Историческая роль поздней тирании

Принятое у нас различение ранне- и позднегреческой тирании, которое прямо-таки напрашивается, если учитывать промежуток времени практически без тиранов, не опирается ни на какие античные свидетельства. Даже у Аристотеля нет этого разделения; в крайнем случае, говоря о возникновении тирании, он указывает на определенные различия в старые и новые времени. Он также совершенно не затрагивает различия между тираниями в IV веке, обусловленные неравномерностью уровня политического развития и изменением окружающего мира, которых еще больше, чем в позднеархаический период. Тогда как в Фессалии воз* никновение тираний связано с усилением городской общины по сравнению с традиционным феодальным порядком, так что даже появляется искушение говорить о последыше ранней тирании, а в Фокиде существует еще род, а не полис, владыкой которого становится предводитель войска, — в большинстве районов эллинской области расселения поздняя тирания предполагает существование полностью развитого, даже перезрелого полиса, который намеревается из настоящего политического организма превратиться в коммунальную организацию, служащую частным интересам граждан.

Как некогда в силу своей незрелости и обусловленной этим слабости полис сделал возможным тирании, так и теперь некоторая внутренняя слабость обнаруживает аналогичные последствия, как бы ни были различны обстоятельства и тем самым историческая роль тирании.В архаическое время тирания, представлявшая собой революционную переходную стадию от аристократического государства к гражданскому, внесла свой вклад в возникновение или формирование нового общественного порядка, классического полиса, пусть непрямо и против воли, когда нивелирование сословий способствовало будущему равенству граждан, а голая власть — лишенное законной основы деспотическое правление — вызывала потребность в свободном, законном государстве, которое само себе придает политическую форму. Функция поздней тирании была, разумеется, иной. Она не пролагала невольно путь воплощению нового облика города-государства, а непосредственно и нередко даже осознанно способствовала уже протекающему процессу, который можно назвать растущей коммунализацией полиса. Возрастающему значению частных интересов, снижающейся готовности граждан к военной службе, выдвижению на первый план профессионального и технического по сравнению со всеобщим и исконным, экономического по сравнению с политическим соответствовало стремление тиранов деполитизировать граждан, вести войны пре-имущественно силами своих наемников, поощрять профессиональные и технические достижения и интересоваться материальным положением своего города не только с точки зрения налоговых поступлений. Однако возникает вопрос, сделала ли позднегреческая тирания что-либо существенное для преодоления обусловленных этим процессом социальных, экономических и политических кризисов полиса, которым были обязаны своим взлетом как раз самые могущественные властители. Ведь в конце V века вслед-ствие постоянно обостряющегося имущественного неравенства противоречия между богатыми и бедными, олигархами и демосом усилились до такой степени, что во многих местах дошло до кровопролитных гражданских войн, которые часто делали сомнительным внешнеполитическое самоутверждение городов.

Понятно, что перед лицом внутренних и внешних бедствий, в которые попал полис, в образованных кругах поднимался вопрос, не следует ли предпочесть существующему ничтожному руководству полиса умеренного человека, который бы придерживался рамок законного порядка или же сам олицетворял этот порядок. Понятен также и страх имущих, настроенных в основном олигархически, подчиниться кому-либо из своего круга, кто мог принудить их к определенным жертвам, если вообще не употребить свою должность для установления чистой тирании. Кроме того, олигархи были не подготовлены к тому, чтобы провести подобные преобразования, хотя бы из-за своей раздробленности на группировки, каждая из которых преследовала эгоистические интересы. Если подобная группировка приходила к власти с чужой помощью, как, например, в Фивах, то по своему образу действий мало отличалась от тиранов. Потребность в умеренном, законопослушном монархе, возраставшая в образованных кругах, крайне редко воплощалась в жизнь; даже ученики Платона поддавались искушению тиранического пути. К чистому тирану, который обычно достигал власта в противоположность олигархии, они обычно относились не менее враждебно, чем некогда аристократы к тиранам своего времени. Впрочем, и при демократическом государственном устройстве они ощущали угрозу со стороны доносчиков и решений большинства, но при тирании им часто угрожало нечто худшее: конфискация имущества, изгнание, если вообще не смерть. Во всяком случае, они чувствовали себя лишенными того политического влияния, которым обладали сумевшие приблизиться к тирану и которым они владели при радикальной демократии благодаря имуществу и традиции. Именно в них прежде всего находило отклик учение современной философии государства, а стремление к республике было достаточно сильным, чтобы отвергать тиранию принципиально, а не из чисто эгоистических соображений. Даже Дион, будучи вынужден прибегнуть к тираническим мерам, лишился поддержки олигархов.

