлекшись от сложной задачи маневрирования между предательскими отмелями залива, приложил ладони рупором ко рту и прокричал в ответ:

— Вы видите по цветам нашего флага, что мы не пираты!

Глаза Тича под густыми нахмуренными бровями злобно сузились. Он стоял, на целую голову возвышаясь над окружавшими его людьми, и легкое облачко темного дыма поднималось над тлеющим запальным фитилем, торчавшим из-под полей его черной шляпы. Его подзорная труба внимательно обшаривала оба суденышка, выискивая какую-нибудь уловку, хитрость или ловушку — быть может, спрятанную короткоствольную каронаду или еще что-нибудь в этом роде. Но ничего подобного не было видно. Мэйнард даже выбросил за борт оба свои фальконета, чтобы придать судам дополнительную плавучесть.

— Эй, вы! Пошлите шлюпку ко мне на борт! — крикнул Тич. — Я хочу наконец знать, кто вы такие, разрази вас гром!

— …не могу использовать шлюпку, — послышался ответ. — Она промеряет глубины. Но я прибуду к вам сам на своем судне!

И тут со шлюпов до Тича донесся смех. Его всего затрясло от злобы и негодования. В этом бесстрашном, неотвратимом приближении крохотных суденышек, смеющихся под наведенными на них жерлами смертоносных орудий, одного выстрела которых хватило бы, чтобы пустить их ко дну, было что-то отчаянное, роковое и неизбежное, похожее на дурной сон. Тич в бешенстве схватил флягу с ромом и отхлебнул большой глоток. Его люди растерянно переглянулись — не потому, что он пил перед боем, но потому, что он буквально почернел от ярости. Никогда прежде Тич не терял спокойствия и самообладания, пока не наступал момент пускать в ход сабли и палаши, и пираты привыкли воспринимать его первый яростный вопль, как сигнал к рукопашной схватке. Но сейчас Тич уже впал в неистовство, а враг все еще находился на расстоянии мушкетного выстрела.

— Будь проклята моя душа, если я дам пощаду хоть одному из вас! — орал он, брызжа слюной и чертыхаясь.

Мэйнард убрал паруса, и его люди взялись за весла, чтобы поскорее сократить расстояние между судами.

— Я не ожидаю от вас пощады! — закричал лейтенант. — Но и вы тоже не ждите пощады от меня!

У него не было красного флага, чтобы поднять на мачте в знак того, что пощады не будет никому. Тем не менее, такое предупреждение должно было быть сделано: этого требовали неписанные законы морской войны. Но как раз в тот момент, когда лейтенант кричал свое предупреждение, орудия пиратского шлюпа открыли беглый огонь. «Ройял Джеймс» окутался дымом, сквозь который молниями сверкали яркие вспышки выстрелов, в быстром чередовании прокатившиеся вдоль всего борта от носа до кормы. Людям, сидевшим спиной к пиратскому кораблю и, согнувшись в три погибели, ворочавшим тяжелыми веслами на тесных палубах утлых суденышек, на миг показалось, будто перед ними внезапно с грохотом разверзлись гигантские врата преисподней, и жгучее дыхание ада опалило их.

Когда дым рассеялся, двадцать девять человек остались лежать неподвижно на палубах шлюпов. Одиннадцать уцелевших — почерневшие, оборванные, покрытые с ног до головы своей и чужой кровью, в жалких лохмотьях, в которые превратилось их платье, — ошеломленно уставились друг на друга и на окружавшую их кровавую бойню, чтобы затем снова схватиться за весла и продолжать упорно грести.

— Берегись! — внезапно закричал Мэйнард. — Бросай весла и марш в трюм, живо!

Узкие и тесные пространства под палубами едва уместили дюжину уцелевших моряков, когда на шлюпы с пиратского корабля посыпался дождь шипящих, плюющихся и брызжущих огнем гранат. Однако теперь, благодаря предусмотрительности Мэйнарда, они не добавили новых смертей к общему итогу и без вреда взорвались на усыпанных трупами палубах, разбрасывая во все стороны руки, ноги и головы, оторванные у мертвецов.

Тич пристально всматривался сквозь завесу дыма, более густого и плотного, чем от орудийных залпов. На шлюпах не было заметно никаких признаков жизни.

— Да они там все подохли, кроме троих или четверых! — обрадованно воскликнул Тич. — Пошли, ребята — на абордаж! Прикончим собак до последнего!

