Жан – Поль САРТР. Экзистенциализм – это гуманизм.

Возьмем изготовленный человеческими руками пред­мет, например книгу или нож для разрезания бумаги. Он был сделан ремесленником, который руководствовался при его изготовлении определенным понятием, а именно понятием ножа, а также заранее известной техникой, ко­торая предполагается этим понятием и есть, в сущ­ности, рецепт изготовления. Таким образом, нож является предметом, который, с одной стороны, производится определенным способом, а с другой — приносит определенную пользу. Невозможно представить себе человека, который бы изготовлял этот нож, не зная, зачем он нужен. Следовательно, мы можем сказать, что у ножа его сущность, то есть сумма приемов и качеств, которые позволяют его изготовить и определить, предшествует его существованию. И это обусловливает наличие здесь, передо мной, данного ножа или данной книги. В этом случае мы имеем де­ло с техническим взглядом на мир, согласно которому из­готовление предшествует существованию.

Когда мы представляем себе бога-творца, то этот бог по большей части уподобляется своего рода ремесленнику высшего порядка. Какое бы учение мы ни взяли — будь ­то учение Декарта или Лейбница, — везде предполагается, что … бог, когда творит, отлично себе представляет, что именно он творит. Таким образом, понятие “человек” в божествен­ном разуме аналогично понятию “нож” в разуме ремеслен­ника. И бог творит человека, сообразуясь с техникой и за­мыслом, точно так же, как ремесленник изготовляет нож в соответствии с его определением и техникой производ­ства.

В XVIII веке атеизм философов ликвидировал понятие бога, но не идею о том, что сущность предшествует су­ществованию. Человек обладает некой чело­веческой природой. Эта человеческая природа, являю­щаяся “человеческим” понятием, имеется у всех людей. А это означает, что каждый отдельный человек — лишь частный случай общего понятия “человек”. Следовательно, и здесь сущность человека предше­ствует его историческому существованию, которое мы на­ходим в природе.

Атеистический экзистенциализм, представителем которого являюсь я, более последователен. Он учит, что если даже бога нет, то есть по крайней мере одно бытие, у которого существование предшествует сущности, бытие, которое существует прежде, чем его можно определить каким-нибудь понятием, и этим бытием является человек, или, по Хайдеггеру, человеческая реальность. Что это оз­начает: “существование предшествует сущности”? Это означает, что человек сначала существует, встречается, появляется в мире, и только потом он определяется.

Для экзистенциалиста человек потому не поддается определению, что первоначально ничего собой не пред­ставляет. Человеком он становится лишь впоследствии, причем таким человеком, каким он сделает себя сам. Таким образом, нет никакой природы человека, как нет и бога, который бы ее задумал; Человек просто существу­ет, и он не только такой, каким себя представляет, но та­кой, каким он хочет стать. Поскольку он представляет себя уже после того, как начинает существовать, и про­являет волю уже после того, как начинает существовать, и после этого порыва к существованию, то он есть лишь то, что сам из себя делает. Таков первый принцип экзистенциализма.(…)

Мы хотим сказать, что человек прежде всего существует, что человек — существо, которое устремлено к будущему и сознает, что оно проецирует себя в будущее. Человек — это прежде всего проект, который пережи­вается субъективно, а не мох, не плесень и не цветная ка­пуста. Ничто не существует до этого проекта, нет ничего на умопостигаемом небе, и человек станет таким, каков его проект бытия. Не таким, каким он пожелает. Под жела­нием мы обычно понимаем сознательное решение, которое у большинства людей появляется уже после того, как они из себя что-то сделали. Я могу иметь желание вступить в партию, написать книгу, жениться, однако все это лишь проявление более первоначального, более спонтанного выбора, чем тот, который обычно называют волей. Но если существование действительно предшествует сущности, то человек ответствен за то, что он есть. Таким образом, первым делом экзистенциализм отдает каждому человеку во владение его бытие и возлагает на него полную ответ­ственность за существование.

