Оскар Уайльд 13 страница

Кеб тащился все дальше и, казалось, с каждым шагом все медленнее. Дориан опустил стекло и крикнул кучеру, чтобы оп ехал быстрее. Его томила мучительная жажда опиума, в горле пересохло, холеные руки конвульсивно сжимались. Он в бешенстве ударил лошадь своей тростью. Кучер рассмеялся и, в свою очередь, подстегнул ее кнутом. Дориан тоже засмеялся - и кучер почему-то притих.

Казалось, езде не будет конца. Сеть узких уличек напоминала широко раскинутую черную паутину. В однообразии их было что-то угнетающее. Туман все сгущался. Дориану стало жутко.

Проехали пустынный квартал кирпичных заводов. Здесь туман был не так густ, и можно было разглядеть печи для обжига, похожие на высокие бутылки, из которых вырывались оранжевые веерообразные языки пламени. На проезжавший кеб залаяла собака, где-то далеко во мраке кричала заблудившаяся чайка. Лошадь споткнулась, попав ногой в колею, шарахнулась в сторону и поскакала галопом.

Через некоторое время они свернули с грунтовой дороги, и кеб снова загрохотал по неровной мостовой. В окнах домов было темно, и только кое-где на освещенной изнутри шторе мелькали фантастические силуэты. Дориан с интересом смотрел на них. Они двигались, как громадные марионетки, а жестикулировали, как живые люди. Но скоро они стали раздражать его. В душе поднималась глухая злоба. Когда завернули за угол, женщина крикнула им что-то из открытой двери, в другом месте двое мужчин погнались за кебом и пробежали ярдов сто. Кучер отогнал их кнутом.

Говорят, у человека, одержимого страстью, мысли вращаются в замкнутом кругу. Действительно, искусанные губы Дориана Грея с утомительной настойчивостью повторяли и повторяли все ту же коварную фразу о душе и ощущениях, пока он не внушил себе, что она полностью выражает его настроение и оправдывает страсти, которые, впрочем, и без этого оправдания все равно владели бы им. Одна мысль заполонила его мозг, клетку за клеткой, и неистовая жажда жизни, самый страшный из человеческих аппетитов, напрягала, заставляя трепетать каждый нерв, каждый фибр его тела. Уродства жизни, когда-то ненавистные ему, потому что возвращали к действительности, теперь по той же причине стали ему дороги. Да, безобразие жизни стало единственной реальностью. Грубые ссоры и драки, грязные притоны, бесшабашный разгул, низость воров и подонков общества поражали его воображение сильнее, чем прекрасные творения Искусства и грезы, навеваемые Песней. Они были ему нужны, потому что давали забвение. Он говорил себе, что через три дня отделается от воспоминаний.

Вдруг кучер рывком остановил кеб у темного переулка. За крышами и ветхими дымовыми трубами невысоких домов виднелись черные мачты кораблей. Клубы белого тумана, похожие на призрачные паруса, льнули к их реям.

- Это где-то здесь, сэр? - хрипло спросил кучер через стекло.

Дориан встрепенулся и окинул улицу взглядом.

- Да, здесь, - ответил он и, поспешно выйдя из кеба, дал кучеру обещанный второй соверен, затем быстро зашагал по направлению к набережной. Кое-где на больших торговых судах горели фонари. Свет их мерцал и дробился в лужах. Вдалеке пылали красные огни парохода, отправлявшегося за границу и набиравшего уголь. Скользкая мостовая блестела, как мокрый макинтош.

Дориан пошел налево, то и дело оглядываясь, чтобы убедиться, что никто за ним не следит. Через семь-восемь минут он добрался до ветхого, грязного дома, вклинившегося между двумя захудалыми фабриками. В окне верхнего этажа горела лампа. Здесь Дориан остановился и постучал в дверь. Стук был условный.

