http://www.gumer.info/bibliotek_Buks/History/Diehl_Viz/05.php

Диль Ш. Византийские портреты

Http: //www.gumer.info/bibliotek_Buks/History/Diehl_Viz/01.php

https://www.gumer.info/bibliotek_Buks/History/Diehl_Viz/05.php

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ГЛАВА I. ЖИЗНЬ ВИЗАНТИЙСКОЙ ИМПЕРАТРИЦЫ

I

В самой отдаленной части императорского дворца в Константинополе, за помещениями охранной стражи и приемными палатами, среди тенистых садов с фонтанами, представлявших, по выражению одного летописца, новый Эдем, как бы второй рай, находилось частное обиталище византийских императоров.

По описаниям византийских писателей мы можем иметь некоторое представление о пышном и красивом жилище, украшавшемся в течение веков несколькими поколениями царей, где вдали от светского шума и тягостного церемониала василевсы, представи- {15} тели Бога на земле, становились вновь простыми смертными. Тут повсюду видны были драгоценные мраморы и блестящая мозаика. В большом зале Нового дворца, построенного императором Василием I, над великолепными колоннами из зеленого мрамора и красного оникса, больших размеров композиции, памятники светской живописи, которой византийские художники вовсе не так пренебрегали, как обыкновенно думают, изображали самодержца сидящим на троне среди своих победоносных полководцев и рассказывали славную эпопею его царства: «геркулесовы работы царя, — как выражается современник, — его попечения о благе подданных, его труды на поле брани, его победы, дарованные Богом». Но, по-видимому, нечто особенно чудесное представляла императорская спальня. Под высоким потолком, усыпанным золотыми звездами, сверкал крест из зеленой мозаики, символ спасения, и вся обширная комната была покрыта великолепными украшениями. На мозаичном полу, по самой середине, был изображен павлин со светозарными перьями, а по углам четыре орла — царские птицы в рамах, из зеленого мрамора, с распростертыми крыльями, готовые улететь. Вдоль стены, внизу, мозаичные четырехугольники образовывали как бы кайму из цветов; выше по золотому фону была изображена, той же мозаикой, вся императорская фамилия в полном парадном одеянии: Василий на троне, с короной на голове, и подле него жена его Евдокия, а вокруг них, почти в том же виде, как они представлены на выцветших миниатюрах одной прекрасной рукописи в Национальной библиотеке, их сыновья и дочери с книгами в руках, где были написаны благочестивые изречения из Священного Писания; и все торжественно воздымали руки к символу искупления, к кресту, а пространные надписи, начертанные на стенах, призывали на весь царский род Божие благословение и молили, да будет ему даровано царство небесное.

Дальше, в Жемчужной палате, находилась летняя опочивальня царей с золотым сводом (поддерживаемым четырьмя мраморными колоннами, с мозаичными украшениями, изображающими сцены из охотничьей жизни), выходившая с двух сторон через портики в сады, манившие прохладой. В покоях, называвшихся Карийскими, так как они были выстроены целиком из карийского мрамора, находилась зимняя опочивальня, защищенная от резких ветров, дующих с Мраморного моря; тут была и уборная императрицы с полом, выложенным белым прокониским мрамором и вся украшенная иконописью. Особенно поражала спальня императрицы, удивительная зала с мраморным полом, казавшимся «усыпанной цветами лужайкой», а стены ее, выложенные порфиром, зеленым крапленым фессалийским мрамором, белым мрамором карий- {16} ским, представляли такое счастливое и редкое сочетание цветов, что, благодаря ему, комната эта получила название залы Муз, или Гармонии. Были тут еще покои Эрота и покои Порфировые, где по традиции должны были рождаться дети императорской фамилии, называвшиеся вследствие этого «порфирородными». И наконец, везде тут привлекало взоры великолепие дверей из серебра или слоновой кости, пурпуровые завесы на серебряных прутьях, златотканые ткани на стенах, с фигурами фантастических животных, большие золотые люстры, висевшие под сводами куполов, драгоценная мебель с тонкой инкрустацией из перламутра, золота и слоновой кости.

В этом великолепном жилище, окруженная своими придворными евнухами и женщинами, вдали от докучного церемониала и шумных треволнений столицы, жила среди мирной тишины цветущих садов, среди звонкого плеска фонтанов та, чью жизнь мне хотелось бы описать, — «слава порфиры», «радость мира», как приветствовал ее народ константинопольский, «благочестивейшая и блаженнейшая августа, христолюбивая василисса», как именовалась она по церемониалу, словом, византийская императрица.

II

Обыкновенно довольно неверно представляют себе образ жизни цариц Восточной греческой империи. Бессознательно припоминая идеи, определившие положение женщины в Древней Греции, в средневековой России и на мусульманском Востоке во все времена, в византийских императрицах часто видят вечных малолетних, вечных затворниц, заключенных в гинекее под строжайшим надзором вооруженных евнухов, принимающих только женщин и «безбородых мужчин» (то есть евнухов), как выражались в Византии, да старых священников, показывавшихся публично лишь при самых редких церемониях, и то под плотными покрывалами, скрывавшими их от нескромных взглядов, содержавших свой особый женский двор, строго отделенный от двора василевса, словом, ведущих в христианском обществе жизнь мусульманского гарема.

Хотя такое мнение об образе жизни византийских цариц очень распространено, тем не менее оно не вполне основательно. Немногие государства отводили женщине столько места, предоставляли ей более значительную роль и большее влияние на политику и правительство, чем Византийская империя. Это, по верному замечанию Рамбо, «одна из отличительных черт греческой истории Средних веков» 1. Не только было много императриц, пользовавшихся всемогущим влиянием на своих мужей в силу обаяния {17} своей красоты или превосходства ума, это ничего бы еще не доказывало, так как все любимые султанши делали то же самое. Но в империи, основанной Константином, почти в каждом веке встречаются женщины или царствовавшие сами, или, что еще чаще, полновластно распоряжавшиеся короной и поставлявшие императоров. Этим царицам принадлежало полновластие и торжество церемоний, в которых проявляется внешним образом блеск власти, и те торжественные акты, в которых сказывается реальная власть. Даже в интимной жизни гинекея находишь следы всемогущества, которым законным образом пользовались византийские императрицы, а в общественной жизни, в той политической роли, какую ей отводили ее современники, это всемогущество выступает еще ярче. Поэтому для того, кто хочет узнать и понять византийское общество и византийскую цивилизацию, быть может, найдется кое-что новое в жизни забытых цариц той далекой эпохи.

III

В обширных покоях, составлявших царский гинекей, императрица царила полновластной хозяйкой. Наравне с императором у нее была, для сопровождения и услужения, многочисленная свита, состоявшая из женщин и придворных чинов. Во главе придворного штата стоял препозит, или заведующий дворцом, главный начальник камергеров, рефендариев, силенциариев, приставленных к особе василиссы, и все они, равно как и меченосцы или протоспафарии, избирались из среды евнухов дворца. Для службы у стола императрица имела, подобно императору, своего главного стольника и своего главного кравчего. Во главе женщин стояла заведующая дворцом, обыкновенно отличенная высоким чином опоясанной патрикии (zoste), руководившая с помощью протовестиарии бесчисленным штатом придворных дам, прислуживавших в комнатах, а также девушек, составлявших общество царицы. Обыкновенно император сам заботился о назначении особ, которые должны были быть приставлены к особе августы, и прежде всего он оставлял за собой привилегию самому вручать главной заведующей дворцом знаки ее достоинства и принимать засвидетельствование верноподданнических чувств от вновь назначаемых придворных женщин. Но большинство служителей гинекея императрица, сверх того, сама жаловала в сан, чтоб ясно показать, что они принадлежали ей. И хотя в день их пожалования облаченной в официальный костюм, соответствовавший их должности, — золотую тунику, белый плащ, высокую прическу в форме башни, прополому, с длинным белым вуалем — женской свите царицы пропозит {18} делал внушение, что они должны иметь в сердце страх Господень и хранить искреннюю верность и полнейшую преданность василевсу и августе, есть основание предполагать, что, принятые в покои императрицы, они скоро забывали императора и считали себя принадлежащими только царице.

