Вторник 1 страница

I

Через двое суток после кончины Барри Фейрбразера его жена Мэри проснулась в пять утра. Рядом с ней на супружеской кровати спал двенадцатилетний Деклан, который, всхлипывая, залез под одеяло в первом часу ночи. Сейчас он видел десятый сон, и Мэри на цыпочках перешла из спальни в кухню, чтобы дать волю слезам. Каждый проходящий час только нагнетал скорбь, потому что отдалял от неё мужа и приносил с собой привкус вечности, которую ей предстояло прожить без него. Вновь и вновь она забывала, ровно на одно биение сердца, что он ушёл навсегда и больше не подставит ей плечо.
Дождавшись сестры и зятя, тут же принявшихся готовить завтрак, Мэри взяла мобильник мужа и ушла в кабинет, где начала просматривать бесконечный список контактов Барри в поисках знакомых. Не прошло и пяти минут, как трубка зазвонила у неё в руках.
– Да? – прошептала она.
– Алло! Мне нужен Барри Фейрбразер. Говорит Элисон Дженкинс из газеты «Ярвил энд дистрикт».
Бойкий женский голос невыносимо резал слух; как победные фанфары, он заглушал смысл.
– Кто, простите?
– Элисон Дженкинс из газеты «Ярвил энд дистрикт». Могу я поговорить с Барри Фейрбразером? По поводу его статьи насчёт обстановки в Филдсе.
– А что такое? – спросила Мэри.
– Он забыл предоставить нам данные о девочке, главной героине. Мы будем делать с ней интервью. Кристал Уидон, так?
Каждое слово было как пощёчина. Однако Мэри даже не пыталась уклониться и замерла в старом вертящемся кресле мужа, упрямо снося град ударов.
– Вы меня слышите?
– Да, – ответила Мэри надтреснутым голосом. – Я вас слышу.
– Мне известно, что мистер Фейрбразер очень хотел присутствовать на этом интервью, но время поджимает…
– Он не сможет присутствовать, – перебила Мэри, срываясь на крик. – Он не сможет больше ничего сказать об этом проклятом Филдсе и вообще ни о чём, никогда!
– Что-что? – не поняла девушка.
– Мой муж умер, знайте. Он умер, так что Филдсу придётся обойтись без него, понятно?
У Мэри тряслись руки; включённый мобильник выскользнул из пальцев, и журналистка наверняка услышала её сдавленные рыдания. Потом Мэри вспомнила, что весь последний день своей жизни, день их годовщины, Барри безоглядно посвятил проблемам Филдса и Кристал Уидон; её захлестнула ярость, и она с такой силой швырнула мобильный через всю комнату, что сбила со стены фотографию в рамке, запечатлевшую их четверых детей. Мэри кричала и плакала одновременно; сестра с зятем в панике взбежали вверх по лестнице и ворвались в кабинет.
Они смогли вытянуть из неё только одно:
– Поля, проклятые, проклятые Поля…
– Мы с Барри там выросли, – пробормотал её зять, но решил не пускаться в объяснения, чтобы не доводить Мэри до истерики.

II

Инспектор социальной службы Кей Боден перебралась из Лондона в Пэгфорд со своей дочерью Гайей всего месяц назад; здесь они оказались единственными новосёлами. Кей было неведомо, что квартал под названием Филдс имеет сомнительную репутацию; просто здесь жили многие из её подопечных. О Барри Фейрбразере она знала лишь одно: его внезапная смерть стала причиной отвратительной сцены у неё на кухне, когда Гэвин, её возлюбленный, даже не притронувшись к омлету, умчался как нахлёстанный и тем самым разбил все надежды, которые вселил в неё любовный пыл прошлой ночи.
Во вторник Кей остановилась у придорожной закусочной между Пэгфордом и Ярвилом, чтобы съесть в машине сэндвич и заодно просмотреть стопку исписанных листов. У одной сотрудницы произошёл нервный срыв, и на Кей тут же навесили треть её подопечных. Около часу дня она выехала в сторону Филдса.
В этом предместье она бывала не раз, но ещё плохо ориентировалась в его закоулках. Отыскав наконец Фоули-роуд, Кей издалека заметила дом, принадлежавший, по её расчётам, семье Уидон. По их досье она уже представляла, к чему надо готовиться, и с первого взгляда поняла, что не ошиблась.