Через минуту он услышал шаги в коридоре, и забренчала снятая с крюка дверная цепочка. Затем дверь тихо отворилась, и он вошел, не сказав ни слова приземистому тучному человеку, который отступил во мрак и прижался к стене, давая ему дорогу. В конце коридора висела грязная зеленая занавеска, колыхавшаяся от резкого ветра, который ворвался в открытую дверь. Отдернув эту занавеску, Дориан вошел в длинное помещение с низким потолком, похожее на третьеразрядный танцкласс. На стенах горели газовые рожки, их резкий свет тускло и криво отражался в засиженных мухами зеркалах. Над газовыми рожками рефлекторы из гофрированной жести казались дрожащими кругами огня. Пол был усыпан ярко-желтыми опилками со следами грязных башмаков и темными пятнами от пролитого вина. Несколько малайцев, сидя на корточках у топившейся железной печурки, играли в кости, болтали и смеялись, скаля белые зубы. В одном углу, навалившись грудью на стол и положив голову на руки, сидел моряк, а у пестро размалеванной стойки, занимавшей всю стену, две изможденные женщины дразнили старика, который брезгливо чистил щеткой рукава своего пальто.

- Ему все чудится, будто по нему красные муравьи ползают, - с хохотом сказала одна из женщин проходившему мимо Дориану. Старик с ужасом посмотрел на нее и жалобно захныкал.

В дальнем конце комнаты лесенка вела в затемненную каморку. Дориан взбежал по трем расшатанным ступенькам, и ему ударил в лицо душный запах опиума. Он глубоко вдохнул его, и ноздри его затрепетали от наслаждения. Когда он вошел, белокурый молодой человек, который, наклонясь над лампой, зажигал длинную тонкую трубку, взглянул на него и нерешительно кивнул ему головой.

- Вы здесь, Адриан?

- Где же мне еще быть? - был равнодушный ответ.- Со мной теперь никто из прежних знакомых и разговаривать не хочет.

- А я думал, что вы уехали из Англии.

- Дарлингтон палец о палец не ударит... Мой брат наконец уплатил по векселю... Но Джордж тоже меня знать не хочет... Ну, да все равно, - добавил он со вздохом.- Пока есть вот это снадобье, друзья мне не нужны. Пожалуй, у меня их было слишком много.

Дориан вздрогнул и отвернулся. Он обвел глазами жуткие фигуры, в самых нелепых и причудливых позах раскинувшиеся на рваных матрацах. Судорожно скрюченные руки и ноги, разинутые рты, остановившиеся тусклые зрачки – эта картина словно завораживала его. Ему были знакомы муки того странного рая, в котором пребывали эти люди, как и тот мрачный ад, что открывал им тайны новых радостей. Сейчас они чувствовали себя счастливее, чем он, ибо он был в плену у своих мыслей. Воспоминания, как страшная болезнь, глодали его душу. Порой перед ним всплывали устремленные на него глаза Бэзила Холлуорда. Как ни жаждал он поскорее забыться, он почувствовал, что не в силах здесь оставаться. Присутствие Адриана Синглтона смущало его. Хотелось уйти куда-нибудь, где его никто не знает. Он стремился уйти от самого себя.

- Пойду в другое место, - сказал он после некоторого молчания.

- На верфь?

- Да.

- Но эта дикая кошка, наверное, там. Сюда ее больше не пускают.

Дориан пожал плечами.

- Ну что ж! Мне до тошноты надоели влюбленные женщины. Женщины, которые ненавидят, гораздо интереснее. Кроме того, зелье там лучше.

- Да нет, такое же.

- Тамошнее мне больше по вкусу. Пойдемте выпьем чего-нибудь. Мне сегодня хочется напиться.

- А мне ничего не хочется, - пробормотал Адриан.

- Все равно, пойдемте.

Адриан Синглтон лениво встал и пошел за Дорианом к буфету. Мулат в рваной чалме и потрепанном пальто приветствовал их, противно скаля зубы, и со стуком поставил перед ними бутылку бренди и две стопки. Женщины, стоявшие у прилавка, тотчас придвинулись ближе и стали заговаривать с ними. Дориан повернулся к ним спиной и что-то тихо сказал Синглтону.

Одна из женщин криво усмехнулась.