Уверенная в преданности своих служителей, императрица у себя в гинекее имела право действовать всецело по своему усмотрению, и, в соответствии со своим темпераментом и характером, она довольно разнообразно пользовалась этой свободой. Для многих из этих прекрасных цариц забота о туалете составляла главное занятие. Говорят, что Феодора, утонченная кокетка, чрезвычайно заботилась о своей красоте: чтобы сохранить ясное спокойствие лица, она спала до позднего утра; чтобы уберечь блеск и свежесть цвета лица, она принимала частые и продолжительные ванны; она любила великолепие парадных костюмов, яркие длинные мантии из фиолетового пурпура, расшитые золотом, ослепительно сверкающие украшения, драгоценные камни и жемчуг; она знала, что красота ее — лучший залог ее всемогущества. Другие носили более простые наряды. Зоя, за исключением больших придворных праздников, носила только легкие платья, которые очень шли к ее белокурой красоте; зато у нее было пристрастие к ароматам и косметике, и ее комната, где круглый год горел большой огонь, служивший для приготовления притираний и ароматов, походила несколько на лабораторию алхимика. Наконец, были и такие царицы, которые, презирая эти изящные ухищрения, предпочитали, по словам одного современника, «украшать себя блеском своих добродетелей», считая презренным и пустым искусство косметики, столь дорогое Клеопатре.

Иные, подобно Феодоре, считали, что тонко сервированный стол — одна из неотъемлемых прерогатив верховной власти; другие мало тратили на себя, находя главным образом удовольствие в том, чтобы наполнять деньгами большие ларцы. Многие были набожны: благочестивые упражнения, долгие стояния перед святыми иконами, серьезные беседы с монахами, прославленными за суровый образ жизни, наполняли большую часть жизни иных императриц. Многие также любили литературу. Они собирали вокруг себя писателей, сочинявших для них произведения в прозе и стихах, и всегда щедро их вознаграждали; случалось даже, что иные из этих цариц, как, например, Афинаида, или Евдокия, писали сами, и царицы из рода Комнинов заслужили репутацию женщин просвещенных, образованных и ученых. Другим более по вкусу приходились грубые шутки шутов и мимов, и сама великая Феодора, такая, впрочем, умная, при этом природная актриса, забавля- {19} лась иногда тем, что устраивала — часто за счет своих посетителей — различные увеселения довольно сомнительного вкуса. Наконец, придворные интриги и любовные похождения заполняли время обитательниц женской половины дворца, превращая иногда гинекей в место тревоги для самого императора.

Но не следует все-таки думать, что у византийской императрицы все время уходило на благочестивые упражнения, туалет, приемы, увеселения и празднества. Заботы более высокого свойства часто волновали многих из этих цариц, и не раз влияние гинекея сказывалось на ходе правительственных дел. Августа имела собственное состояние, которым распоряжалась по своему усмотрению, не советуясь с василевсом, даже не предупреждая его; она придерживалась своей собственной политики, и нередко политика эта довольно плохо согласовывалась с велениями царя, явление еще более любопытное, довольно поразительное в такой абсолютной монархии; император во многих вопросах охотно предоставлял василиссе полную свободу действия и часто совершенно не знал, что у нее происходит. А между тем в стенах гинекея творились странные дела, скрывались страшные тайны. Когда константинопольский патриарх Анфим, сильно заподозренный в ереси, должен был предстать перед собором, был отлучен от церкви и приговорен Юстинианом к ссылке, он нашел убежище в самом дворце, в покоях Феодоры. Сначала были несколько поражены внезапным исчезновением патриарха; затем о нем забыли, сочтя его умершим. И велико было изумление, когда позднее, после смерти императрицы, нашли патриарха в отдаленной части гинекея: двенадцать лет провел он в этом скромном уединении, в то время как Юстиниан не имел об этом ни малейшего понятия, и, что еще удивительнее, Феодора не выдала своей тайны.

В гинекее же был составлен заговор, жертвой которого пал император Никифор Фока. В то время как василевс ничего не подозревал, Феофано сумела впустить к себе своих сообщников, ввести затем на женскую половину вооруженных заговорщиков и так ловко их спрятать, что, когда царь в последнюю минуту был извещен в туманных выражениях об угрожавшем его жизни заговоре и приказал обыскать гинекей, не нашли никого и подумали, что были введены в обман. Два часа спустя, когда на дворе была ночь и бушевала буря, глава заговора в свою очередь был поднят на веревках в корзине из ивовых прутьев до окна комнаты императрицы, и, застигнутый врасплох, безоружный василевс, обливаясь кровью от бесчисленных ран, пал мертвым, с черепом, рассеченным страшным ударом меча.

Без сомнения, из этих исключительных фактов отнюдь не следует делать слишком общего вывода. Но что несравненно знамена- {20} тельней — это то, что между мужской половиной императора и половиной царицы не существовало, как это совершенно ошибочно думают, никакой непроходимой стены. Как придворные дамы августы в присутствии всего двора получали из рук василевса почетные знаки своего отличия, так и царица допускала в свои покои многих высоких сановников, вовсе не принадлежавших к безопасной категории «безбородых чинов», и самый этикет, этот византийский этикет, представляющийся нам таким неумолимо строгим, позволял в иные торжественные дни широко, чтобы не сказать нескромно, растворяться дверям гинекея.

Когда через три дня после бракосочетания новая императрица выходила из супружеских покоев, чтобы принять ванну в Магнаврском дворце, в садах, через которые проходило шествие, придворные и горожане стояли сплошной стеной. И когда, предшествуемая служителями, несшими на виду у всех пеньюары, коробочки с ароматами, ларцы и сосуды, сопровождаемая тремя придворными дамами, державшими в руках, как символ любви, красные яблоки с жемчужной инкрустацией, царица появлялась перед глазами зрителей, раздавались звуки механических органов, народ рукоплескал, придворные шуты отпускали свои шутки, а высшие государственные чины сопровождали царицу до входа в ванную и ожидали ее у дверей, чтоб торжественно отвести ее потом обратно в брачные покои.

Когда, через некоторое время после этого, императрица дарила василевсу сына, через восемь дней по рождении ребенка весь двор торжественно проходил перед роженицей. В опочивальне, обтянутой по этому случаю златоткаными тканями, сверкающей огнями бесчисленных люстр, молодая мать лежала на постели, покрытой золотыми одеялами; подле нее стояла колыбель, где покоился юный наследник престола. И препозит по очереди впускал к августе членов императорского дома; затем следовали по старшинству ранга жены высших сановников и, наконец, вся аристократия империи: сенаторы, проконсулы, патрикии, всякие чины; и каждый, склоняясь по очереди перед царицей, приносил ей свои поздравления и клал около постели какой-нибудь подарок для новорожденного.

Как видно, это отнюдь не нравы гарема, и ввиду таких обычаев имеется ли хоть какое-нибудь основание говорить о строгом затворничестве гинекея и неумолимой суровости византийского церемониала? {21}

IV

Но жизнь византийской императрицы далеко не вся протекала в узких рамках ее дворца. Даже церемониал отводил ей место в общественной жизни и указывал ей наряду с василевсом ее роль в официальных торжествах и в управлении монархией.