У фасада громоздилась куча мусора, выросшая до самых окон: набитые отбросами магазинные пакеты перемежались тряпьём и грязными подгузниками. Отбросы частично просыпались – или были выброшены – на неопрятную лужайку, посреди которой красовалась лысая автомобильная покрышка; очевидно, её недавно передвинули, потому что вблизи темнел примятый круг жухлой растительности. Позвонив в дверь, Кей заметила в траве, прямо под ногами, использованный презерватив, похожий на полупрозрачный кокон какой-то гигантской личинки.
Сейчас её охватило лёгкое опасение, с которым она так и не научилась бороться за долгие годы; впрочем, это был пустяк по сравнению с нервной дрожью, которая по молодости била её у незнакомых дверей. В ту пору, хотя она получила основательную подготовку и совершала обходы в сопровождении старших сотрудниц, ей подчас становилось по-настоящему жутко. Злые собаки, хулиганы с ножами, дети-уродцы – чего только она не насмотрелась в чужих домах.
На звонок никто не ответил, хотя из полуоткрытого окна слева от входа доносилось хныканье младенца. Когда она постучала в дверь, ей на туфлю слетела чешуйка бежевой краски. Тут она вспомнила, в каком состоянии находится её собственный новый дом. Гэвин мог бы подсобить ей с ремонтом, но об этом он даже не заикался. Время от времени Кей перебирала всё то, чего он не сказал и не сделал, – в точности как скупец перебирает долговые расписки; от досады и горечи она давала себе зарок потребовать расплаты.
Она постучала ещё раз, слишком поспешно, чтобы только отвлечься от этих мыслей, и услышала приглушённый голос:
– Да иду, ёпта, иду.
Дверь распахнулась; на пороге стояла женщина – не то девочка, не то старуха, в линялой голубой майке и мужских пижамных штанах. Одного роста с Кей, она вся как-то усохла. Ключицы и скулы выпирали из-под тонкой бледной кожи. Клочковатые волосы, крашенные, причём явно своими руками, в ярко-рыжий цвет, выглядели как парик, нахлобученный на голый череп; зрачки были сужены до предела; груди практически отсутствовали.
– Здравствуйте, вы – Терри? Меня зовут Кей Боден, я замещаю вашего инспектора, Мэтти Нокс.
Тонкие серовато-белые руки женщины пестрели серебристыми оспинами; на одном предплечье вызывающе краснела мокрая язва. От правой руки до самой шеи тянулся широкий, будто пластиковый шрам. В Лондоне Кей курировала одну наркоманку, которая устроила в доме пожар, а когда спохватилась, было уже поздно.
– Ну ясно, – промямлила Терри после затяжной паузы.
Теперь она казалась гораздо старше: у неё не хватало нескольких зубов. Повернувшись спиной к Кей, она нетвёрдой походкой двинулась по тёмному коридору. Кей пошла следом. В доме пахло тухлятиной, по том, застарелой грязью. Терри свернула в первую дверь налево, за которой располагалась крошечная гостиная.
Там не было ни книг, ни репродукций, ни фотографий, ни телевизора – ничего, кроме пары старых, засаленных кресел и хромого стеллажа. Обломки его валялись на полу. Прислонённая к стене башня новёхоньких картонных коробок жёлтого цвета смотрелась инородным телом.
В центре комнаты топтался босой ребёнок в футболке и набухшем подгузнике. Кей знала из документов, что ему три с половиной года. Его нытьё, похоже, было бессознательным и беспричинным – просто сигнал присутствия. Он прижимал к себе пакет из-под каких-то хлопьев.
– Это, видимо, Робби? – уточнила Кей.
При звуке своего имени ребёнок посмотрел в её сторону, не прекращая ныть. Терри сдвинула в сторону облупленную жестяную коробку из-под печенья, которая занимала одно из грязных кресел, и примостилась рядом, наблюдая за Кей из-под тяжёлых век. Кей присела на другое кресло, стараясь не смахнуть с подлокотника переполненную пепельницу. Окурки частично просыпались на сиденье: Кей ощущала их бёдрами.
– Ну здравствуй, Робби, – сказала Кей, открывая досье Терри.