- Ишь какой он сегодня гордый! - фыркнула она.

- Ради Бога, оставь меня в покое! - крикнул Дориан, топнув ногой. - Чего тебе надо? Денег? На, возьми и не смей со мной больше заговаривать.

Красные искры вспыхнули на миг в мутных зрачках женщины, но тотчас потухли, и глаза снова стали тусклыми и безжизненными. Она тряхнула головой и с жадностью сгребла со стойки брошенные ей монеты. Ее товарка завистливо наблюдала за ней.

- Ни к чему это, - со вздохом сказал Адриан, продолжая разговор. Я не стремлюсь вернуться туда. Зачем? Мне и здесь очень хорошо.

- Напишите мне, если вам понадобится что-нибудь. Обещаете? – спросил Дориан, помолчав.

- Может быть, и напишу.

- Ну, пока до свиданья.

- До свиданья, - ответил молодой человек и, утирая платком запекшиеся губы, стал подниматься по лесенке.

Дориан с болью посмотрел ему вслед и пошел к выходу. Когда он отодвигал занавеску, ему вдогонку прозвучал циничный смех женщины, которой он дал деньги.

- Уходит эта добыча дьявола! - хрипло закричала она, икая.

- Не смей меня так называть, проклятая! - крикнул Дориан в ответ.

Она щелкнула пальцами и еще громче заорала ему вслед:

- А тебе хочется, чтобы тебя называли Прекрасный Принц, да?

Дремавший за столом моряк, услышав эти слова, вскочил и как безумный осмотрелся кругом. Когда из прихожей донесся стук захлопнувшейся двери, он выбежал стремглав, словно спасаясь от погони.

Дориан Грей под моросящим дождем быстро шел по набережной. Встреча с Адрианом Синглтоном почему-то сильно взволновала его, и он спрашивал себя, прав ли был Бэзил Холлуорд, когда с такой оскорбительной прямотой сказал ему, что разбитая жизнь этого юноши - дело рук его, Дориана. На минуту глаза его приняли печальное выражение. Но он тотчас же встряхнулся.

Собственно, ему-то что? Слишком коротка жизнь, чтобы брать на себя еще и бремя чужих ошибок. Каждый живет, как хочет, и расплачивается за это сам. Жаль только, что так часто человеку за одну-единственную ошибку приходится расплачиваться без конца. В своих расчетах с человеком Судьба никогда не считает его долг погашенным.

Если верить психологам, бывают моменты, когда жажда греха (или того, что люди называют грехом) так овладевает человеком, что каждым фибром – его тела, каждой клеточкой его мозга движут опасные инстинкты. В такие моменты люди теряют свободу воли. Как автоматы, идут они навстречу своей гибели. У них уже нет иного выхода, сознание их - либо молчит, либо своим вмешательством только делает бунт заманчивее. Ведь теологи не устают твердить нам, что самый страшный из грехов - это грех непослушания. Великий дух, предтеча зла, был изгнан с небес именно за мятеж.

Бесчувственный ко всему, жаждущий лишь утешений порока, Дориан Грей, человек с оскверненным воображением и бунтующей душой, спешил вперед, все ускоряя шаг. Но когда он нырнул в темный крытый проход, которым часто пользовался для сокращения пути к тому притону с дурной славой, куда он направлялся, - сзади кто-то неожиданно схватил его за плечи и, не дав ему опомниться, прижал к стене, грубой рукой вцепившись ему в горло.

Дориан стал отчаянно защищаться и, сделав страшное усилие, оторвал от горла сжимавшие его пальцы. В ту же секунду щелкнул курок, и в глаза Дориану блеснул револьвер, направленный прямо ему в лоб. Он смутно увидел в темноте стоявшего перед ним невысокого, коренастого мужчину.

- Чего вам надо? - спросил Дориан, задыхаясь.

- Стойте смирно! - скомандовал тот.- Только шевельнитесь - и я вас пристрелю.

- Вы с ума сошли! Что я вам сделал?