Лишь там, где сильная внешняя власть ставила или поддерживала тирана, как это делали персы на востоке Эгейского побережья, олигархи видели в этом защиту своих внутри- и внешнеполитических интересов и не противились такому правителю. Правда, устанавливать тираническую власть не боялись ни отдельные олигархи, ни их группы, и народные массы в демократических полисах не без основания пытались законодательным путем воспрепятствовать как тираническому, так и олигархическому правлению.

Демос этих городов был заинтересован в сохранении демократического порядка вместе со всеми его материальными преимуществами и идейными ценностями, которые заключались в нем для толпы, способной и на эгоизм, и на романтическое воодушевление свободой. И того, и другого в олигархически управляемых общинах нижние слои были лишены. Здесь народ требовал политического равноправия и в еще большей степени устранения неравенства условий жизни, которое везде проявлялось из-за растущей капитализации деловой практики, но при государстве имущего меньшинства становилось особенно вопиющим. Демагога, предвещавшие принципиальные изменения этой ситуации и даже полный передел земли, могли быть уверены в большом количестве сторонников, готовых вручить им власть, благо- царя чему они могли бы подвергнуть насилию весь город. Очевидно, никто не думал об опасности, грозившей при этом свободе общины; толпа же после установления тирании каким-либо путем была готова принять ее, если она сулила хоть какое-то улучшение экономического положения. Это заметил еще Аристотель, и немало тиранов принимали это в расчет, давая своими стройками и другими мероприятиями возможность заработка для низших слоев. Лишь когда народ жестоко разочаровывался в своих материальных ожиданиях или понимал, что гнет тирана еще хуже, чем был гнет имущих и правящих, в нем вновь загорался идеал свободы, чтобы после смерти или изгнания тирана, даже если они не были следствием всеобщего восстания, проклинать его память и торжествовать, мстя его семье.

Позднегреческая тирания не продемонстрировала принципиального, судьбоносного изменения политической структуры греческого города-государства, который, постепенно превращаясь в коммунальную организацию, продолжал существовать и под властью тирана, причем далее там, где тирания продолжалась достаточно долго. В крайнем случае, демократическая форма, которая повсеместно продвигалась и поощрялась демагогами-тиранами при их подъеме, после завоевания ими монархической власти продолжала существовать, а в некоторых случаях путем приема многочисленных новых граждан еще и расширялась. В социальной структуре также не происходило существенных изменений из-за тиранического правления. Ни один из будущих тиранов, обещавших передел земли, после прихода к власти не исполнил своего обещания, и если в некоторых городах значительная часть имущих олигархов лишалась своих богатств, то тиран распределял их между своими сторонниками и они занимали места экспроприированных, образуя вместе с теми, кого пощадили, все тот лее слой богатых, к которым неимущая толпа продолжала относиться с такой же враждебностью, как и к их предшественникам. В конечном счете социальный кризис сохранялся, лишь иногда вуалируемый тиранией, чтобы после ее конца вновь проявиться с прежней остротой и дать возможность продвижения новому тирану.