Мальчонка по-прежнему скулил – и тряс пакетом, в котором что-то стучало.
– Что там у тебя? – спросила Кей.
Он не ответил и что есть силы тряхнул пакет. Оттуда вылетела пластмассовая фигурка, которая, описав дугу, завалилась за картонные коробки. Робби заревел. Кей наблюдала за Терри, которая безучастно уставилась на сына. В конце концов мать буркнула:
– Заткнись уже, Робби.
– Может, попробуем достать? – предложила Кей, радуясь предлогу подняться с кресла и отряхнуть сзади брюки. – Давай-ка посмотрим.
Она заглянула в просвет между стеной и коробками. Игрушка застряла у самого верха. Кей протянула туда руку. Коробки оказались тяжёлыми; сдвинуть их было непросто. Изловчившись, Кей всё же достала фигурку и увидела, что она изображает толстого ярко-лилового человечка, сидящего в позе Будды.
– Держи, – сказала она.
Робби успокоился; он вернул игрушку в пакет и опять загромыхал содержимым.
Кей огляделась; под сломанным стеллажом валялись две игрушечные машинки.
– Любишь машинки? – спросила Кей, указывая на них пальцем.
Ребёнок даже не посмотрел в ту сторону и лишь покосился на Кей с расчётливым любопытством. Затем он поковылял к стеллажу, извлёк из-под него одну машинку и продемонстрировал её Кей.
– Би-би, – выговорил он. – Мафына.
– Очень хорошо, – похвалила Кей. – Молодец. Машина. Би-би.
Ей пришлось опять сесть и вытащить из сумки блокнот.
– Итак, Терри. Как ваши дела?
Помолчав, Терри выдавила:
– Нормально.
– Объясню ещё раз: Мэтти сейчас на больничном, я её заменяю. Она передала мне свои записи; я проверю, не произошло ли у вас каких-либо изменений за истекшую неделю, договорились? Тогда начнём: Робби посещает детский сад, правильно? Четыре дня в неделю в первую смену и два дня – во вторую, верно?
Голос Кей, казалось, не достигал слуха Терри, ну разве что издали. Словно та сидела на дне колодца.
– Ага, – ответила Терри, помолчав.
– И что вы скажете? Ему там нравится?
– Ага, – сонно выдавила Терри.
Но Кей внимательно изучала небрежные записи Мэтти.
– А разве сейчас он не должен быть в детском саду, Терри? Разве по вторникам он дома?
Терри, очевидно, боролась с дремотой. Пару раз голова её начинала клониться то к одному плечу, то к другому. В конце концов она выговорила:
– Его Кристал водит, так нету её.
Робби запихнул машинку в пакет. Потом он поднял с пола окурок, отлепившийся от брюк Кей, и отправил его к машинке и лиловому Будде.
– Кристал – это ваша дочь, правильно? Сколько ей лет?
– Четырнадцать, – сквозь дремоту пробормотала Терри. – С полтиной.
Судя по записям, Кристал исполнилось шестнадцать. Наступило долгое молчание. У кресла, которое занимала Терри, стояли две кружки с зазубринами по краям. Грязная жижа в одной из них цветом напоминала кровь. Терри сложила руки на плоской груди.
– Я уж его одела, – сказала Терри, с трудом извлекая слова из глубин подсознания.
– Извините за такой вопрос, Терри: вы сегодня утром кололись?
Терри утёрла губы похожей на птичью лапу рукой.
– Не.
– Ка-ка, – объявил Робби, направляясь к дверям.
– Ему не надо помочь? – спросила Кей, когда Робби скрылся из виду и затопал по лестнице.
– Не, он сам, – промямлила Терри, опершись на подлокотник и поддерживая кулаком болтающуюся голову.
Робби кричал с верхней площадки:
– Закыто! Закыто!
Он барабанил в какую-то дверь. Терри не двигалась.
– Давайте я ему помогу, – вызвалась Кей.
– Угу, – сказала Терри.