Когда Тич и два десятка пиратов с визгом и воем скатились вниз на ближайший шлюп, Мэйнард поднял своих людей из-под палубы. Началась невообразимая свалка, в которой люди дрались скорее за место на палубе, чем из желания поразить врага. В ход пошли зубы, пальцы, кулаки и ножи, потому что в ужасной тесноте невозможно было не только размахнуться оружием, но и извлечь его из-за пояса или из ножен. Осатаневшие люди рвали друг другу волосы и бороды, выдавливали пальцами глаза, впивались в глотки, кусались и царапались, словно стая взбесившихся дьяволов. Черная Борода, зловеще оскалясь, раздавал удары направо и налево, крякая, словно мясник, разрубающий окровавленные говяжьи туши. У Мэйнарда была только одна цель — добраться до него, и вскоре оба вожака встали друг против друга так близко, что могли бы обменяться рукопожатием. Их пистолеты выпалили одновременно; Тич держал свой пистолет в левой руке, собираясь воспользоваться им, как дубинкой, когда увидел, что пистолет Мэйнарда направлен ему прямо в грудь. Пуля лейтенанта попала Тичу в живот, а выстрел пирата стегнул Мэйнарда по лицу, мгновенно обагрившемуся кровью. Тич не мешкал. Крича от ярости, он взмахнул палашом; Мэйнард отчаянно парировал, и снова был ослеплен потоком крови, когда соскользнувшее лезвие все же резануло его по пальцам. Здоровой рукой лейтенант выхватил второй пистолет, в упор разрядил его в Черную Бороду, наотмашь ударил его рукояткой по локтю и плечу, затем отшвырнул пистолет и перехватил окровавленную шпагу в левую руку. Но в неистовой толчее он не сумел во-время поменять позицию ног, чтобы нанести уверенный удар, и снова гигантский палаш Тича взвился над его головой.

Сквозь кровавый туман, застилавший его глаза, Мэйнард вдруг увидел, как голова Тича дернулась от страшного удара сзади, который напрочь отхватил его ухо, и в мокрой от пота спутанной массе его чудовищной бороды внезапно сверкнуло блестящее острие сабли.

И все же этот гигант не хотел умирать. Но теперь Мэйнард улучил возможность, упав на одно колено, вонзить свою шпагу снизу вверх в нижнюю часть живота Тича. С жестоким оскалом на черном от крови и копоти лице, Мэйнард, обливаясь потом, всем телом навалился на эфес шпаги, словно пытаясь столкнуть со стены тяжелый камень.

Кровь хлынула изо рта Тича и потекла по бороде, как будто в нее вплели новую алую ленту. Он выхватил еще один пистолет и выпалил в голову Мэйнарда, сорвав с нее порядочный клок кожи. Мэйнарду показалось, будто непомерный груз тянет его вниз на скользкую и липкую палубу, и шпага, повернувшись в его руке, выскользнула из ослабевших пальцев. Черная Борода падал, широко выпучив невидящие глаза, но, падая, умудрился вытащить из шейной петли свой последний пистолет и, уже лежа на слякотном настиле, бесполезно разрядил его прямо в синее небо над головой.

Мэйнард, стоя перед ним на коленях, вынужден был перевернуть его, чтобы извлечь свою шпагу. Все еще на коленях, прерывисто дыша и чувствуя, как кровь заливает его лицо, он приставил острие шпаги к шее Тича и, используя раненую правую кисть для дополнительного усилия, обеими руками изо всех сил вонзил окровавленное лезвие в горло пирата. Их лица сблизились настолько, что это можно было принять за долгий поцелуй. Полураскрытые губы, отравленное кровью дыхание, со свистом вырывавшееся из груди, остановившийся взгляд… Наконец, Тич глубоко вздохнул, тело его обмякло, и он умер.

Как всегда в подобных сражениях внезапно все было кончено, и яростная схватка прекратилась, словно прозвучал какой-то беззвучный сигнал. Люди стояли или лежали на палубе, моргая в тупом замешательстве, сознавая уже, что битва окончена, но так еще и не поняв, кто же победил. Не оставалось ни одного человека, кто не был бы окровавлен с ног до головы. Мэйнард отер тыльной стороной ладони кровь, заливавшую глаза, и только теперь наконец увидел у своих ног невероятно изрубленный труп Черной Бороды. Когда оставшиеся в живых люди лейтенанта подошли и сгрудились вокруг него, все еще слишком ошеломленные Недавним боем, чтобы осознать совершившееся, Мэйнард нагнулся и с трудом перевернул навзничь гигантское тело Тича. Он насчитал у него пять пистолетных и двадцать пять сабельных ран. Этот человек умер, как умирает дикий зверь — рыча и огрызаясь, с застывшим яростным оскалом на окостеневших губах.

Мэйнард с усилием заставил себя поднять шпагу раненой рукой и аккуратно довершил отделение головы Тича от туловища. Это был последний раз, когда правая рука Мэйнарда смогла взяться за эфес шпаги, ибо суставы ее, глубоко вскрытые, поблескивали костями в розоватом месиве, напоминавшем мясо краба.