Наиболее прогрессивно деятельность правителей с передовыми взглядами сказалась в сфере экономики и техники: при них торговля и ремесла переживали существенный подъем, но все это шло в русле времени и не ограничивалось городами, подпавшими под власть тиранов, не говоря уже о том, что их недолговечность не могла дать широких возможностей для постоянных новшеств. В общем и целом поздняя тирания не произвела эпохальных изменений ни во внутренней политике, ни в социальной и экономической областях. Поэтому ее историческое значение меньше, чем у раннегреческой тирании.Как форма правления поздняя тирания принципиально не отличается от ранней. Новые разновидности, обусловленные произошедшим тем временем организационным усовершенствованием полиса, не затронули ее фундамент — беззаконность единоличного владычества, которое базируется на группе приверженцев и более или менее завуали-рованной силе и не подотчетно никому. Ведь даже когда передача чрезвычайной должности с широкими полномочиями делала возможным установление тирании, ее базой скорее служила не эта должность, а внегосударственное властное положение, которое ее держатель занимал благодаря своим наемникам, сильной группе сторонников или владению покоренными им территориями. Пути, которыми можно было достичь тирании, оставались по большей части теми же, что и в архаическое время: демагогическое ослепление восставших нижних слоев, активизация олигархической гетерии, нападение с помощью войска, сформированного за личный счет, преданность сильной внешней власти, которая могла лучше всего обеспечить свое господство над городом, поставив или поддерживая там зависимого от нее человека. Впрочем, новым явлением в конце V века, когда греческие города начали вербовать наемников, стало установление тирании командующими таких формирований. В основном это были чужие города, где люди, овладевавшие ими, исполняли в то же время должность, полученную от своего родного полиса. Те, кто достиг власти, в основном принадлежали старым знатным родам, но в противоположность архаическому времени, когда лишь аристократы могли отважиться властвовать городом, в обуржуазившемся IV веке мы встречаем и людей среднего сословия — как Дионисия, и даже ловца устриц. Хотя во многих случаях невозможно установить социальное происхождение, все же ясно, что благородное происхождение больше не играло роли, не говоря уже о том, что не могло быть предпосылкой для достижения и сохранения единоличной власти. Это повлияло и на характер поздней тирании. Знатный тиран прежних времен, несмотря на подавление своих собратьев по сословию, все же оставался аристократом и в значительной степени был связан обычаями и нормами аристократии; напротив, индивидуализм послесофистической эпохи позволял властителю, не связанному никакими сословными традициями, отправлять беспрепятственное тираническое правление, возможностями которого и хотел воспользоваться выскочка. Об этом свидетельствуют портрет тирана в современной литературе и многочисленные отдельные данные. Лишь очень немногие воспринимали обладание абсолютной властью как обязательство в духе государственно-философских и этических учений.

IV век был временем, когда в Греции в наибольшей степени внешнеполитическая ситуация определяла судьбу и поведение государств. Принципиальное неприятие тирании даже в городах, воспрепятствовавших появлению тирании у себя, больше не могло быть определяющим во внешнеполитических делах. Даже Афины и Спарта не боялись под- дерлски или сотрудничества с тиранами, если это обещало им усиление их власти или какие-либо преимущества. Что же касается тирании как таковой, то вторжение царя Филиппа в Элладу вызвало появление целого роя зависимых тиранов, и, таким образом, это явление, ранее ограничивавшееся в основном западными окраинами персидского царства, укоренилось теперь в метрополии. Уже ранняя тирания на Сицилии была в значительной степени обусловлена внешними обстоятельствами. Раньше необходимость лсест- кого руководства в борьбе против карфагенян и других варварских народов заставила подчиниться способному и энергичному человеку и скрепя сердце примириться с его тиранией; опасность ср стороны пунийцев помогла Дионисию установить и закрепить свое единоличное правление. У него же ясно проявилась еще одна черта, характерная для некоторых ранних тиранов, но полностью развернувшаяся лишь в век расцвета гегемонистской власти, — стремление к территориальному господству не ограничивалось одним городом, а простиралось на многие общины. В метрополии эту цель преследовал Ясон из Фер, на Киммерийском Боспоре — дом Спартокидов, в Малой Азии — Клеарх и Дионисий из Гераклеи, а также Эвагор и Мавсол; они, хотя и не все были тиранами, попадают в этот список. Соблюдалась ли ими автономия покоренных городов, существенно ограничивалась или вообще отменялась — положение этих тиранов и правителей по отношению к полисам напоминает положение царей и династов после Александра, так же как и тип кондотьера-тирана находит свое продолжение в эллинистическую эпоху. Выше уже упоминалось, что двор могущественного тирана, в особенности Дионисия в Сиракузах, с крепостью-резиденцией, лейб- гвардией, советом друзей и созвездием поэтов и философов напоминал царский двор эпохи эллинизма, но подчеркивалось также и существенное отличие даже самых мощных тираний от царств диадохов.Тирании IV века нельзя было увязать ни с наследной монархией, ни с укоренившейся в народе монархической традицией. Владычество этих тиранов, за немногими исключениями, простиралось только на греческие города, а в основном на один город, и за пределами этого города не имело опоры, которая была определяющей во взаимоотношениях эллинистических властителей с полисами в пределах сферы власти. Существование тиранов было неразрывно связано с полисом и тем самым — с формой государства, которая находилась в неуничтожимом противоречии с их господством, ибо хотя Исократ и надеялся на политическое благо для Эллады со стороны тирана, но уже в его время греческая государственная мысль и государственная воля были в корне антимонархическими, как он сам отмечает.