Взбежав по лестнице, Кей повернула тугую дверную ручку. В нос ударила вонь. На серой ванне темнели бурые потёки; в унитазе плавали фекалии. Кей успела нажать на слив, прежде чем Робби залез на стульчак. Наморщившись, он шумно тужился, ничуть не смущаясь её присутствием. Раздался громкий всплеск; вонь пополнилась новыми нотами. Робби слез с унитаза и, не вытирая попу, натянул подгузник. Кей призвала его исправить это упущение, но он не понял, что от него требуется. Ей пришлось вмешаться. Заскорузлые, воспалённые детские ягодицы сочились сукровицей. Подгузник пропах мочой. Кей попыталась его снять, но Робби завопил, ударил её, вырвался – и, придерживая спущенный подгузник, стремглав понёсся обратно. Кей хотела вымыть руки, но не нашла мыла. Стараясь не дышать, она поплотнее закрыла за собой дверь.
Перед тем как спуститься вниз, она заглянула во все три спальни. Из каждой барахло вываливалось в коридор. Кроватей не было; в этом доме спали на матрасах. Робби, видимо, жил в одной комнате с матерью. Среди грязной одежды на полу валялись дешёвые пластмассовые игрушки, рассчитанные на младенцев. Кей с удивлением отметила наличие пододеяльника и наволочек.
В гостиной Робби заныл, как прежде, стуча кулачком по башне картонных коробок. Терри глазела на него из-под полуприкрытых век. Перед тем как сесть, Кей отряхнула кресло.
– Терри, если я правильно понимаю, вы состоите на учёте в клинике «Беллчепел», где проходите курс лечения метадоном. Это так?
– Мм, – сонно протянула Терри.
– И каков результат, Терри?
Занеся авторучку, Кей выжидала, делая вид, будто результат не сидит перед ней в кресле.
– Вы регулярно являетесь в клинику, Терри?
– На той неделе. В пятницу была.
Робби молотил кулачками по коробкам.
– Можете мне сказать, какую дозу вам вводят?
– Сто писят кубиков, – отчеканила Терри.
Кей не удивило, что Терри знает свою дозу метадона лучше, чем возраст родной дочери.
– Мэтти здесь пишет, что за Робби и Кристал присматривает ваша мать; это по-прежнему так?
Робби всем своим маленьким тельцем бросился на башню коробок, которая опасно качнулась.
– Осторожно, Робби, – не выдержала Кей.
А Терри выдавила:
– Не трожь.
И Кей впервые уловила в её мертвенном голосе нечто похожее на тревогу.
Робби опять замолотил кулачками по коробкам: очевидно, ему нравился грохот.
– Терри, ваша мать по-прежнему сидит с Робби?
– Не мать, бабка.
– Бабка Робби?
– Да нет, моя. Она того… приболела.
Кей ещё раз посмотрела на Робби, держа наготове ручку. Дистрофией он не страдал; во-первых, это было видно невооружённым глазом, а во-вторых, она удерживала его, полуголого, когда вытирала ему попу. Он ходил в нестираной футболке, но волосы, как ни странно, пахли шампунем. На молочно-бледных детских руках и ногах синяков не было. Вот только этот разбухший, непросыхающий подгузник; а ребёнку, между прочим, три с половиной года.
– Ням-ням! – выкрикнул мальчик, напоследок бессмысленно стукнув по коробкам. – Ням-ням!
– Печенюшку возьми, – заплетающимся языком выговорила Терри, не двигаясь с места.
Робби теперь истошно вопил и ревел. Терри не сделала попытки встать с кресла. Продолжение беседы стало невозможным.
– Можно, я дам ему печенье? – перекричала его Кей.
– Угу.
Робби побежал впереди Кей на кухню, которая мало чем отличалась от санузла. В ней не было ничего, кроме холодильника, плиты и стиральной машины; всю столешницу занимала грязная посуда, здесь же стояла ещё одна полная пепельница, валялись магазинные пакеты и заплесневелые объедки. Подошвы туфель прилипали к линолеуму. Из мусорного ведра вываливались отбросы, придавленные сверху коробкой из-под пиццы.
– Десь, – сказал Робби, тыча пальчиком в навесную полку и не глядя на Кей. – Десь.
За дверцей Кей увидела больше съестных припасов, чем можно было ожидать: какие-то жестянки, пачку печенья, банку растворимого кофе. Достав из пачки два квадратика печенья, она протянула их мальчику; тот выхватил лакомство и побежал к матери.
– Скажи, Робби, тебе нравится в садике? – спросила Кей.