Но когда мы говорим, что человек ответствен, то это не означает, что он ответствен только за свою индивиду­альность. Он отвечает за всех людей. (…) Когда мы гово­рим, что человек сам себя выбирает, мы имеем в виду, что каждый из нас выбирает себя, но тем самым мы также хо­тим сказать, что, выбирая себя, мы выбираем всех людей. Действительно, нет ни одного нашего действия, которое, создавая из нас человека, каким мы хотели бы быть, не создавало бы в то же время образ человека, каким он, по нашим представлениям, должен быть. Выбрать себя так или иначе означает одновременно утверждать ценность того, что мы выбираем, так как мы ни в коем случае не можем выбирать зло. То, что мы выбираем, — всегда благо. Но ничто не может быть благом для нас, не являясь благом для всех. Если, с другой стороны, существование предшествует сущности и если мы хотим существовать, творя одновременно наш образ, то этот образ значим для всей нашей эпохи в целом. Таким образом, наша ответственность гораздо больше, чем мы могли бы пред­полагать, так как распространяется на все человечест­во. Если я, например, рабочий и решаю вступить в христианский профсоюз, а не в коммунистическую партию, если я этим вступлением хочу показать, что покорность судьбе — наиболее подходящее для чело­века решение, что царство человека не на земле, — то это не только мое личное дело: я хочу быть покорным ради всех, и, следовательно, мой поступок затрагивает все человечество. Возьмем более индивидуальный слу­чай. Я хочу, например, жениться и иметь детей. Даже если эта женитьба зависит единственно от моего положения, или моей страсти, или моего желания, то тем самым я во­влекаю на путь моногамии не только себя самого, но и все человечество. Я ответствен, таким образом, за себя самого и за всех и создаю определенный образ человека, кото­рый выбираю; выбирая себя, я выбираю человека вообще.

Это позволяет нам понять, что скрывается за столь громкими словами, как “тревога”, “заброшенность”, “отчаяние”. Как вы увидите, в них заложен чрезвычайно простой смысл. Во-первых, что понимается под тревогой? Экзистенциалист охотно заявит, что человек — это тре­вога. А это означает, что человек, который на что-то ре­шается и сознает, что выбирает не только свое собствен­ное бытие, но что он еще и законодатель, выбирающий одновременно с собой и все человечество, не может из­бежать чувства полной и глубокой ответственности. Правда, многие не ведают никакой тревоги, но мы счита­ем, что эти люди прячут это чувство, бегут от него. Не­сомненно, многие люди полагают, что их действия касают­ся лишь их самих, а когда им говоришь: а что, если бы все так поступали? — они пожимают плечами и отвечают: но ведь все так не поступают. Однако на самом деле всегда следует спрашивать: а что бы произошло, если бы все так поступали? От этой беспокоящей мысли можно уйти, лишь проявив некоторую нечестность. Тот, кто лжет, оправдываясь тем, что все так поступают, — не в ладах с совестью, так как факт лжи означает, что лжи при­дается значение универсальной ценности. Тревога есть, даже если ее скрывают. (…) Для каж­дого человека все происходит так, как будто взоры всего человечества обращены к нему и будто все сообразуют свои действия с его поступками. И каждый человек должен себе сказать: действительно ли я имею право действовать так, чтобы человечество брало пример с моих поступков? Если же он не говорит себе этого, значит, скрывает от себя свою тревогу. Речь идет здесь не о том чувстве, которое ве­дет к бездействию. Это — тревога, известная всем, кто брал на себя какую-либо ответственность. Когда, например, военачальник берет на себя ответственность, отдавая приказ об атаке и посылая людей на смерть, то, значит, он решается это сделать и, в сущности, принимает решение один. Конечно, имеются приказы свыше, но они слишком общи и требуют конкретного истолкования. Это истолкование исходит от него, и от этого истолкования за­висит жизнь десяти, четырнадцати или двадцати человек. Принимая решение, он не может не испытывать какого-то чувства тревоги. Такая тревога знакома всем руководи­телям. Однако она не мешает им действовать, наоборот, составляет условие действия, так как предполагает, что рассматривается множество различных возможностей. И когда они выбирают одну, то понимают, что она имеет ценность именно потому, что она выбрана. Эта тревога, о которой толкует экзистенциализм, объясняется, кроме того, прямой ответственностью за других людей. Это не барьер, отделяющий нас от действия, но часть самого действия.