Известно, какую важную роль в жизни византийского императора играли придворные церемонии. Одно из любопытнейших дошедших до нас произведений этой далекой эпохи, одно из тех, которые лучше всего оживляют перед нашими глазами все живописное своеобразие этого исчезнувшего общества, Книга о церемониях, составленная в середине Х века императором Константином VII, вся посвящена описанию процессий, празднеств, аудиенций, пиров, налагаемых в виде обязанности на царя тяжелым и неумолимым этикетом. И хотя и тут, как и в других вещах, касающихся этой так мало известной Византии, впадают в довольно грубые ошибки и сильно преувеличивают кое в чем тяжесть, возлагавшуюся церемониалом на плечи царя — какой-нибудь Людовик Святой или даже Людовик XIV, наверно, ходили в церковь чаще, чем любой василевс, — тем не менее, несомненно, эти официальные торжества составляли немалую часть обязанностей императора. И царица постоянно разделяла их с ним. «Когда нет августы, — говорит один византийский историк, — невозможно устраивать празднества, давать пиры, предписываемые этикетом».

Таким образом, в общественной жизни монархии императрица имела свою роль, как бы свою долю царства. И понятно, что прежде всего император предоставлял ей почти все, что относилось к женской половине дворца. В праздник Пасхи, в то время, как в храме Святой Софии василевс принимал высших чинов империи, приходивших в воспоминание о воскресшем Христе почтительно дать ему целование мира, на хорах великой церкви, специально предназначенных для женщин, императрица, сидя на троне, окруженная своими камергерами и придворной стражей со своей стороны принимала, с соблюдением того же иерархического порядка, в каком проходили перед императором их мужья, жен высших сановников, всех, которым должности мужей давали доступ ко двору; и все, одетые в парадные костюмы, с прополомой на голове, сверкая шелком, золотом и драгоценными камнями, подходили по очереди и целовали августу.

Наступали новые торжества, и опять у императрицы был тот же блестящий прием женщин. В ноябре месяце, во время праздника Брумалий — старый пережиток древнего языческого праздника, — царица в порфировых покоях раздавала придворным дамам дорогие шелковые ткани, а вечером в больших парадных залах {22} приглашала их на пышные празднества, во время которых певчие Святой Софии и храма Святых апостолов в поэмах, сложенных в ее честь, прославляли августу; придворные актеры и шуты забавляли общество своими интермедиями, а представители партии цирка и некоторые из важнейших сановников исполняли во время десерта перед царицей и ее гостями медленный торжественный танец с факелами. Точно так же, когда византийский дворец посещали иностранные принцессы, императрица опять-таки помогала императору в приеме их. Подобно василевсу, и она давала им аудиенцию; она приглашала их к обеду вместе с дамами их свиты; она осыпала их подарками и любезностями. Этим она до известной степени участвовала в иностранной политике своей страны, и от ее милостивого приема часто зависел успех государственной дипломатии.

Но церемониал не ограничивал одними приемами женщин официальную роль царицы. Часто она еще более прямым образом помогала своему царственному супругу. В Вербное воскресенье она принимала вместе с ним. На придворных обедах она садилась за стол вместе с ним, с сенаторами и сановниками, удостоившимися чести быть приглашенными к царскому столу. Получая, наконец, по этикету свою долю обычных приветствий, которыми народ имел обыкновение встречать царей, иногда даже воспеваемая в специально для нее сложенных поэмах, она не боялась показываться публично вместе с императором. На ипподроме, в дни больших бегов, перед Священным дворцом, когда происходили некоторые политические церемонии большой важности, толпа протяжно возглашала следующие слова: «Боговенчанные цари, являйтесь с августами», и еще: «Чета, покровительствуемая Богом, василевс и ты, слава порфиры, придите просветить ваших рабов и порадовать сердца вашего народа», и еще: «Явись, императрица ромеев» — все формулы, которые не имели бы никакого смысла, если бы царица не появлялась в эти дни в ложе цирка или на балконе дворца. Так мало было в обычае, чтобы императрица жила затворницей за стенами императорской резиденции, что она зачастую появлялась публично и без сопровождения императора. Так она идет без него в торжественной процессии в Святую Софию, без него вступает в столицу, отправляется к нему навстречу, когда он возвращается из похода. Дело в том — и это объясняет выдающуюся политическую роль, какую она так часто играла, — что византийская царица была больше чем подруга и соправительница василевса. С того дня, что она всходила на престол Константина, она приобретала в своем лице всю полноту верховной власти. {23}

V

Обыкновенно не политические причины, как в наших современных государствах, определяли в Византии выбор императором жены. Царь находил невесту при помощи оригинального и довольно странного приема.

Когда императрица Ирина захотела женить своего сына Константина, она разослала по всей империи гонцов с тем, чтобы они разыскали и привезли в столицу самых красивых девушек империи. Желая ограничить их выбор и облегчить им задачу, царица определила возраст и рост, какие должны были иметь кандидатки в василиссы, равно и величину их обуви. Снабженные этими инструкциями, посланные отправились в путь, и вот в дороге они попали раз вечером в одну пафлагонскую деревню. Увидев издали большой прекрасный дом, принадлежавший, как казалось, богатому владельцу, они решили переночевать в нем. Расчет их оказался неверен: хозяин дома был святой, подававший такую щедрую милостыню, что в конце концов совершенно разорился. Тем не менее он оказал самый радушный прием послам императора и, позвав жену свою, сказал ей: «Сделай нам вкусный обед». Жена, крайне смущенная, отвечала: «Как же мне быть? Ты так хорошо управлял домом, что в птичнике не осталось ни одной птицы». — «Ступай, — возразил святой, — разведи огонь, приготовь большую столовую, накрой старый стол из слоновой кости: Бог позаботится о том, чтоб у нас было чем пообедать». И Бог действительно позаботился; когда же за десертом посланные, крайне довольные тем, как их приняли, любезно стали расспрашивать старика о его семье, оказалось, что у него как раз были три внучки в возрасте невесты. «Именем боговенчанного императора, пусть они покажутся! — воскликнули тут послы. — Ибо василевс приказал, чтобы не осталось во всей Римской империи ни одной девушки, которой бы мы не видели». Они явились и оказались прелестными, и именно одна из них, Мария, имела требуемый возраст, желательную фигуру и величину обуви.

Восхищенные своей находкой гонцы увезли в Константинополь всю семью. Там собралась уже дюжина других молодых девушек, очень красивых и по большей части происходивших из богатых и благородных семей. Поэтому красавицы эти отнеслись сначала к вновь прибывшей с некоторым презрением, и, когда она, будучи далеко не глупой, сказала своим подругам: «Друзья мои, обещаем все друг другу следующее: пусть та из нас, которую Бог изберет на царство, обязуется пристроить остальных», дочь одного стратига ответила ей с высокомерием: «О, я из всех самая богатая, самая знатная и красивая; наверно, император женится на мне. Вы все, {24} бедные девушки неизвестного происхождения, имеющие за собой только красивую наружность, вы можете отложить святое попечение». Само собой разумеется, что эта спесивая особа была наказана за свою спесь. Когда кандидатки предстали перед императрицей, перед ее сыном и первым министром, ей тотчас заметили: «Девица, ты прекрасна, но не годишься в жены императору». Мария же, напротив, сразу завоевала сердце юного царя, и он выбрал ее.

Этот и другие подобные анекдоты показывают нам, к каким способам обыкновенно прибегали, чтобы получить византийскую императрицу, а иногда, что случилось с Юстинианом и Феодорой, царь попросту влюблялся в какую-нибудь прекрасную искательницу приключений и делал ее своей женой. Из этого видно, что василевсы не слишком стояли за знатность рода и всякая красивая женщина была всегда в их глазах достаточно приличной, чтобы стать императрицей. Но верно и то, что торжественные церемонии, сопровождавшие коронование и бракосочетание, безусловно, изменяли будущую царицу, придавая ей совершенно новое достоинство, преображая самую простую еще накануне девушку в существо сверхчеловеческое, живое воплощение всемогущества и божественности.