Тиранию могли принимать какое-то время, когда она прекращала братоубийство граждан, спасала от внешних врагов или приносила экономический подъем, однако пропасть между ней и полисом не исчезла никогда, хотя отдельные властители и пытались преодолеть ее умеренным правлением или панэллинскими лозунгами. Основанная лишь на личности тирана и его сиюминутной власти, тирания и в IV веке оставалась эфемерной, какой она была всегда. Несмотря на определенное внутреннее сродство и внешнее сходство, которые нам еще не раз встретятся в следующих главах, не ее исторической функцией было подготовить абсолютное царствование эллинистического периода, имевшее другие корни.

Примечательно, что лишь на Киммерийском Боспоре, где правители городов узурпировали варварские племенные царства и тем самым смогли создать широкую сверхличную опору своей власти за пределами греческих полисов, тирания не только продержалась полтора столетия, но в конце концов превратилась в царствование, сравнимое с эллинистическими монархиями. В то же время принятие Дионисием из Гераклеи титула царя ничего не смогло изменить в том, что его господство оставалось, по сути, своей городской тиранией и вскоре после его смерти рухнуло.— положение этих тиранов и правителей по отношению к полисам напоминает положение царей и династов после Александра, так же как и тип кондотьера-тирана находит свое продолжение в эллинистическую эпоху. Выше уже упоминалось, что двор могущественного тирана, в особенности Дионисия в Сиракузах, с крепостью-резиденцией, лейб- гвардией, советом друзей и созвездием поэтов и философов напомипал царский двор эпохи эллинизма, но подчеркивалось таюке и существенное отличие даже самых мощных тираний от царств диадохов.Тирании IV века нельзя было увязать ни с наследной монархией, ни с укоренившейся в народе монархической традицией. Владычество этих тиранов, за немногими исключениями, простиралось только на греческие города, а в основном на один город, и за пределами этого города не имело опоры, которая была определяющей во взаимоотношениях эллинистических властителей с полисами в пределах сферы власти. Существование тиранов было неразрывно связано с полисом и тем самым — с формой государства, которая находилась в неуничтожимом противоречии с их господством, ибо хотя Исократ и надеялся на политическое благо для Эллады со стороны тирана, но уже в его время греческая государственная мысль и государственная воля были в корне антимонархическими, как он сам отмечает. Тиранию могли принимать какое-то время, когда она прекращала братоубийство граждан, спасала от внешних врагов или приносила экономический подъем, однако пропасть между ней и полисом не исчезла никогда, хотя отдельные властители и пытались преодолеть ее умеренным правлением или панэллинскими лозунгами. Основанная лишь на личности тирана и его сиюминутной власти, тирания и в IV веке оставалась эфемерной, какой она была всегда. Несмотря на определенное внутреннее сродство и внешнее сходство, которые нам еще не раз встретятся в следующих главах, не ее исторической функцией было подготовить аб-солютное царствование эллинистического периода, имевшее другие корни. Примечательно, что лишь на Киммерийском Боспоре, где правители городов узурпировали варварские племенные царства и тем самым смогли создать широкую сверхличную опору своей власти за пределами греческих полисов, тирания не только продержалась полтора столетия, но в конце концов превратилась в царствование, сравнимое с эллинистическими монархиями. В то же время принятие Дионисием из Гераклси титула царя ничего не смогло изменить в том, что его господство оставалось, по сути, своей городской тиранией и вскоре после его смерти рухнуло.