Говоря о “заброшенности” (излюбленное выражение Хайдеггера), мы хотим сказать только то, что бога нет и что отсюда необходимо сделать все выводы.

Достоевский как-то писал, что “если бога нет, то все дозволено”. Это — исходный пункт экзистенциализма. В самом деле, все дозволено, если бога не существует, а потому человек заброшен, ему не на что опереться ни в себе, ни вовне. (…) Если бога нет, мы не имеем перед собой никаких моральных ценностей или предписаний, которые оправдывали бы наши поступки. Таким образом, ни за собой, ни перед собой — в светлом царстве ценнос­тей — у нас не имеется ни оправданий, ни извинений. Мы одиноки, и нам нет извинений. Это и есть то, что я вы­ражаю словами: человек осужден быть свободным. Осу­жден, потому что не сам себя создал; и все-таки свобо­ден, потому что, однажды брошенный в мир, отвечает за все, что делает. Экзистенциалист не верит во всесилие страсти. Он никогда не станет утверждать, что благород­ная страсть — это всесокрушающий поток, который не­умолимо толкает человека на совершение определенных поступков и поэтому может служить извинением. Он по­лагает, что человек ответствен за свои страсти. Экзистен­циалист не считает также, что человек может получить на Земле помощь в виде какого-то знака, данного ему как ориентир. По его мнению, человек сам расшифровывает знамения, причем так, как ему вздумается. Он считает. следовательно, что человек, не имея никакой поддержки и помощи, осужден всякий раз изобретать человека. В одной своей замечательной статье Понж писал: “Человек — это будущее человека”. И это совершенно правильно. Но совершенно неправильно понимать это таким образом, что будущее предначертано свыше и из­вестно богу, так как в подобном случае это уже не будущее. Понимать это выражение следует в том смысле, что, каким бы ни был человек, впереди его всегда ожидает неизведан­ное будущее

Но это означает, что человек заброшен. Чтобы пояс­нить на примере, что такое заброшенность, я сошлюсь на историю с одним из моих учеников, который пришел ко мне при следующих обстоятельствах. Его отец поссорился с его матерью; кроме того, отец склонялся к сотрудниче­ству с оккупантами. Старший брат был убит во время на­ступления немцев в 1940 году. И этот юноша с несколь­ко примитивными, но благородными чувствами хотел за него отомстить. Мать, очень опечаленная полуизменой мужа и смертью старшего сына, видела в нем единствен­ное утешение. Перед этим юношей стоял выбор: или уе­хать в Англию и поступить в вооруженные силы “Сражаю­щейся Франции”, что значило покинуть мать, или же остаться и помогать ей. Он хорошо понимал, что мать жи­вет им одним и что его уход, а возможно и смерть, ввер­гнет ее в полное отчаяние. Вместе с тем он сознавал, что в отношении матери каждое его действие имеет положи­тельный, конкретный результат в том смысле, что помо­гает ей жить, тогда как каждое его действие, предприня­тое для того, чтобы отправиться сражаться, неопределен­но, двусмысленно, может не оставить никакого следа и не принести ни малейшей пользы: например, по пути в Ан­глию, проезжая через Испанию, он может на бесконечно долгое время застрять в каком-нибудь испанском лагере; может, приехав в Англию или в Алжир, попасть в штаб писарем. Следовательно, перед ним были два совершенно различных типа действия: либо конкретные и немедлен­ные действия, но обращенные только к одному человеку, либо действия, направленные на несравненно более ши­рокое общественное целое, на всю нацию, но именно по этой причине имеющие неопределенный, двусмысленный характер и, возможно, безрезультатные.