- Вы разбили жизнь Сибилы Вэйн, а Сибила Вэйн - моя сестра. Она покончила с собой. Я знаю, это вы виноваты в ее смерти, и я дал клятву убить вас. Столько лет я вас разыскивал - ведь не было никаких следов... Только два человека могли бы вас описать, но оба они умерли. Я ничего не знал о вас - только то ласкательное прозвище, что она дала вам. И сегодня я случайно услышал его. Молитесь Богу, потому что вы сейчас умрете.

Дориан Грей обомлел от страха.

- Я ее никогда не знал, - прошептал он, заикаясь.- И не слыхивал о ней. Вы сумасшедший.

- Кайтесь в своих грехах, я вам говорю, потому что вы умрете, это так же верно, как то, что я - Джеймс Вэйн.

Страшная минута. Дориан не знал, что делать, что сказать.

- На колени! - прорычал Джеймс Вэйн. - Даю вам одну минуту, не больше, чтобы помолиться. Сегодня я ухожу в плавание и сначала должен расквитаться с вами. Даю одну минуту, и все.

Дориан стоял, опустив руки, парализованный ужасом. Вдруг в душе его мелькнула отчаянная надежда...

- Стойте! - воскликнул он.- Сколько лет, как умерла ваша сестра? Скорее отвечайте!

- Восемнадцать лет, - ответил моряк.- А что? При чем тут годы?

- Восемнадцать лет! - Дориан Грей рассмеялся торжествующим смехом. - Восемнадцать лет! Да подведите меня к фонарю и взгляните на меня!

Джеймс Вэйн одно мгновение стоял в нерешимости, не понимая, чего надо Дориану. Но затем потащил его из-под темной арки к фонарю.

Как ни слаб и неверен был задуваемый ветром огонек фонаря, - его было достаточно, чтобы Джеймс Вэйн поверил, что он чуть не совершил страшную ошибку. Лицо человека, которого он хотел убить, сияло всей свежестью юности, ее непорочной чистотой. На вид ему было не больше двадцати лет. Он, пожалуй, был немногим старше, а может, и вовсе не старше, чем Сибила много лет назад, когда Джеймс расстался с нею. Было ясно, что это не тот, кто погубил ее.

Джеймс Вэйн выпустил Дориана и отступил на шаг.

- Господи помилуй! А я чуть было вас не застрелил! Дориан тяжело перевел дух.

- Да, вы чуть не совершили ужасное преступление, - сказал он, сурово глядя на Джеймса.- Пусть это послужит вам уроком: человек не должен брать на себя отмщения, это дело господа Бога.

- Простите, сэр, - пробормотал Вэйн.- Меня сбили с толку. Случайно услышал два слова в этой проклятой дыре - и они навели меня на ложный след.

- Ступайте-ка домой, а револьвер спрячьте, не то попадете в беду, - сказал Дориан и, повернувшись, неторопливо зашагал дальше.

Джеймс Вэйн, все еще не опомнившись от ужаса, стоял на мостовой. Он дрожал всем телом. Немного погодя какая-то черная тень, скользившая вдоль мокрой стены, появилась в освещенной фонарем полосе и неслышно подкралась к моряку. Почувствовав на своем плече чью-то руку, он вздрогнул и оглянулся. Это была одна из тех двух женщин, которые только что стояли у буфета в притоне.

- Почему ты его не убил? - прошипела она, вплотную приблизив к нему испитое лицо. - Когда ты выбежал от Дэйли, я сразу догадалась, что ты погнался за ним. Эх, дурак, надо было его пристукнуть. У него куча денег, и он - настоящий дьявол.

- Он не тот, кого я ищу, - ответил Джеймс Вэйн.- А чужие деньги мне не нужны. Мне нужно отомстить одному человеку. Ему теперь, должно быть, под сорок. А этот - еще почти мальчик. Слава богу, что я его не убил, не то были бы у меня руки в невинной крови.

Женщина горько засмеялась.

- Почти мальчик! Как бы не так! Если хочешь знать, вот уже скоро восемнадцать лет, как Прекрасный Принц сделал меня тем, что я сейчас.