Робби, сидя на полу, мусолил печенье. Он ей не ответил.
– А как же, нравится. – Терри слегка оживилась. – Верно, Робби? Нравится, да.
– Когда он в прошлый раз был в детском саду, Терри?
– Прошлый раз. Вчера.
– Этого не может быть, вчера был понедельник, – заметила Кей. – По понедельникам он не посещает.
– Чего?
– Я задаю вам вопрос про детское учреждение. Сегодня Робби должен быть там. Мне нужно знать, когда он в прошлый раз посещал детский сад.
– Говорю же. Прошлый раз. – Её глаза открылись шире, чем прежде. Голос по-прежнему оставался бесцветным, но в нём назревала враждебность. – Лесбиянка, что ли?
– Нет, – отрезала Кей, строча в блокноте.
– А похожа, – сказала Терри.
Кей продолжала писать.
– Сок, – потребовал Робби, перемазавшийся шоколадной прослойкой.
На этот раз Кей не двинулась с места. Выдержав очередную длительную паузу, Терри кое-как встала и поплелась в коридор. Тогда Кей подалась вперёд и сдвинула крышку жестяной коробки, которую Терри не убрала, садясь в кресло. Содержимое жестянки составляли шприц, неряшливый ком ваты, ржавая ложка и пыльный полиэтиленовый пакет. Под взглядом Робби она плотно закрыла крышку. Терри, позвякав чем-то на кухне, вернулась в комнату с чашкой сока, которую сунула ребёнку.
– На, – сказала Терри, обращаясь скорее к инспектору, нежели к сыну, и решила ещё посидеть.
С первой попытки она угодила только на подлокотник; Кей услышала удар костлявого зада о деревяшку, но Терри, похоже, не чувствовала боли. В конце концов она сумела опуститься на продавленную подушку и уставилась равнодушным, затуманенным взглядом на инспектора социальной службы.
Перед этим посещением Кей прочла досье от корки до корки. Она уже поняла: если в жизни Терри некогда и было что-то стоящее, это всё ушло в чёрную дыру наркомании; она потеряла двоих детей и теперь из последних сил цеплялась за двоих оставшихся; занималась проституцией, чтобы заработать на дозу; была замешана во множестве мелких правонарушений и в сотый раз пыталась пройти реабилитацию…
Но ничего не чувствовала и ни о чём не тревожилась… «В данный момент, – подумала Кей, – она куда счастливей меня».

III

После большой перемены прошёл один урок и начался второй; тут-то Стюарт «Пупс» Уолл и улизнул из школы. На прогул он решился не с бухты-барахты: ещё вчера вечером у него созрела мысль промотать сдвоенный урок информатики. В принципе, промотать можно было любой урок, но получилось так, что его лучший друг Эндрю Прайс (более известный как Арф) был в другой группе по информатике, и Пупс, как ни старался, не мог снизить свою успеваемость, чтобы оказаться там же.
Пупс и Эндрю, видимо, в равной степени отдавали себе отчёт, что в их отношениях уважение в основном имеет однонаправленный характер: от Эндрю к Пупсу; вместе с тем только Пупс сознавал, что нуждается в Эндрю больше, чем нужен ему сам. В последнее время Пупс начал рассматривать эту зависимость как свою слабость, но рассудил так: если компания Эндрю ему в кайф, а на этом сдвоенном уроке он всё равно её лишен, то можно и свалить.
От доверенного информатора Пупс узнал, что единственный надёжный способ смыться с территории школы «Уинтердаун» так, чтобы тебя не засекли из окон, – это перелезть через стену возле навеса для велосипедов. Так он и поступил, благополучно приземлившись в небольшом переулке с другой стороны. После этого он заспешил прочь по узкой тропинке и свернул влево, на грязную и оживлённую главную дорогу.
На безопасном расстоянии уже можно было закурить и не спеша прошвырнуться мимо убогих лавчонок. Через пять кварталов Пупс ещё раз повернул влево – туда, где начиналось предместье Филдс. Одной рукой он на ходу ослабил школьный галстук, но снимать не стал. Его ничуть не заботила печать школярства. Пупс никогда не старался замаскировать школьную форму в угоду большинству – не прикалывал к лацканам значки, не завязывал галстук модным узлом; форму он носил с презрением каторжника.