Одновременно он колебался между двумя типами мо­рали. С одной стороны, мораль симпатии, личной предан­ности; с другой стороны, мораль более широкая, но, мо­жет быть, менее действенная. Нужно было выбрать одну из двух. Кто мог помочь ему сделать этот выбор? Христи­анское учение? Нет. Христианское учение говорит: будьте милосердны, любите ближнего, жертвуйте собою ради других, выбирайте самый трудный путь и т. д. и т. п. Но какой из этих путей самый трудный? Кого нужно возлюбить, как ближнего своего: воина или мать? Как при­нести больше пользы: сражаясь вместе с другими — поль­за не вполне определенная, или же — вполне определен­ная польза — помогая жить конкретному существу? Кто может решать здесь a priori? Никто. Никакая писаная мораль не может дать ответ. Кантианская мораль гласит: никогда не рассматривайте других людей как средство, но лишь как цель. Прекрасно. Если я останусь с матерью, я буду видеть в ней цель, а не средство. Но тем самым я рискую видеть средство в тех людях, которые сражают­ся. И наоборот, если я присоединюсь к сражающимся, то буду рассматривать их как цель, но тем самым рискую видеть средство в собственной матери.

Если ценности неопределенны и если все они слишком широки для того конкретного случая, который мы рас­сматриваем, нам остается довериться инстинктам. Это и по­пытался сделать молодой человек. Когда я встретился с ним, он сказал: “В сущности, главное — чувство. Мне сле­дует выбрать то, что меня действительно толкает в опре­деленном направлении. Если я почувствую, что достаточ­но люблю свою мать, чтобы пожертвовать ради нее всем остальным — жаждой мести, жаждой действия, приклю­чений, то я останусь с ней. Если же, наоборот, я почув­ствую, что моя любовь к матери недостаточна, тогда мне надо будет уехать”. Но как определить значимость чув­ства? В чем значимость его чувства к матери? Именно в том, что он остается ради нее. Я могу сказать: “Я люблю своего приятеля достаточно сильно, чтобы пожертвовать ради него некоторой суммой денег”. Но я могу сказать это лишь в том случае, если это уже сделано мною. Я могу сказать: “Я достаточно люблю свою мать, чтобы остаться с ней”, в том случае, если я с ней остался. Я могу установить значимость данного чувства лишь тогда, когда уже совершил поступок, который утверждает и определяет значимость чувства. Если же мне хочется, чтобы чувство оправдало мой поступок, я попадаю в порочный круг.

Иначе го­воря, чувство создается поступками, которые мы совер­шаем. Я не могу, следовательно, обратиться к чувству, чтобы им руководствоваться. А это значит, что я не могу ни искать в самом себе такое истинное состояние, которое побудило бы меня к действию, ни требовать от какой-либо морали, чтобы она предписала, как мне действовать. Однако, возразите вы, ведь он же обратился за советом к преподавателю. Дело в том, что, когда вы идете за со­ветом, например, к священнику, значит, вы выбрали это­го священника и, в сущности, вы уже более или менее представляли себе, что он вам посоветует. Иными слова­ми, выбрать советчика — это опять-таки решиться на что-то самому. Вот вам доказательство: если вы христи­анин, вы скажете: “Посоветуйтесь со священником”. Но есть священники-коллаборационисты, священники-выжидатели, священники — участники движения Сопро­тивления. Так кого же выбрать? И если юноша остана­вливает свой выбор на священнике — участнике Сопро­тивления или священнике-коллаборационисте, то он уже решил, каким будет совет. Обращаясь ко мне, он знал мой ответ, а я могу сказать только одно: вы свободны, вы­бирайте, то есть изобретайте.