Лжешь! - крикнул Джеймс Вэйн. Она подняла руку.

- Богом клянусь, что это правда.

- Клянешься?

- Чтоб у меня язык отсох, если я вру! Этот хуже всех тех, кто таскается сюда. Говорят, он продал душу черту за красивое лицо. Вот уже скоро восемнадцать лет я его знаю, а он за столько лет почти не переменился... Не то что я, - добавила она с печальной усмешкой.

- Значит, ты клянешься?

- Клянусь! - хриплым эхом сорвалось с ее плоских губ. - Но ты меня не выдавай, - добавила она жалобно.- Я его боюсь. И дай мне деньжонок - за ночлег заплатить.

Он с яростным ругательством бросился бежать в ту сторону, куда ушел Дориан Грей, но Дориана и след простыл. Когда Джеймс Вэйн оглянулся, и женщины уже на улице не было.

ГЛАВА XVII

Неделю спустя Дориан Грей сидел в оранжерее своей усадьбы Селби-Ройял, беседуя с хорошенькой герцогиней Монмаут, которая гостила у него вместе с мужем, высохшим шестидесятилетним стариком. Было время чая, и мягкий свет большой лампы под кружевным абажуром падал на тонкий фарфор и чеканное серебро сервиза. За столом хозяйничала герцогиня. Ее белые руки грациозно порхали среди чашек, а полные красные губы улыбались, - видно, ее забавляло то, что ей нашептывал Дориан. Лорд Генри наблюдал за ними, полулежа в плетеном кресле с шелковыми подушками, а на диване персикового цвета восседала леди Нарборо, делая вид, что слушает герцога, описывавшего ей бразильского жука, которого он недавно добыл для своей коллекции. Трое молодых щеголей в смокингах угощали дам пирожными. В Селби уже съехались двенадцать человек, и назавтра ожидали еще гостей.

- О чем это вы толкуете? - спросил лорд Генри, подойдя к столу и ставя свою чашку.- Надеюсь, Дориан рассказал вам, Глэдис, о моем проекте все окрестить по-новому?.. Это замечательная мысль.

- А я вовсе не хочу менять имя, Гарри, - возразила герцогиня, поднимая на него красивые глаза.- Я вполне довольна моим, и, наверное, мистер Грей тоже доволен своим.

- Милая Глэдис, я ни за что на свете не стал бы менять такие имена, как ваши и Дориана. Оба они очень хороши. Я имею в виду главным образом цветы. Вчера я срезал орхидею для бутоньерки, чудеснейший пятнистый цветок, обольстительный, как семь смертных грехов, и машинально спросил у садовника, как эта орхидея называется. Он сказал, что это прекрасный сорт " робинзониана"... или что-то столь же неблагозвучное. Право, мы: разучились давать вещам красивые названия, - да, да, это печальная правда! А ведь слово - это все. Я никогда не придираюсь к поступкам, я требователен только к словам... Потому-то я и не выношу вульгарный реализм в литературе. Человека, называющего лопату лопатой, следовало бы заставить работать ею - только на это он и годен.

- Ну а как, например, вас окрестить по-новому, Гарри? – спросила герцогиня.

- Принц Парадокс, - сказал Дориан.

- Вот удачно придумано! - воскликнула герцогиня.

- И слышать не хочу о таком имени, - со смехом запротестовал лорд Генри, садясь в кресло. - Ярлык пристанет, так уж потом от него не избавишься. Нет, я отказываюсь от этого титула.

- Короли не должны отрекаться, - тоном предостережения произнесли красивые губки.

- Значит, вы хотите, чтобы я стал защитником трона?

- Да.

- Но я провозглашаю истины будущего!

- А я предпочитаю заблуждения настоящего, - отпарировала герцогиня.

- Вы меня обезоруживаете, Глэдис! - воскликнул лорд Генри, заражаясь ее настроением.

- Я отбираю у вас щит, но оставляю копье, Гарри.

- Я никогда не сражаюсь против Красоты, - сказал он с галантным поклоном.