С крайнего выступа Мыса Окракоки, где за два часа до рассвета Мэйнард высадил ее на берег, Анна в морскую подзорную трубу пыталась проследить за развитием боя, Но на таком расстоянии могла разглядеть только перемешивающиеся клубы желтого и белого дыма. Сухие, как треск ломающихся веток, мушкетные выстрелы и глухие удары рвущихся гранат после грохота орудий Тича казались слабыми и незначительным. Когда, наконец, наступила тишина, Анна увидела черный предмет, медленно ползущий на верхушку мачты маленького шлюпа Мэйнарда. В груди ее похолодело, как в проруби, потому что она приняла этот предмет за «Веселого Роджера»— черный флаг, который пираты поднимали на мачту в знак победы. Однако, когда загадочный предмет достиг клотика, он не развернулся в форму флага, и Анна в тревоге внимательно вглядывалась в него, не зная, бежать ли ей, или оставаться. Только когда оба шлюпа поменяли галс и медленно направились к мысу, ведя за собой пиратский корабль с полураспущенными парусами, Анна наконец поняла, что черный предмет был отрезанной головой Тича. Корабли возвращались домой, словно охотники с добычей, торжествующе демонстрируя всем голову убитого зверя…

Анна упала на колени в мокрую от утренней росы траву, и слезы заструились по ее щекам сквозь плотно сомкнутые веки. Это не были слезы ни грусти, ни печали, ни жалости. Человек по имени Тич перестал существовать. Тот, кто словно жадный ребенок хватал от жизни все что мог, нисколько не заботясь ни о загубленных судьбах, ни о разрушенных надеждах, тот, кто пуще всего старался превратить себя в зловещую легенду, наводящую ужас и смертельный страх, теперь навеки останется всего лишь легендой. И ни одно живое сердце не вспомнит о нем с нежностью и печалью, ни одна живая душа не прольет слезу над его безымянной могилой. Хотел ли он этого, или нет — это было то, что он получил…

Анна плакала, как плачут дети, когда музыка внезапно становится слишком громкой, голоса актеров слишком резкими, а краски декораций слишком яркими и фальшивыми. Все, что произошло с ней с того памятного вечера, когда они с Мэдж отправились в карете из Пансиона мисс Хукер к причалам Лейтского порта, промелькнуло в промежутке немногим более года. Из ребенка она превратилась в женщину, и ужасное познание пришло на смену детской наивности. Он уже почти завершился, этот фантастический год Анны Блайт, — и теперь она, стоя на коленях, пыталась слезами проложить дорогу назад к детству…

Так Мэйнард и нашел ее, заплаканную и опустошенную. Он помог ей встать на ноги и смущенно произнес, извиняясь за свой вид:

— Я полагаю, вам приходилось видеть кровь и прежде, сударыня…

Из всех ответов, которые можно было бы ожидать от Анны в этот момент — слова потрясения, радости или сожаления, — история доносит до нас лишь то, что она некоторое время молча стояла, глядя на лейтенанта, как бы изучая степень и характер его ранений, и затем сказала:

— Сэр, ради бога, поторопитесь найти хирурга!

Местный плантатор по имени Беллами довез Анну в карете до Уильямсбурга, хотя до сих пор неясно, было ли это предусмотрено заранее, или она просто не захотела снова оказаться на борту «Ройял Джеймса». Но, как бы то ни было, Анна отсутствовала в столице Северной Каролины в тот момент, когда лейтенант Мэйнард вошел в гавань, чтобы передать тело Черной Бороды и остатки его команды соответствующим властям и подвергнуть следствию опечатанные склады и документы губернатора Чарльза Идена.

Из всей команды Черной Бороды только двое избежали последовавшего приговора к смертной казни через повешение. Одним из них был некто Самуэль О'Делл, который присоединился к Черной Бороде за день до схватки с Мэйнардом и получил в рукопашном бою семьдесят ран. Суд, очевидно, признал, что он и так был достаточно наказан за свое незадачливое двадцатичетырехчасовое пребывание в пиратах, и он был помилован. Другим был Израэль Хендс, которого арестовали в Баттауне и приговорили к повешению, но который получил высочайшее помилование после того, как вызвался открыть королевским властям место, где было спрятано сокровище Тича. Однако когда два года спустя английское адмиралтейство после обычных в таких случаях проволочек и откладываний послало фрегат «Уинчелси», чтобы от имени короля объявить сокровище собственностью короны, то никакого сокровища они не нашли. Доклад капитана Мерилла того времени гласит, что посреди Кайманьего Озера в центре маленькой песчаной отмели они наткнулись на следы обширной осыпавшейся траншеи или чего-то в этом роде, а в прибрежной грязи среди ракушек и тины обнаружили какие-то бесформенные металлические каркасы, насквозь проржавевшие и покрытые окислами, которые при известной доле воображения можно было принять за останки испанских сейфов для перевозки ценностей. Как показало следствие, они были вскрыты еще до того, как попали в воду, и, конечно, оказались совершенно пустыми.

Таким образом, история не дает нам точного отчета в том, что случилось со сказочным сокровищем Черной Бороды. Но история позволяет сделать кое-какие допущения, которые проливают некоторый свет на то, что могло с ними случиться. Ибо известно, например, что после того, как лейтенант Мэйнард был свисая с флота по инвалидности из-за потери способности владеть своей правой рукой, он женился на некоей девице Анне Джеймс, шотландке по происхождению, зарегистрированной как уроженка Виргинии и имевшей волосы необычного темно-рыжего цвета. Свадьба состоялась в Лондоне в 1720 году, но за несколько месяцев до этого лейтенант Мэйнард приобрел одн