Никакая всеобщая мораль вам не укажет, что нужно делать; в мире нет знамений. Католики возразят, что зна­мения есть. Допустим, что так, но и в этом случае я сам решаю, каков их смысл. В плену я познакомился с одним примечательным человеком, иезуитом, вступившим в орден следующим образом. Он немало натерпелся в жиз­ни: его отец умер, оставив семью в бедности; он жил на стипендию, получаемую в церковном учебном заведении, и ему постоянно давали понять, что он принят туда из ми­лости; он не получал многих почетных наград, которые так любят дети. Позже, примерно в 18 лет, он потерпел неудачу в любви и, наконец, в 22 года провалился с военной подготовкой — факт сам по себе пустяковый, но явив­шийся именно той каплей, которая переполнила чашу. Этот юноша мог, следовательно, считать себя полным не­удачником. Это было знамение, но в чем заключался его смысл? Мой знакомый мог погрузиться в скорбь или от­чаяние, но достаточно здраво рассудил, что это — знак, указывающий на то, что он не создан для успехов на мир­ском поприще, что ему назначены успехи в делах религии, святости, веры. Он увидел, следовательно, в этом перст божий и вступил в орден. Разве решение относительно смысла знамения не было принято им самим, совершенно самостоятельно? Из этого ряда неудач можно было сде­лать совсем другой вывод: например, что лучше стать плотником или революционером. Следовательно, он несет полную ответственность за истолкование знамения. За­брошенность предполагает, что мы сами выбираем наше бытие. Заброшенность приходит вместе с тревогой. (…)

Учение, которое я излагаю, утверждает, что реальность — в действии. Оно даже идет дальше и заявляет, что человек есть не что иное, как его проект самого себя. Человек существует лишь настолько, насколько себя осуществляет. Он представляет собой, следовательно, не что иное, как совокупность своих по­ступков, не что иное, как собственную жизнь. Отсюда понятно, почему наше учение внушает ужас некоторым людям. Ведь у них зачастую нет иного способа перено­сить собственную несостоятельность, как с помощью рас­суждения: “Обстоятельства были против меня, я стою гораздо большего. Правда, у меня не было большой любви или большой дружбы, но это только потому, что я не встретил мужчину или женщину, которые были бы их до­стойны. Я не написал хороших книг, но это потому, что у меня не было досуга. У меня не было детей, которым я мог бы себя посвятить, но это потому, что я не нашел чело­века, с которым мог бы пройти по жизни. Во мне, стало быть, остаются в целости и сохранности множество неиспользованных способностей, склонностей и возможно­стей, которые придают мне значительно большую значи­мость, чем можно было бы судить только по моим по­ступкам”. Однако в действительности, как считают экзи­стенциалисты, нет никакой любви, кроме той, что создает саму себя; нет никакой “возможной” любви, кроме той, которая в любви проявляется. Нет никакого гения, кроме того, который выражает себя в произведениях искусства. Гений Пруста — это произведения Пруста. Гений Расина — это ряд его трагедий, и кроме них ничего нет. Зачем говорить, что Расин мог бы написать еще одну тра­гедию, если он ее не написал? Человек живет своей жиз­нью, он создает свой облик, а вне этого облика ничего нет. Конечно, это может показаться жестоким для тех, кто не преуспел в жизни. Но, с другой стороны, надо, чтобы люди поняли, что в счет идет только реальность, что мечты, ожи­дания и надежды позволяют определить человека лишь как обманчивый сон, как рухнувшие надежды, как напрас­ные ожидания, то есть определить его отрицательно, а не положительно. Тем не менее, когда говорят: “Ты есть не что иное, как твоя жизнь”, это не значит, что, например, о художнике будут судить исключительно по его произведениям; есть тысячи других вещей, которые его определя­ют. Мы хотим лишь сказать, что человек есть не что иное, как ряд его поступков, что он есть сумма, организация, совокупность отношений, из которых составляются эти поступки.(…)