- Это ошибка, Гарри, поверьте мне. Вы цените красоту слишком высоко.

- Полноте, Глэдис! Правда, я считаю, что лучше быть красивым, чем добродетельным. Но, с другой стороны, я первый готов согласиться, что лучше уж быть добродетельным, чем безобразным.

- Выходит, что некрасивость - один из семи смертных грехов? – воскликнула герцогиня. А как же вы только что сравнивали с ними орхидеи?

- Нет, Глэдис, некрасивость - одна из семи смертных добродетелей. И вам, как стойкой тори, не следует умалять их значения. Пиво, Библия и эти семь смертных добродетелей сделали нашу Англию такой, какая она есть.

- Значит, вы не любите нашу страну?

- Я живу в ней.

- Чтобы можно было усерднее ее хулить?

- А вы хотели бы, чтобы я согласился с мнением Европы о ней?

- Что же там о нас говорят?

- Что Тартюф эмигрировал в Англию и открыл здесь торговлю.

- Это ваша острота, Гарри?

- Дарю ее вам.

- Что я с ней сделаю? Она слишком похожа на правду.

- А вы не бойтесь. Наши соотечественники никогда не узнают себя в портретах.

- Они - люди благоразумные.

- Скорее хитрые. Подводя баланс, они глупость покрывают богатством, а порок – лицемерием.

- Все-таки в прошлом мы вершили великие дела.

- Нам их навязали, Глэдис.

- Но мы с честью несли их бремя.

- Не дальше как до Фондовой биржи. Герцогиня покачала головой.

- Я верю в величие нации.

- Оно - только пережиток предприимчивости и напористости.

- В нем - залог развития.

- Упадок мне милее.

- А как же искусство? - спросила Глэдис.

- Оно - болезнь.

- А любовь?

- Иллюзия.

- А религия?

- Распространенный суррогат веры.

- Вы скептик.

- Ничуть! Ведь скептицизм - начало веры.

- Да кто же вы?

- Определить - значит, ограничить.

- Ну, дайте мне хоть нить!..

- Нити обрываются. И вы рискуете заблудиться в лабиринте.

- Вы меня окончательно загнали в угол. Давайте говорить о другом.

- Вот превосходная тема - хозяин дома. Много лет назад его окрестили Прекрасным Принцем.

- Ах, не напоминайте мне об этом! - воскликнул Дориан Грей.

- Хозяин сегодня несносен, - сказала герцогиня, краснея.- Он, кажется, полагает, что Монмаут женился на мне из чисто научного интереса, видя во мне наилучший экземпляр современной бабочки.

- Но он, надеюсь, не посадит вас на булавку, герцогиня? - со смехом сказал Дориан.

- Достаточно того, что в меня втыкает булавки моя горничная, когда сердится.

- А за что же она на вас сердится, герцогиня?

- Из-за пустяков, мистер Грей, уверяю вас. Обычно за то, что я прихожу в три четверти девятого и заявляю ей, что она должна меня одеть к половине девятого.

- Какая глупая придирчивость! Вам бы следовало прогнать ее, герцогиня.

- Не могу, мистер Грей. Она придумывает мне фасоны шляпок. Помните ту, в которой я была у леди Хилстон? Вижу, что забыли, но из любезности делаете вид, будто помните. Так вот, она эту шляпку сделала из ничего. Все хорошие шляпы создаются из ничего.

- Как и все хорошие репутации, Глэдис, - вставил лорд Генри.- А когда человек чем-нибудь действительно выдвинется, он наживает врагов. У нас одна лишь посредственность – залог популярности.

- Только не у женщин, Гарри! - Герцогиня энергично покачала головой. - А женщины правят миром. Уверяю вас, мы терпеть не можем посредственности. Кто-то сказал про нас, что мы " любим ушами". А вы, мужчины, любите глазами... Если только вы вообще когда-нибудь любите.

- Мне кажется, мы только это и делаем всю жизнь, - сказал Дориан.

- Ну, значит, никого не любите по-настоящему, мистер Грей, - отозвалась герцогиня с шутливым огорчением.