Ошибка, которую допускало девяносто девять процентов человечества, заключалась, с точки зрения Пупса, в том, что люди стыдились быть собой и лгали, выдавая себя за других. Девизом Пупса, его оружием и щитом была честность. Честность пугала окружающих; она повергала их в шок. Но были среди людей и такие, которых, как выяснил Пупс, затянуло болото стеснительности и притворства, страха открыть другим свои принципы, а Пупса привлекали вещи пусть неприглядные, но честные – безыскусность, даже грязишка, которая унижала и отвращала чистоплюев вроде его папаши. Пупс много размышлял о мессиях и париях, о записных безумцах и преступниках, о благородных неприспособленцах, отвергаемых сонными массами.
Самое сложное, самое достойное – это оставаться собой, даже если ты жесток и опасен, в особенности если ты жесток и опасен. Для того чтобы не подавлять в себе животное, тоже требуется храбрость. Хотя чересчур усердствовать и выдавать себя за животное, преувеличивать и кичиться тоже нельзя: стоит единожды ступить на эту дорожку – и ты превратишься в очередного Кабби, притворщика и лицемера. В уме Пупс часто употреблял термины «аутентичный» и «неаутентичный»; в них ему виделся прицельный смысл, направленный, как лазерный луч, и на него самого, и на других. Для себя он решил, что обладает чертами, которые достойны считаться аутентичными, – их следовало поощрять и культивировать, но вместе с тем некоторые аспекты его личности были противны природе, поскольку проистекали из неправильного воспитания, а значит, относились к категории неаутентичных, – эти следовало искоренять. В последнее время он пробовал руководствоваться аутентичными, с его точки зрения, побуждениями и в то же время игнорировать или подавлять такую неаутентичную сущность, как чувство вины и страха, которое, похоже, влекли за собой его действия. Здесь, безусловно, требовалась определённая практика. Он хотел обрести внутреннюю жёсткость и неуязвимость, преодолеть боязнь последствий, отбросить туманные понятия «добро» и «зло».
Чем в последнее время раздражала Пупса зависимость от Эндрю, так это прежде всего тем, что своим присутствием тот нередко лимитировал или вовсе пресекал полноту выражения его аутентичного «я». Над Эндрю довлел им же самим выдуманный кодекс порядочности, и Пупс не раз ловил на лице старого друга плохо скрываемое выражение неудовольствия, смущения и разочарования. Эндрю, к примеру, отвергал крайние формы издёвок и травли; участие в таких делах было для Эндрю неаутентичным, за исключением тех случаев, когда он бы сам этого захотел – по-настоящему, неодолимо. Вся штука в том, что Эндрю придерживался именно той морали, которой Пупс объявил войну. Пупс подозревал, что для достижения полной аутентичности правильнее всего было бы послать Эндрю куда подальше, причём без всяких сантиментов, но, как ни крути, общество Эндрю было для него предпочтительнее любой другой компании.
Пупс не сомневался, что знает себя досконально; он исследовал все уголки и закоулки своей психики с таким вниманием, какого нынче не уделял ни одной другой проблеме. Часами он расспрашивал себя о своих побуждениях, желаниях и страхах, пытаясь разграничить то, что дано ему от природы, и то, что привнесено воспитанием. Изучив свои привязанности (никто из знакомых – таково было его убеждение – не умел быть честным сам с собой: люди просто плыли по течению в какой-то полудрёме), он пришёл к выводу, что самое большое расположение испытывает к Эндрю, которого знает с пяти лет; что сохраняет – так уж получилось – привязанность к матери, хотя с возрастом научился видеть её насквозь, и что Кабби, символ и оплот неаутентичности, вызывает у него активное презрение.
На своей странице в «Фейсбуке», которую он лелеял, как ничто другое, Пупс выделил цитату, раскопанную на родительских книжных полках:

…Я не хочу «верующих», я полагаю, я слишком злобен, чтобы верить в самого себя… Я ужасно боюсь, чтобы меня не объявили когда-нибудь святым… Я не хочу быть святым, скорее шутом… Может быть, я и есмь шут… [5 - Цитата из сочинения Фридриха Ницше «Ecce Homo» (пер. Ю. Антоновского).]