Я не стану описывать подробно пышный церемониал — все эти византийские торжества очень похожи одно на другое в своем однообразном великолепии, — во время которого молодая женщина, введенная с покрывалом на лице в большую залу Августея, облачалась императором в пурпуровую хламиду, которую предварительно благословлял патриарх, и короновалась василевсом бриллиантовой короной с жемчужными подвесками; ни приема придворных, происходившего затем в дворцовой церкви Святого Стефана, ни, наконец, самого бракосочетания, когда патриарх возлагал брачный венец на головы супругов. Из этого сложного ритуала достаточно отметить некоторые символические акты, некоторые характерные черты, ясно показывающие, какая высокая власть заключалась в славном титуле византийской императрицы.

Прежде всего следующий факт: бракосочетание следует за коронованием, а не предшествует ему. Императрица приобщается всемогуществу вовсе не потому, что она жена императора; вовсе не от супруга получает она как бы отражение власти. Она облекается верховной властью актом, предшествующим бракосочетанию и не зависящим от него, и эта верховная власть, какой она облекается, подобно императору, как избранница самого Бога, вполне равна власти василевса. Это наглядно видно из того, что и народу не император представляет новую императрицу. Когда через возложение на нее короны она облеклась высшею властью, она идет {25} не сопутствуемая императором, а лишь в сопровождении своих камергеров и женщин; медленно, меж живыми стенами, образуемыми при ее прохождении охранной стражей, сенаторами, патрикиями, высшими сановниками, проходит она рядом комнат во дворце и поднимается на террасу, вокруг которой внизу выстроились войска, высшие сословия государства и народ. В роскошном царском наряде, сверкающем золотом, она показывается своим новым подданным и торжественно признается ими. Пред ней склоняются знамена, великие мира и чернь падают ниц, простершись во прахе, вожди партий выкрикивают свои освященные обычаем приветствия. Она же, в строгой торжественности, с двумя свечами в руках, склоняется сперва перед крестом, потом кланяется своему народу, и к ней летит его единогласный крик: «Боже, спаси августу!»

Еще другой факт: несомненно, коронование царицы окружено большей таинственностью, чем коронование императора: оно происходит не под сводами Святой Софии, а внутри дворца. Но не надо думать, что это вследствие известных идей, будто бы порожденных Византией, «обрекавших, как говорят, женщину на затворничество и плохо мирившихся с присутствием ее на слишком публичных торжествах». В сущности, весь двор, мужчины и женщины, присутствует при этом короновании; и когда потом, по окончании церемонии, император сходится с императрицей в церкви Святого Стефана, тут не бывало, как это думают иные, двух отдельных приемов — один для мужчин у василевса, другой для женщин у августы. Сидя рядом на своих тронах, оба смотрят, как перед ними по очереди проходят сначала все мужчины, потом все женщины, составляющие двор; и все, как мужчины, так и женщины, после того как их ввели, поддерживая под руки, два силенциария, падают ниц и целуют колена императора и августы.

Вот, наконец, еще одна, последняя черта. При выходе из храма Святого Стефана, по окончании бракосочетания, супруги в сопровождении всего двора, мужчин и женщин, направляются в брачные покои. При их проходе народ стоит стеной и, приветствуя, обращается с пожеланиями к новой василиссе: «Добро пожаловать, августа, избранная Богом! Добро пожаловать, августа, покровительствуемая Богом! Добро пожаловать, ты, облеченная в порфиру! Добро пожаловать, ты, для всех желанная!» И толпа допускалась в самые брачные покои, к самой императорской золотой кровати, и тут еще раз новобрачные должны были выслушать от нее приветствия и пожелания счастья и согласия. Наконец, вечером за свадебным пиршеством самые важные придворные сановники, так называемые друзья императора, и самые знатные дамы обедали все вместе в триклинии Девятнадцати аккувитов в обществе мо- {26} нархов. И что в особенности поражает во всем этом церемониале— это то, до какой степени мужчины и женщины бывают вместе при этом дворе, по общему мнению, таком недоступно строгом, и как мало похожа на затворничество жизнь этой императрицы, которой сам церемониал предписывает как первый акт ее высшей власти являть свое лицо перед всей собравшейся Византией.

Конечно, надо остерегаться преувеличений. Относительно таких щекотливых вопросов естественно, что и этикет, и нравы менялись с течением времени. Как видно, в конце IX и на протяжении всего Х века, быть может под влиянием мусульманского Востока, несколько более строгий церемониал предписывает императрице действительно замыкаться в гинекее, носить более плотные покрывала, не так охотно приглашает ее появляться на публичных торжествах. Но между V и IX веками нельзя заметить ничего подобного, и когда с конца XI века Византия начала вступать в сношения с Западом, все более и более непосредственные, когда западные принцессы стали вступать на трон Константина, строгость этикета, если таковая и существовала прежде, окончательно была поколеблена и древний церемониал отошел в область предания.

Если кто хочет, наконец, полностью уяснить еще на последнем примере, какие права давали законы и обычаи византийской императрице, вот еще один факт, чрезвычайно характерный. Когда в 491 году умер император Зенон, вдова его, императрица Ариадна, взяв в свои крепкие руки бразды правления, из дворца отправилась в цирк в сопровождении высших придворных и государственных чинов и, стоя в императорской ложе в полном парадном одеянии, обратилась с речью к собравшемуся на ипподроме народу. Она объявила ему, что по ее приказанию соберется сенат и высшие сановники, чтобы под председательством монархини и при содействии армии назначить преемника покойному. И действительно, этот верховный государственный совет собрался во дворце, но первым его делом было предоставить самой Ариадне право выбрать нового императора. Как ни поразителен может показаться такой способ действия, в нем отнюдь не следует усматривать чего-либо революционного. Августа, законно облеченная со дня коронования верховной властью, законно предъявляет ее во всей ее полноте и передает ее по своему усмотрению. Приветствующий ее народ формально признает ее право. «Тебе, Ариадна августа, — кричит толпа, — принадлежит верховная власть»; и министр, составлявший в VI веке церемониал, откуда заимствован этот рассказ, особенно упирает на то, что вопрос о престолонаследии становится чрезвычайно тревожным, «когда, — говорит он, — нет августы или императора, чтоб произвести передачу власти». {27}

Вот почему при всяком действии, могущем изменить правительство империи, при избрании василевса или соправителя, царица всегда выступает публично, появляясь на ипподроме, обращаясь к народу с речью, энергичная и действующая, и никому и в голову не приходит видеть в этом что-нибудь удивительное или оскорбительное. Хранительница власти, она по своему усмотрению может любого произвести в императоры, управлять в качестве регентши за своих несовершеннолетних детей или царствовать сама. В то время как германский Запад с негодованием отнесся бы к тому, чтоб власть перешла к женщине, восточная Византия без сопротивления признала царицу, которая в официальных актах с гордостью называла себя: «Ирина, великий василевс и автократор римский».