- Милая моя Глэдис, что за ересь! - воскликнул лорд Генри.- Любовь питается повторением, и только повторение превращает простое вожделение в искусство. Притом каждый раз, когда влюбляешься, любишь впервые. Предмет страсти меняется, а страсть всегда остается единственной и неповторимой. Перемена только усиливает ее. Жизнь дарит человеку в лучшем случае лишь одно великое мгновение, и секрет счастья в том, чтобы это великое мгновение переживать как можно чаще.

- Даже если оно вас тяжело ранит, Гарри? - спросила герцогиня, помолчав.

- Да, в особенности тогда, когда оно вас ранит, - ответил лорд Генри.

Герцогиня повернулась к Дориану и посмотрела на него как-то странно.

- А вы что на это скажете, мистер Грей? - спросила она.

Дориан ответил не сразу. Наконец рассмеялся и тряхнул головой.

- Я, герцогиня, всегда во всем согласен с Гарри.

- Даже когда он не прав?

- Гарри всегда прав, герцогиня.

- И что же, его философия помогла вам найти счастье?

- Я никогда не искал счастья. Кому оно нужно? Я искал наслаждений.

- И находили, мистер Грей?

- Часто. Слишком часто.

Герцогиня сказала со вздохом:

- А я жажду только мира и покоя. И если не пойду сейчас переодеваться, я его лишусь на сегодня.

- Позвольте мне выбрать для вас несколько орхидей, герцогиня, - воскликнул Дориан с живостью и, вскочив, направился в глубь оранжереи.

- Вы бессовестно кокетничаете с ним, Глэдис, - сказал лорд Генри своей кузине.- Берегитесь! Чары его сильны.

- Если бы не это, так не было бы и борьбы.

- Значит, грек идет на грека?

- Я на стороне троянцев. Они сражались за женщину.

- И потерпели поражение.

- Бывают вещи страшнее плена, - бросила герцогиня.

- Эге, вы скачете, бросив поводья!

- Только в скачке и жизнь, - был ответ.

- Я это запишу сегодня в моем дневнике.

- Что именно?

- Что ребенок, обжегшись, вновь тянется к огню.

- Огонь меня и не коснулся, Гарри. Мои крылья целы.

- Они вам служат для чего угодно, только не для полета: вы и не пытаетесь улететь от опасности.

- Видно, храбрость перешла от мужчин к женщинам. Для нас это новое ощущение.

- А вы знаете, что у вас есть соперница?

- Кто?

- Леди Нарборо, - смеясь, шепнул лорд Генри, - она в него положительно влюблена.

- Вы меня пугаете. Увлечение древностью всегда фатально для нас, романтиков.

- Это женщины-то - романтики? Да вы выступаете во всеоружии научных методов!

- Нас учили мужчины.

- Учить они вас учили, а вот изучить вас до сих пор не сумели.

- Ну-ка, попробуйте охарактеризовать нас! - подзадорила его герцогиня.

- Вы - сфинксы без загадок. Герцогиня с улыбкой смотрела на него.

- Однако долго же мистер Грей выбирает для меня орхидеи! Пойдемте поможем ему. Он ведь еще не знает, какого цвета платье я надену к обеду.

- Вам придется подобрать платье к его орхидеям, Глэдис.

- Это было бы преждевременной капитуляцией.

- Романтика в искусстве начинается с кульминационного момента.

- Но я должна обеспечить себе путь к отступлению.

- Подобно парфянам?

- Парфяне спаслись в пустыню. А я этого не могу.

- Для женщин не всегда возможен выбор, - заметил лорд Генри. Не успел он договорить, как с дальнего конца оранжереи донесся стон, а затем глухой стук, словно от падения чего-то тяжелого. Все всполошились. Герцогиня в ужасе застыла на месте, а лорд Генри, тоже испуганный, побежал, раздвигая качавшиеся листья пальм, туда, где на плиточном полу лицом вниз лежал Дориан Грей в глубоком обмороке.