Эндрю она необычайно понравилась, а Пупсу понравилось, что друг её оценил.
Проходя мимо букмекерской конторы – это заняло считаные секунды, – Пупс обратился мыслями к отцовскому другу, покойному Барри Фейрбразеру. Три размашистых шага – и реальные плакаты с беговыми лошадьми на клочковатой траве уступили место воображаемому портрету бородатого живчика Барри и такому же воображаемому смеху Кабби, радостно встречавшему не столько плоские шуточки Барри (тот порой даже не успевал сострить), сколько само присутствие бородача. Здесь Пупс пресёк эту тему и не стал расспрашивать себя, почему вдруг инстинктивно содрогнулся; он даже не задался вопросом, был покойник аутентичной личностью или нет; выкинув из головы и Барри Фейрбразера, и абсурдные переживания отца, он просто зашагал дальше. Почему-то в последнее время Пупсу было тоскливо, хотя одноклассников он веселил, как прежде. Он ведь не просто так стремился сбросить оковы морали, а лишь для того, чтобы восстановить всё то, что в нём подавили, всё, что он растерял, когда вышел из детства. Пупс хотел восстановить своего рода невинность и проторил к ней путь сквозь те качества, которые считались вредными, но, как ни парадоксально, виделись Пупсу единственно надёжными вехами на подступах к аутентичности, к некой чистоте. Любопытно, в самом деле, как часто все истины оказывались вывернутыми наизнанку и противоречили тому, что ему вдалбливалось; Пупс даже стал думать, что истина – это и есть житейская мудрость, поставленная с ног на голову. Его влекли тёмные лабиринты и неслыханные препоны, что маячили внутри; он хотел расколоть благонравие и разоблачить ханжество; хотел смести запреты, чтобы выжать знание из их кровавого нутра; хотел обрести дар аморальности, пройти крещение неискушённостью и простотой.
Потому-то он и решил сегодня нарушить одно из немногих ещё не попранных им правил школьного распорядка и свалил с уроков, чтобы наведаться в Поля. Дело было не только в том, что грубый пульс жизни бился там ближе к поверхности, чем в других известных ему местах; помимо всего прочего, у него теплилась надежда встретить кое-кого из пресловутых личностей, вызывавших его любопытство, а ещё (только он в этом себе не признавался, потому как, вопреки обыкновению, не находил нужных слов) он искал открытую дверь, и смутное припоминание, и вход в своё – но не своё – жилище.
Двигаясь не в материнском автомобиле, а на своих двоих мимо домов цвета оконной замазки, он отметил, что граффити чернеют далеко не на всех стенах, что строительный мусор валяется далеко не везде и что некоторые здания подражают (с его точки зрения) благопристойности Пэгфорда: те же тюлевые занавески на окнах и безделушки на подоконниках. Из машины его взгляд сам собой падал на заколоченные досками проёмы и захламлённые лужайки. Аккуратные дома были ему неинтересны. Пупса привлекали хаос и беззаконие, пусть даже сотворённые мальчишескими руками при помощи баллончика с краской.
Где-то поблизости (точного адреса он не знал) жил Дейн Талли. Семья Талли считалась неблагополучной. Двое старших братьев и папаша годами не вылезали из тюряги. Поговаривали, будто не так давно у Дейна были разборки с каким-то девятнадцатилетним парнем, так отец отправился вместе с ним на стрелку и отметелил старших братьев обидчика. Талли пришёл на урок с изрезанной физиономией, распухшей губой и подбитым глазом. Поскольку в школе он появлялся редко, все решили, что ему просто захотелось продемонстрировать боевые ранения.
Пупс не сомневался, что на его месте повёл бы себя иначе. Торговать разбитым лицом – это ведь неаутентично. Пупс хотел бы подраться и преспокойно жить дальше; узнать о его подвигах мог бы лишь случайный свидетель.