Византийские миниатюры сохранили нам много портретов этих цариц, живших так давно. Физически они представляют довольно различные типы, и действительно, византийские императрицы были самого различного происхождения и всевозможных национальностей Европы и Азии, Кавказа и Греции, Константинополя и провинций, Сирии и Венгрии, Франции и Германии, вплоть до диких племен Хазарии или Болгарии. В нравственном отношении они представляют не менее глубокое различие: «Среди этих август, — по удачному выражению Рамбо, — встречались все женские типы, какие только можно себе представить: политические деятельницы, как Феодора или Ирина Афинянка; женщины писательницы, как Евдокия или Анна Комнина; женщины легкого поведения, как Зоя Порфирородная, другие, сохранившие себя в чистоте и предававшиеся благочестию, как сестра Зои, Феодора; еще другие, занимавшиеся исключительно придумыванием всяких ароматических смесей, утонченнейших туалетов, изощреннейших одежд и причесок, чтоб революционировать всю женскую половину Византии; женщины, о которых не говорили, и женщины, о которых говорили слишком много; женщины, растворявшие свои двери только монахам-мученикам и священникам-ревнителям; женщины, принимавшие фокусников и гадальщиков, и женщины, время от времени спускавшие из окна своей спальни мешок с зашитым в него телом, неслышно поглощавшимся потом темными водами Босфора 2. Не следует поэтому, если кто хочет хорошенько познакомиться с ними, обманываться ни однообразной пышностью их царского облачения, ни суровой видимостью церемониала, якобы определяющими их образ жизни. Души их различны, и различна также роль, какую они сыграли, — с этой стороны они и представляют интерес. {28}

В истории исчезнувшего общества не следует всего более уделять внимание военным действиям, как бы живописны они ни были, ни дворцовым революциям или военным бунтам, какую бы трагическую картину они ни представляли. Что надо постараться узнать, так как это гораздо поучительнее, — это все разнообразные формы повседневной жизни, различные образы бытия и мышления, навыки и обычаи — словом, цивилизацию народа. На все это жизнеописание византийской императрицы, быть может, прольет для нас отчасти новый свет; а если прибавить, что помимо этих нескольких портретов цариц мы настолько знакомы еще с некоторыми знатными византийскими дамами и женщинами среднего сословия, что можем обрисовать и их, тогда, быть может, согласятся, что, стараясь вставить в подобающую им историческую рамку эти исторические портреты и восстановить среду, в которой они жили, мы предприняли небесполезное дело. Эти изыскания, с виду несколько частного характера, приведут к кое-каким выводам, более общим: византийское общество, такое отдаленное и малоизвестное, предстанет перед нами в более правдивых и более ярких картинах. {29}

ГЛАВА V. ВИЗАНТИЙСКАЯ ЖЕНЩИНА СРЕДНЕГО КРУГА В VIII ВЕКЕ

Что мы меньше всего знаем об исчезнувших обществах, с чем менее знакомят нас документы, но что, быть может, сильнее всего заинтересовало бы нас — это чувства, обычаи и мысли, положение и домашняя жизнь средних классов. Насчет великих особ, императоров и императриц, пап и патриархов, министров и полководцев, насчет всех, занимавших первые места и игравших главные роли на исторической сцене, мы осведомлены достаточно полно и достаточно точно; мы знаем их действия, можем разобраться в их мотивах и льстим себя уверенностью, что способны проникнуть вглубь их души. Дело обстоит иначе, как только спустишься на несколько ступеней ниже по общественной лестнице: тут, за редким исключением, полная неизвестность. А между тем образы этих людей, не поднявшихся до главной роли на исторической сцене, быть может, более, чем иных знаменитостей, поучительны для историка. Великий человек тем самым, что он великий человек, отличается всегда резкой индивидуальностью и ненормальностью; средний человек вообще только экземпляр постоянно повторяющегося типа и имеет в некотором роде представительную ценность. По одному такому человеку можно судить о тысячах; а так как эти тысячи составляют скрытый материал, из которого слагается история, становится совершенно ясным, как много знакомство с подобными личностями, если оно только возможно, проливает света на умственное и нравственное состояние данной эпохи.

Поэтому, может быть, представляет некоторый интерес наряду с благочестивейшей императрицей Ириной попытаться нарисовать портрет женщины среднего сословия, ее современницы. Ее звали Феоктистой, и она была матерью запальчивого ревностного монаха, пылкого полемиста, смелого и страстного борца Федора Студита. Благодаря любопытному надгробному слову, произнесенному сыном в ее память, благодаря еще некоторым другим документам мы достаточно хорошо ее знаем. А вместе с ней мы можем проникнуть немного и в домашнюю жизнь среднего сословия Византии, так мало нам известного, но столько сделавшего благодаря своим большим положительным качествам для блага и процветания империи; и это будет первая оказанная ею нам услуга в деле нашего ознакомления с этим обществом. Ей будем мы обязаны еще и другим. Являя собой средний, несомненно, довольно обыкновенный {83} тип женщины своего времени, она поможет нам, благодаря складу ума и характеру страстей, которыми сама отмечена, понять склад ума и страсти века, полного волнений и тревог, в который она жила; она поможет нам, в частности, правильнее судить об этой императрице Ирине, которая при первом взгляде так сильно возмущает и разочаровывает нас; она поможет нам, наконец, дать себе более ясный отчет о событиях этой живописной и мутной эпохи, в которые она не раз была замешана или прямо, или при посредстве своего сына.

I

Феоктиста родилась в первой половине VIII века, по всей вероятности, около 740 года в Константинополе от состоятельных, чтобы не сказать богатых, родителей, людей среднего сословия. По счету она была третьим ребенком в семье. О сестре ее мы знаем мало, разве только то, что она вела светский образ жизни, а брату, носившему чисто античное имя Платон, суждено было впоследствии стать знаменитым и иметь на свою сестру глубокое влияние. Совсем юной, Феоктиста осталась сиротой. Жестокая чума 747 года, страшно опустошившая столицу, унесла ее родителей и большую часть ее близких. Один ее дядя, служивший в управлении императорскими финансами, приютил сирот. Он дал мальчику самое тщательное воспитание, чтобы открыть ему дорогу к государственной деятельности. Воспитание это удалось как нельзя лучше. Платон был благонравный юноша, исполнительный, избегавший дурного общества, не тративший времени на развлечения, а денег на игру, юноша осторожный, смолоду умевший распоряжаться своими средствами и приумножать свое состояние, так что византийские матери обращали на него внимание, видя в нем превосходную партию для своих дочерей. Но тот, о ком мечтали матери, ненавидел свет; очень набожный, он чаще ходил в церковь, чем на какое-либо зрелище, любил чтение больше, чем увеселения, и приводил в восхищение своего исповедника, сумев так рано достичь совершенства. По брату можно иногда предугадать, какова будет и сестра.

Само собой разумеется, согласно византийскому обычаю, дядя меньше заботился о воспитании девочек, чем о воспитании мальчика. В этом обществе, отмеченном столькими чертами чисто восточного характера, женщина получала, как правило, домашнее воспитание; можно себе поэтому представить, что, когда родителей не было, воспитание порой оказывалось довольно небрежным. Это и случилось с Феоктистой. Она оставалась крайне невежест- {84} венной, и впоследствии ей пришлось много потрудиться, чтобы возместить недостатки своего первоначального образования. Опекун заботился об одном: хорошо выдать ее замуж. В те времена в Византии идеальный тип хорошего мужа, с родительской точки зрения, был человек здравомыслящий, способный пробиться в жизни; дядя Феоктисты нашел такого феникса на правительственной службе, где сам служил чиновником. Это был высокий чиновник в финансовом управлении, хорошо принятый при дворе и делавший карьеру. Его звали Фотеином. Так как молодая девушка была богата, — она как раз в это время к личным своим средствам могла присоединить часть состояния брата своего Платона, постригшегося в монахи, — дело легко уладилось и предполагавшийся брак был заключен.

Феоктиста была женщина во вкусе многих мужей. Она не любила туалетов, не любила светской жизни. Отвергая пустые украшения, она всегда была одета во все темное. Когда ей приходилось выезжать, когда она должна была присутствовать, например, на каком-нибудь свадебном пиршестве, она держала себя в обществе очень сдержанно, скромно и целомудренно опуская глаза, когда за десертом начинались комические интермедии, и едва осмеливалась касаться до подаваемых ей блюд. Не потому, что она была застенчива или неловка — прежде всего это была женщина добродетельная, больше всего думавшая об исполнении своего долга, ограничивавшая свои желания старанием нравиться своему мужу, хорошо вести свой дом и хорошо воспитывать своих детей.