Далее, наша теория—единственная теория, придаю­щая человеку достоинство, единственная теория, которая не делает из него объекта Всякий материализм ведет к рас­смотрению людей, в том числе и себя самого, как предме­тов, то есть как совокупности определенных реакций, ни­чем не отличающейся от совокупности тех качеств и явле­ний, которые образуют стол, стул или камень. Что же ка­сается нас, то мы именно и хотим создать царство человека как совокупность ценностей, отличную от материального царства. Но субъективность, постигаемая как истина, не является строго индивидуальной субъективностью, по­скольку… человек открывает не только самого себя, но и других людей. В противополож­ность философии Декарта, в противоположность фило­софии Канта, через “я мыслю” мы постигаем себя перед ли­цом другого, и другой так же достоверен для нас, как мы сами. Таким образом, человек, постигающий себя, непосредственно обнаруживает вместе с тем и всех других, и притом — как условие своего собственного су­ществования. Он отдает себе отчет в том, что не может быть каким-нибудь (в том смысле, в каком про человека говорят, что он остроумен, зол или ревнив), если толь­ко другие не признают его таковым. Чтобы получить какую-либо истину о себе, я должен пройти через другого. Другой необходим для моего существования, так же, впрочем, как и для моего самопознания. При этих усло­виях обнаружение моего внутреннего мира открывает мне в то же время и другого, как стоящую передо мной свобо­ду, которая мыслит и желает “за” или “против” меня. Таким образом, открывается целый мир, который мы на­зываем интерсубъективностью. В этом мире человек и ре­шает, чем является он и чем являются другие.(…)

Мы не можем решить a priori, что надо делать. Мне кажется, я достаточно показал это на примере того молодого человека, который приходил ко мне за советом и который мог взывать к любой морали, кантианской или какой-либо еще, не находя там для себя никаких указаний. Он был вынужден изобрести для себя свой собственный закон. Мы никогда не скажем, что этот человек—решит ли он остаться со своей матерью, беря за основу морали чувства, индивидуальное действие и кон­кретное милосердие, или решит поехать в Англию, пред­почитая жертвенность, — сделал произвольный выбор. Человек создает себя сам. Он не сотворен изначально, он творит себя, выбирая мораль; а давление обстоятельств таково, что он не может не выбрать какой-нибудь опреде­ленной морали. Мы определяем человека лишь в связи с его решением занять позицию. Поэтому бессмысленно упрекать нас в произвольности выбора. (…)

В каждом конкретном случае свобода не может иметь другой цели, кроме самой себя, и если человек однажды признал, что, пребывая в заброшенности, сам устанавливает ценности, он может желать теперь только одного — свободы как основания всех ценностей. (…) Мы желаем свободы ради свободы в каждом отдельном случае. Но, стремясь к свободе, мы обнаруживаем, что она цели­ком зависит от свободы других людей и что свобода дру­гих зависит от нашей свободы.

Конечно, свобода, как определение человека, не за­висит от другого, но, как только начинается действие, я обязан желать вместе с моей свободой свободы других; я могу принимать в качестве цели мою свободу лишь в том случае, если поставлю своей целью также и свободу других. Следовательно, если я признал, что человек—это существо, у кото­рого существование предшествует сущности, что он есть существо свободное, которое может при различных об­стоятельствах желать лишь своей свободы, я одновремен­но признал, что я могу желать и другим только свободы.(…)

Ска­зать, что мы изобретаем ценности, — значит утверждать лишь то, что жизнь не имеет априорного смысла. Пока вы не живете своей жизнью, она ничего собой не представля­ет. вы сами должны придать ей смысл, а ценность есть не что иное, как этот выбираемый вами смысл. Тем самым вы обнаруживаете, что есть возможность создать чело­веческое сообщество.

Сартр Жан-Поль. Экзистенциализм – это гуманизм //

Сумерки богов. М., 1988.