Сам он никогда не получал по морде, хотя в последнее время всё чаще нарывался. У него нередко возникал вопрос: какое будет ощущение, если ввязаться в драку? Он догадывался, что аутентичность включает (точнее, не исключает) насилие. Готовность бить и держать удар была для него той формой мужества, к которой он хотел бы прийти. Ему не доводилось пускать в ход кулаки – до сих пор хватало языка, но теперь он презирал хлёсткость речи и восхищался аутентичной брутальностью. В том, что касалось холодного оружия, Пупс рассуждал более осмотрительно. Если сейчас приобрести финку и не таясь носить с собой, это будет вопиюще неаутентичным актом, жалким подражанием Дейну Талли и ему подобным; Пупс ни под каким видом не стал бы обезьянничать. Но если настанет такой момент, когда волей-неволей придётся обзавестись ножом, это будет совсем другое дело. Пупс этого не исключал, хотя признавался себе, что такая перспектива ему не по нутру. Его пугали предметы, способные пронзить плоть: иглы, лезвия. Когда их ещё в подготовительной школе Святого Фомы возили на прививку от менингита, он единственный грохнулся в обморок. Эндрю давно обнаружил, что один из немногочисленных способов вывести Пупса из равновесия заключается в том, чтобы открыть при нём адреналиновую шприц-ручку «Эпипен», с которой Эндрю не расставался из-за тяжёлой аллергии на арахис. У Пупса начиналась дурнота, когда Эндрю, размахивая этим инструментом, делал вид, что сейчас его уколет.
Пупс брёл куда глаза глядят и вдруг заметил указатель: «Фоули-роуд». Там жила Кристал Уидон. Он был далеко не уверен, что она сейчас в школе, и не собирался показывать, что ради неё притащился в этот район. У них была договорённость на вечер пятницы. Родителям он сказал, что пойдёт к Эндрю, потому что им задали совместный проект по анг лийскому. Кристал, надо думать, понимала, зачем он назначил встречу, и, похоже, не возражала. Она и раньше разрешала ему запускать руку ей в трусы; его пальцам было горячо, упруго и скользко у неё внутри, а ещё ему дозволялось расстёгивать ей лифчик и брать в руки тяжёлые, тёплые груди.
В своё время Пупс выдернул её с рождественской дискотеки и под изумлёнными взглядами Эндрю и прочих повёл в укромное местечко за театральным залом. Она, судя по всему, поразилась не менее других, но, как он и рассчитывал, особо сопротивляться не стала. Пупс сделал вполне осознанный выбор и даже приготовил хладнокровные, циничные ответы на подколы и насмешки одноклассников. «Все вы тут эгоисты, а я – альтруист». Он отрепетировал свою реплику заранее, но всё равно пришлось растолковывать открытым текстом: «Это вы, дети, привыкли дрочить. А мне мохнатка нужна».
Улыбочки как рукой сняло. Он видел: все, включая Эндрю, проглотили языки, когда допёрли, что он внаглую шёл к цели – к единственной стоящей цели. Вне сомнения, Пупс выбрал кратчайший путь, обнаружив завидную практичность, и теперь каждый спрашивал себя: почему ему самому не пришло в голову такое простое решение проблемы?
– Сделай одолжение, не проболтайся моей матушке, хорошо? – Пупс прервался, чтобы отдышаться после длительного, мокрого исследования её рта; пальцы его по-прежнему теребили соски Кристал.
Она ответила полуухмылкой и поцеловала его более агрессивно. Ей не пришло в голову спросить, почему он выбрал именно её; она вообще не задавала вопросов; похоже, ей, как и ему, нравилось шокировать свою компашку и наблюдать смущение, а то и молчаливое отвращение других. Во время трёх последующих сеансов плотских исследований и экспериментов они с Кристал также почти не разговаривали. Инициатором уединения всякий раз выступал Пупс, но она стала ещё более покладистой и старалась появляться там, где её проще было найти. Впрочем, пятничное свидание обещало быть другим: они назначили его заранее. Он уже купил пачку презервативов.
Нетерпение развлечься по-взрослому сыграло не последнюю роль в том, что он промотал школу и заявился в Филдс, хотя на уме у него была не сама Кристал, а её шикарные сиськи и манящая неохраняемая вагина; впрочем, табличка с названием улицы что-то неуловимо изменила.
Пупс развернулся и закурил очередную сигарету. Из-за этой таблички у него возникло странное ощущение, что его визит будет не ко времени. Сегодня предместье выглядело простецким и непроницаемым, а то, что он хотел найти и с первого взгляда опознать, таилось неизвестно где, скрытое от глаз. Поэтому он вернулся в школу.