Надо ли прибавлять, что она была благочестива? «Поклоняться Богу, любить исключительно Его» было для нее главной добродетелью. Однако ее благочестие было свободно от всякого суеверия, и эта черта делает честь ее могучему здравому смыслу, силе ее рассудка. Действительно, в VIII веке христианство было еще очень перемешано с язычеством; вера в колдовство, всякие чары и волшебства была чрезвычайно распространена. Существовал, например, общераспространенный обычай, чтобы уберечь от зла новорожденных: вешать в их спальне амулеты, а также и под колыбелью, произносить над ними магические заклинания, надевать им на шею ожерелья и талисманы, ибо всякому было известно, что их хрупкому существованию грозили бесчисленные опасности, что их подкарауливали всюду невидимые колдуньи, способные пройти сквозь наилучшим образом запертую дверь и старавшиеся всячески их погубить. И чтобы оградить от этих козней, заботливые матери призывали ведуний, отстранявших опасность. Феоктиста, хотя ее за это очень порицали в ее кругу, не придавала никакого значения всем этим обычаям; она полагала, что сделанное над ребен- {85} ком знамение креста служит ему достаточной и более верной охраной. Но при этом она любила молиться, до поздней ночи читала священные книги, произносила псалмы; она часто постилась, никогда не клялась и не лгала. Также и добрыми делами старалась она заслужить вечное спасение. Не будучи особенно богатой, она была бесконечно милосердна. Вдовы, сироты, старики, больные и даже страдавшие самыми отвратительными болезнями, эпилептики и прокаженные — все находили у нее помощь и поддержку; и она не пропускала ни одного праздника, чтобы не накормить и не угостить хоть одного, как она выражалась, «бедного брата во Христе». При таких склонностях она, понятно, была совершенно равнодушна к земным вещам, и понятно также, что при своей набожности она была крайне преданна иконам и относилась с большим уважением к защищавшим их монахам.

При всем том это была натура энергичная, «женщина сильная», из тех, что любят управлять и подчинять себе все и всех. Подобно многим византийским семьям, она, по-видимому, играла у себя в доме гораздо большую роль, чем ее муж. Будучи прекрасной хозяйкой, она при всей своей набожности находила время заниматься всеми хозяйственными делами; она обо всем заботилась, за всем наблюдала, ко всему прикладывала свою руку, ничего не жалея, чтобы только все шло хорошо в доме и хозяйство процветало. Наблюдая за всем бдительным оком, она не давала никогда спуску прислуге. Но вместе с тем она была добра к ней и обращалась с ней хорошо. К полагавшемуся ей по обыкновению хлебу, вину и салу она охотно прибавляла в праздничные дни какое-нибудь лакомство: свежее мясо, рыбу, птицу, лучшего качества напитки, — говоря, что вполне несправедливо было бы ей одной пользоваться всеми этими лакомыми блюдами. Но она была неумолима, раз дело касалось нравственности, уклонений от благопристойности и когда замечала, что «нечисты на руку». И так как эта женщина с властным темпераментом была к тому же и очень раздражительна, то нередко случалось, что за выговором следовал жест. Руки у нее были проворные, и когда ей случалось вспылить, пощечины так и сыпались. Тем не менее слуги очень ее любили: все знали, что намерения у нее были хорошие, и, кроме того, когда гнев ее проходил, она ласково извинялась. Когда ей случалось побить свою горничную, она испытывала бесконечные угрызения совести; она уходила тогда к себе в спальню, ударяла себя по лицу, приносила покаяние и в конце концов, призвав побитую служанку и став перед ней на колени, она смиренно просила у нее прощения.

Такой же твердой, тяжеловатой рукой управляла она и семьей. Она любила своего мужа и всячески старалась избавить его от {86} огорчений; однако она уговорила его жить с ней, как брат с сестрой, внушая ему, что жизнь, в сущности, только приготовление к смерти и что лучше всего, чтобы приготовиться к вечной разлуке, упразднить и в этом мире слишком близкие отношения. Не менее внимательно заботилась она и об обучении и нравственном образовании своих детей. У нее было три сына и одна дочь. Чтобы дать им хорошее воспитание, будучи сама, как известно, довольно невежественной, она решила сделаться образованной; но так как она была добросовестной, ей пришлось посвящать ночи чтению, предаваясь долгим бдениям при свете свечи, для того чтобы не отнимать ни минуты времени у дня, посвященного заботам о муже и о хозяйстве. В особенности для образования молодых душ придавала она значение примеру; поэтому с самого детства она сделала свою дочь участницей в своих благотворительных делах, уча ее помогать бедным, заставляя ее ухаживать за прокаженными. В то же время она побуждала ее читать священные книги, воспламеняя ее благочестие, отвращая ее от мира, не показывая ей ни драгоценностей, ни пурпуровых одежд и уже заранее посвящая ее Богу.

Но главным ее любимцем был ее сын Федор. Это был тихий ребенок, созревший прежде времени; он не слишком любил игры и общество товарищей; ему больше нравилось чтение, особенно чтение священных книг, и мать, понятно, одобряла и поддерживала его вкусы. До семи лет она не отпускала его от себя, выхаживая его с особой заботливостью; позднее, когда он стал заниматься у учителей, когда после первоначального обучения он изучал последовательно грамматику, диалектику, риторику, философию, богословие, она продолжала заботливо за ним наблюдать. Впрочем, и тут, как во всем остальном, она проявляла то же смешение нежности и суровости, что составляло основу ее системы воспитания и управления: добрые советы и уговоры матери часто подкреплялись авторитетом розги. Несмотря на это, отношения между матерью и детьми носили прелестный характер простоты, почтения, сильной и глубокой привязанности. Каждый вечер, после того как дети ложились спать, Феоктиста приходила перекрестить их сонных; утром первой ее заботой было заставить их прочесть молитвы; и много лет спустя в письме своем к умирающей матери Федор Студит с благодарностью вспоминал об этом деятельном и нежном попечении, вызывал в памяти образ матери, день и ночь молившей Бога о счастии и спасении своей семьи. {87}

II

Такова была Феоктиста. Однако в столь тяжелые времена, какие переживала тогда церковь в правление Константина V и его сына, было несколько неосторожно слишком открыто выражать свои чувства, особенно для жены чиновника. Поэтому есть основание думать, что, подобно императрице Ирине, она отчасти скрывала свои убеждения. Но когда после смерти Льва IV, с наступлением регентства Ирины, возвратились лучшие дни для иконопочитателей и гонимых монахов, ее благочестие, долго сдерживаемое, вспыхнуло с тем большей страстностью.

Терпимость нового правительства позволила возвратиться в Константинополь брату Феоктисты Платону, и первым делом сурового монаха было начать в столице проповедь нравственности. В особенности призывал он в своих речах к презрению здешнего мира, к любви к бедным, к заботе о чистоте нравов; и так как он имел вид истинного аскета и был красноречив, то быстро завоевал и большой успех. Совершенно понятно, что он скоро возымел глубокое влияние на свою благочестивую сестру и на окружавших ее, в особенности на племянника своего Федора. В доме Феоктисты монахи стали постоянными и почетными гостями, и скоро от общения с ними набожная византийка уверила себя, что не может сделать лучше, как посвятить себя, а также и всех своих Богу. Старший ее сын с самого начала вполне сочувствовал таким намерениям. Вдвоем они убедили отца, затем увлекли и других детей; в конце концов Феоктиста уговорила даже троих братьев своего мужа последовать за ними в монастырь, и все вместе решили отказаться от мира, его соблазнов и великолепия.