Его тотчас перенесли в голубую гостиную и уложили на диван. Он скоро пришел в себя и с недоумением обвел глазами комнату.

- Что случилось? - спросил он. - А, вспоминаю! Я здесь в безопасности, Гарри? - Он вдруг весь затрясся.

- Ну конечно, дорогой мой! У вас просто был обморок. Наверное, переутомились. Лучше не выходите к обеду. Я вас заменю.

- Нет, я пойду с вами в столовую, - сказал Дориан, с трудом поднимаясь.- Я не хочу оставаться один.

Он пошел к себе переодеваться.

За обедом он проявлял беспечную веселость, в которой было что-то отчаянное. И только по временам вздрагивал от ужаса, вспоминая тот миг, когда увидел за окном оранжереи белое, как платок, лицо Джеймса Вэйна, следившего за ним.

ГЛАВА XVIII

Весь следующий день Дориан не выходил из дому и большую часть времени провел у себя в комнате, изнемогая от дикого страха; смерти, хотя к жизни он был уже равнодушен. Сознание, что за ним охотятся, что его подстерегают, готовят ему западню, угнетало его, не давало покоя. Стоило ветерку шевельнуть портьеру, как Дориан уже вздрагивал. Сухие листья, которые ветер швырял в стекла, напоминали ему о неосуществленных намерениях и будили страстные сожаления. Как только он закрывал глаза, перед ним вставало лицо моряка, следившего за ним сквозь запотевшее стекло, и снова ужас тяжелой рукой сжимал сердце.

Но, может быть, это только его воображение вызвало из мрака ночи призрак мстителя и рисует ему жуткие картины ожидающего его возмездия? Действительность - это хаос, но в работе человеческого воображения есть неумолимая логика. И только наше воображение заставляет раскаяние следовать по пятам за преступлением. Только воображение рисует нам отвратительные последствия каждого нашего греха. В реальном мире фактов грешники не наказываются, праведники не вознаграждаются. Сильному сопутствует успех, слабого постигает неудача. Вот и все.

И, наконец, если бы сторонний человек бродил вокруг дома, его бы непременно увидели слуги или сторожа. На грядках под окном оранжереи остались бы следы - и садовники сразу доложили бы об этом ему, Дориану. Нет, нет, все это только его фантазия! Брат Сибилы не вернулся, чтобы убить его. Он уехал на корабле и погибнет где-нибудь в бурном море. Да, Джеймс Вэйн, во всяком случае, ему больше не опасен. Ведь он не знает, не может знать имя того, кто погубил его сестру. Маска молодости спасла Прекрасного Принца.

Так Дориан в конце концов уверил себя, что все это был только мираж. Однако ему страшно было думать, что совесть может порождать такие жуткие фантомы и, придавая им видимое обличье, заставлять их проходить перед человеком! Во что превратилась бы его жизнь, если бы днем и ночью призраки его преступлений смотрели на него из темных углов, издеваясь над ним, шептали ему что-то в уши во время пиров, будили его ледяным прикосновением, когда он уснет! При этой мысли Дориан бледнел и холодел от страха. О, зачем он в страшный час безумия убил друга! Как жутко даже вспоминать эту сцену! Она словно стояла у него перед глазами. Каждая ужасная подробность воскресала в памяти и казалась еще ужаснее. Из темной пропасти времен в кровавом одеянии вставала грозная тень его преступления.

Когда лорд Генри в шесть часов пришел в спальню к Дориану, он застал его в слезах. Дориан плакал, как человек, у которого сердце разрывается от горя.

Только на третий день он решился выйти из дому. Напоенное запахом сосен ясное зимнее утро вернуло ему бодрость и жизнерадостность. Но не только это вызвало перемену. Вся душа Дориана восстала против чрезмерности мук, способной ее искалечить, нарушить ее дивный покой. Так всегда бывает с утонченными натурами. Сильные страсти, если они не укрощены, сокрушают таких людей. Страсти эти либо убивают, либо умирают сами. Мелкие горести и неглубокая любовь живучи. Великая любовь и великое горе гибнут от избытка своей силы.