Когда об этом намерении стало известно, оно сильно поразило жителей столицы, и все бывшие в сношениях с семьей Феоктисты были глубоко взволнованы решением этих богатых, всеми уважаемых и счастливых людей отречься таким образом от всех радостей, от всех упований общественной и светской жизни, порвать со всеми дорогими человеческими привязанностями, добровольно отказаться от возможности продолжать столь славный род. Говорят, что даже сама императрица Ирина была этим очень взволнована. Но никакое соображение не могло поколебать Феоктисту. «В день, назначенный ей для оставления своего дома, — пишет ее сын, — она созвала, как на праздник, всех своих семейных. Мужчины были опечалены, женщины плакали, присутствуя при таком странном добровольном отъезде; тем не менее все, чувствуя величие совершающейся тайны, в благоговении прославляли происходившее событие». И тут, как всегда, всем распоряжалась Феоктиста, со {88} своим обычным чувством порядка, со своей тщательной заботливостью обо всех подробностях. Прежде всего она отправила своего мужа, более взволнованного, чем, может быть, следовало бы, от этой разлуки с тем, что было его жизнью; потом благодаря ее стараниям был продан дом и все свободные деньги розданы бедным; слуг отпустили на волю, и каждый получил маленькое имущество на память о своих старых хозяевах. После этого, свободная от всех своих мирских обязанностей, Феоктиста всецело предалась Богу. Ее пострижение было торжественной и трогательной церемонией.

Всеобщее любопытство, возбужденное всеми этими происшествиями, собрало в церкви огромную толпу. «Мы также были там с нашим отцом, — рассказывает Федор Студит, — не зная, должно ли нам радоваться или плакать. Мы теряли нашу мать; уж мы не могли, как прежде, свободно подойти к ней, свободно заговорить с ней; и при мысли, что вот-вот будем разлучены с ней, сердце у нас сжималось. Мы сами с отцом, чуть церемония окончится, должны были идти и постричься; и я, тогда уже большой, несмотря на мое огорчение и слезы, чувствовал вместе с тоской и некоторую радость; но мой младший брат, тогда еще совсем ребенок, когда настало время расставанья и наступила минута последнего прощания, последнего лобзания, бросился к матери, прижался к ее груди, отчаянно стал за нее цепляться, умоляя, чтобы она еще хоть немного позволила ему остаться с ней, и обещая, что потом он покорно исполнит все, что она захочет. И вы думаете, что это твердое, как алмаз, сердце смягчилось, что оно тронулось этой детской мольбой? Ничуть не бывало. Что же отвечала святая женщина? Торжествуя победу над своими материнскими чувствами, она обратила к сыну строгое лицо: «Если ты сейчас же не уйдешь добровольно, мое дитя, сказала она ему, я собственноручно отведу тебя на судно и отправлю, куда должно». Федор крайне восхищается этой стоической твердостью души, всем жертвующей ради религии, вплоть до самых естественных и законных человеческих чувств. По правде сказать, нам несколько трудно понять это восхищение, и сами благочестивые толкователи Федора не могут не признать его до некоторой степени чрезмерным. Но тем не менее интересно отметить, равно у матери, как и у сына, подобную манеру чувствовать и думать, которая нас удивляет. Наблюдая подобное состояние души, лучше понимаешь преступление Ирины, равно и то, что у Федора Студита не нашлось ни единого слова порицания по поводу преступления, совершенного этой матерью над своим сыном.

После пострижения Феоктисты вся семья удалилась в одно имение, принадлежавшее ей в Вифинии и называвшееся Саккудием. Это был холм, поросший деревьями, а наверху его расстила- {89} лась небольшая равнина, орошаемая ручьем; отсюда открывался широкий вид, необъятные горизонты, окаймленные серебристой полосой далекого моря. Нельзя было найти более мирный приют, более приспособленный к устройству монастыря. Но Саккудийский монастырь не стал одной из тех модных обителей, какие основывали в те времена скорее из тщеславия, чем из благочестия, многие богатые люди, сохранявшие, несмотря на свое удаление в монастырь, состояние, рабов, весь признанный образ жизни и без серьезного призвания, без предварительного опыта вмешивавшиеся в управление монашеской общиной, «вчера новопостриженный, сегодня игумен». По просьбе Феоктисты суровый Платон принял на себя устройство монастыря и управление им, где собирались жить его близкие; он добросовестно исполнил свою задачу. Прежде всего удалил из монастыря рабов и женщин; более того, уступая обычной и крайней строгости византийских монахов, запретил в него доступ всякому существу женского пола. Сама Феоктиста должна была подчиниться общему правилу и примириться с тем, чтобы жить отдельно; и так как не успели еще выстроить дом для женщин, она жила сначала затворницей в уединенной келье с дочерью и одной из родственниц. Позднее она вступила в один монастырь; но, по-видимому, несмотря на свое смирение и желание быть покорной, эта властная женщина и как монахиня не отличалась покладистым нравом. Сын ее Федор говорит с несколько смущенной сдержанностью о затруднениях, какие у нее выходили с другими сестрами, и о неприятностях, какие она испытывала; в конце концов ей пришлось оставить этот монастырь и искать другого приюта. К счастью для нее, обстоятельства должны были скоро дать ей возможность проявить свою набожность более высоким и более достойным ее образом.

III

Известна история первого брака императора Константина VI и страстное желание, какое он испытывал около 795 года, расторгнуть его; чтобы развестись с Марией Амнийской и жениться на Феодоте, он прибег к следующей хитрости. Он объявил, что жена покушалась его отравить, уверенный, как сам это говорил с довольно характерной наивностью, что ему все поверят, «раз он царь, а те, кому он это рассказывал, только подданные». А потому он послал одного их своих камергеров донести об этом происшествии патриарху, прося, чтобы церковь немедленно расторгла его брак с виновной. Но Тарасий, сомневаясь в том, что сообщенный ему преступный факт действительно имел место, ответил, что за- {90} кон знает только один повод к разводу — должным образом доказанное прелюбодеяние, и отказывался служить видам императора. Напрасно Константин VI вызывал патриарха во дворец, доказывая ему, что преступление было очевидным, неопровержимым и одна смерть или, по меньшей мере, заточение в монастырь могли быть достойным наказанием за такое покушение на особу императора. Напрасно, чтобы подтвердить свои обвинения, он велел принести чаши с какой-то довольно мутной жидкостью, утверждая, что это яд, который ему хотела подмешать императрица. Тарасий упорствовал в своем отказе, грозя царю отлучением, если он будет продолжать настаивать, а вместе с тем синкел Иоанн поддерживал его в его сопротивлении. Тогда на глазах императора все придворные, патрикии и стратиги стали поносить обоих духовных владык и с обнаженными мечами в руках грозить им смертью, если они не уступят. Ничто не помогло. В конце концов, как известно, Константин обошелся без их согласия: он насильно заточил жену в монастырь и женился на Феодоте, причем пышные празднества продолжались не менее сорока дней. Возмущенный Тарасий отказался благословить этот прелюбодейный союз; но патриарх был при этом человек с политическим чутьем: он отнюдь не хотел доводить до крайности. Ни слова не говоря, он предоставил другому священнику совершить бракосочетание императора, сам же, опасаясь, что василевс окажется способным на все и лишит церковь своего благоволения, воздержался от отлучений, какими грозил раньше, и даже не наказал игумена, совершившего бракосочетание монарха.

Известен всеобщий скандал, какой произвело в партии набожных людей поведение императора. В особенности он был велик в Саккудийском монастыре, где событие это не только принципиально возмущало монахов, но и особенно близко касалось их, так как героиня этого романа, Феодота, приходилась близкой родственницей игумена Платона, Феоктисты и Федора. Вот почему, в то время как придворные и оппортунисты преклонялись перед поступком монарха, благочестивые люди, возбуждаемые и поддерживаемые саккудийскими монахами, принялись громить «нового Ирода», непокорного сына, непочтительно отвергшего — упрек довольно пикантный, если вспомнить о поведении в этом деле Ирины, — добрые советы матери; затем, совершенно определенно, Платон и его монахи отказались быть в каком-либо общении с царем-прелюбодеем и даже с духовными особами, поддерживавшими его или только терпевшими его распутство.

Константин VI, крайне расстроенный всем этим шумом, постарался сломить сопротивление этих непримиримых и неудобных монахов. Он попробовал смягчить их подарками, добрыми речами: {91} он не добился ничего. Феодота, со своей стороны, пыталась обезоружить своих родных следующим образом; она отправилась в монастырь; но ее оттолкнули с негодованием. Тогда Константин VI отправился в Прусу: он самолично явился в монастырь в надежде смягчить Платона и Федора. Все эти шаги, свидетельствуя о силе партии набожных, только увеличивали их упорство. Наконец, император рассердился. Доместик схол и комит Опсикийский были отправлены с войском в Саккудийский монастырь. Игумен Платон был арестован и под усиленной стражей отправлен в Константинополь; Федор с тремя другими монахами жестоко наказан розгами. Затем главные десять зачинщиков — между ними был и Федор со своим отцом и братом Иосифом — были отправлены в ссылку в Солунь; остальные монахи были изгнаны, и запрещено было давать приют изгнанникам. «Христос безмолвствовал», — замечает не без горечи Федор Студит в своем интересном рассказе об этом гонении.

Все это трудное для ее близких время Феоктиста выказывала чрезвычайную силу души. Несмотря на переживаемые ею горе и печаль, она утешала, ободряла, поддерживала жертвы гонения: «Ступайте, дети мои, — говорила она изгнанникам-монахам, — и Бог да будет вашим защитником повсюду, куда вы ни пойдете, так как это из послушания Его воле вы предпочли действовать так, а не иначе». И, всегда радостная и твердая, она ходила по тюрьмам, где заключены были узники, перевязывала раны, поднимала дух устрашившихся и смущенных. Когда монахи должны были покинуть монастырь, и она последовала за ними, не обращая внимания на ненависть и поношения, какими преследовала их толпа. Когда воины грубо разлучили ее со своими, она нашла возможность нагнать их по дороге в ссылку и тут в течение целой ночи в бедной лачуге вела с ними возвышенные беседы. Утром она простилась с ними. «Сдается мне, дети мои, — говорила она, — будто я разлучаюсь с людьми, идущими на смерть»; и с движениями, полными пафоса, вздыхая и плача, она осыпала поцелуями всех этих дорогих ей людей, не думая вновь увидать их.

Затем она возвратилась в Константинополь, все такая же энергичная и смелая. Платон, не побоявшийся прямо выразить императору свое порицание, только что был посажен в тюрьму; юный Евфимий, младший сын Феоктисты, жестоко наказан плетьми. И тут благочестивая женщина не пожалела ни трудов своих, ни сил. Несмотря на императорское запрещение, она собирала рассеянных и изгнанных монахов; в темнице, где он томился, она поддерживала бодрость духа своего брата. Она действовала так смело, что в конце концов ее схватили, и в течение целого месяца она была в заточении, причем тюремщики ее обращались с ней крайне дурно, {92} плохо кормили и осыпали бранью. Среди людей благочестивых она за такие претерпеваемые ею за правое дело гонения стяжала себе ореол мученичества и наименование матери церкви; и прославилась она тем, что, как говорит один писатель VIII века, — выражение это с тех пор стало известным — она «пострадала за правду и истину» (henecen dicaiosynes cai aletheias).

IV

Когда в 797 году государственный переворот, произведенный Ириной, положил конец этому трудному времени и гонения прекратились, Феоктиста, отныне спокойная за участь своих, возвратилась в свой монастырь в Вифинию. И тут она до последних своих дней оставалась такой, какой была всю жизнь.

Благочестие ее, возбужденное до крайности сначала страданиями, потом радостью победы, стало более пылким, чем когда-либо. Размышлять непрестанно о божественном слове, день и ночь молиться за церковь, за своих близких, за собственное спасение, присутствовать с благоговением на бесконечных службах — такова была первая забота благочестивой женщины и ее истинная радость. Более чем когда-либо она предавалась аскетизму. Для умерщвления плоти она спала на короткой и узкой постели, одевалась в жалкое рубище, очень мало ела. Ей казалось постыдным есть досыта, и все, что она позволяла себе по слабости природы человеческой, — это принимать пищу раз в день, съедая немного овощей, отваренных в воде, без всякой приправы из масла; при этом никогда не полагалось вина за ее скудной трапезой. Точно так же обрекла она себя на безусловную нищету: у нее не было ни служанки, ни собственных денег, ни лишнего платья. Когда она умерла, весь ее гардероб или, вернее, все ее состояние заключалось во власянице и в двух жалких одеялах.

Но Феоктиста отнюдь не вдавалась в мистицизм. «Пребывая в уединении с Богом», по прекрасному выражению ее сына, она все время, как и тогда, когда жила в миру, чувствовала потребность действовать. Она не тратила времени на бесполезные мечтания; она придавала большое значение работе и вменяла себе в обязанность ткать одежды, в которые одевался весь монастырь. Она усиленно предавалась делам благотворительности, собирая в монастыре бедных женщин, ухаживая за ними и всячески изощряясь в добывании денег, чтобы помогать им в их нуждах. В особенности, как и раньше у себя в доме, она с любовью пеклась о своих близких, об их нравственном совершенствовании, об их вечном спасении. Она заботилась о своем муже, не выказывавшем порой ни ма- {93} лейшего рвения, о своем сыне Евфимии, так как ей казалось, что его призвание к монастырской жизни недостаточно сильно; и заботясь о них на расстоянии, она внимательно следила за ними и руководила их душами.

Более чем когда-либо она усердствовала в христианском смирении. Так как брат ее Платон все еще был в тюрьме, она пожелала, чтобы и исповедником и духовником стал сын ее Федор, и она смиренно склоняла пред ним колени, объявляя себя его служанкой, готовая во всем ему повиноваться, ибо видела в нем лишь чтимого главу монастырской общины; и хотя Федор выше всего ставил религию, его иногда стесняло такое чрезмерное почитание. Однако в этой кающейся смиреннице просыпался порой прежний строптивый и властный дух, некогда владевший ею. В монастыре, как и в миру, Феоктиста оставалась высокомерной и вспыльчивой. Когда другие сестры не очень усердствовали в церковной службе, не выказывали особого рвения к работе или песнопению, она резко их за это попрекала, делала строгие выговоры; как и прежде, она не останавливалась перед тем, чтобы пускать в ход руки, и охотно подкрепляла пощечинами свои благочестивые наставления. Но ей прощали ее резкость, так как знали, что намерения ее были добрые, и, как раньше в собственном доме, так и тут, в монастыре, все ее любили.

Так жила она, «все покинув, чтобы все отдать Богу; она шла узким и трудным путем Господним». Ее все почитали, и в общине смотрели на нее как на истинную духовную мать, а в партии набожных людей — как на истинную мать церкви. И чтобы еще усилить ее ореол святости, ей приписывали дар ясновидения, ей будто бы снились пророческие сны, предвещавшие ее собственную судьбу, судьбу ее семейных и судьбу церкви.

Между тем она медленно сгорала. Ей было за шестьдесят лет, а жизнь досталась ей нелегкая, и в последние годы она была еще опечалена целым рядом горестей