XI. Похвала косметике

В известной песенке, настолько пошлой и глупой, что ее неуместно было бы цитировать в работе, хоть сколько-нибудь претендующей на серьезность, в водевильном стиле, но очень метко сформулированы эстетические понятия людей, не привыкших думать. «Природа красит красоту!» Я думаю, что «поэт», автор этой песенки, умей он выражаться по-французски, сказал бы: «Безыскусственность украшает красоту!»—что соответствует несколько неожиданной истине: ничто украшает сущее.

Большинство ошибочных представлений о красоте порождены ложными моральными понятиями XVIII века. Природа в то время почиталась основой, источником и образцом всего доброго и красивого. Отрицание первородного греха сыграло немалую роль в общем ослеплении той эпохи. Между тем, если мы удовольствуемся ссылками на очевидные факты, на вековой опыт и на судебную хронику в газетах, мы убедимся, что природа ничему или почти ничему не учит, но что именно она вынуждает человека спать, пить, есть и худо» ли, хорошо ли оберегать себя от непогоды. Это она толкает человека на убийство ближнего, подстрекает пожирать его, лишать свободы, пытать; ибо, чуть только мы отходим от примитивных потребностей и начинаем стремиться к роскоши и удовольствиям, мы убеждаемся, что природа сама по себе ничего, кроме преступления, посоветовать нам не может. Именно она, эта непогрешимая природа, породила отцеубийство и людоедство и тысячу других мерзостей, назвать которые мешают нам приличие и такт. Только философия (разумеется, истинная философия) и религия велят нам поддерживать бедных и увечных родственников. Природа же (то есть не что иное, как голос корысти) велит убивать их. Вглядитесь и вдумайтесь в естественное, в поступки и желания человека, не тронутого цивилизацией, и вы отпрянете в ужасе. Все прекрасное и благородное является плодом разума и расчета. Преступные склонности, впитываемые уже в материнской утробе, естественно присущи человеку с рождения. Добродетель, напротив, искусственна, она стоит над природными побуждениями, и недаром во все времена и всем народам требовались боги и пророки, чтобы внушить ее людям, еще не вышедшим из животного состояния, поскольку без их помощи человек не смог бы открыть ее для себя. Зло совершается без усилия, естественно, закономерно; добро же всегда является плодом намеренного усилия. Все, что я говорю о природе как дурной советчице в области морали и о разуме как преобразующем и искупляющем начале, можно отнести и к области прекрасного. Исходя из этого, я вижу в тяге к украшениям один из признаков благородства, искони присущего человеческой душе. Народы, которых наша смутная и развращенная цивилизация с глупым высокомерием и самодовольством именует дикарями, ощущают духовность одежды так же непосредственно, как дети. И дикарь и ребенок своей наивной любовью к блестящему, к разноцветным перьям, к переливчатым, ярким тканям, к высокой торжественности искусственных форм, свидетельствуют об отвращении к реальному и, сами того не зная, доказывают нематериальность своей души. Горе тому, кто, подобно Людовику XV (порожденному не истинной цивилизацией, а неким возвратом к варварству), дойдет в своей извращенности до того, что сможет восхищаться лишь безыскусственной природой *.

Итак, мода — признак устремленности к идеалу, которая всплывает в человеческом мозгу над всем грубым, земным и низменным, что откладывается в нем под воздействием естественной жизни; мода — возвышенное искажение природы или, вернее, постоянная и последовательная попытка ее исправления. Было разумно отмечено (впрочем, без выяснения причин), что все моды хороши, вернее, хороши относительно, поскольку каждая из них является новой, более или менее удачной попыткой достижения прекрасного, приближением к идеалу, тяга к которому постоянно дразнит неудовлетворенное сознание человека. Однако тому, кто хочет должным образом оценить моды разных эпох, не следует видеть в них нечто мертвое: это все равно что любоваться бесформенным и дряблым, точно кожа святого Варфоломея, тряпьем, вывешенным в лавке старьевщика. Глядя на старинные платья, нужно мысленно вдыхать в них жизнь, представляя себе прекрасных женщин, которые их носили. Только тогда можно проникнуться их смыслом и духом. Словом, если изречение «все моды хороши» шокирует вас безапелляционностью, знайте, что вы не ошибетесь, сказав: все моды были закономерны и тем хороши в свое время.

• Известно, что, когда госпожа Дюбарри не желала принимать короля, она пользовалась румянами. Этого знака было достаточно — таким образом она закрывала свою дверь. Приукрашивая лицо, она заставляла короля, приверженца природы, бежать от ее порога (примеч. авт.).

Женщина права и даже как бы следует своему долгу, когда старается выглядеть магической и сверхнатуральной. Она должна очаровывать и удивлять. Она идол и потому должна украшать себя золотом, дабы вызывать поклонение. Она должна прибегать к любым ухищрениям, чтобы возвыситься над природой, чтобы легче покорять сердца и поражать воображение. Нужды нет, что хитрость и обман всем очевидны, если успех им обеспечен и эффект неотразим. Именно в этих соображениях художник-философ легко найдет оправдание тех приемов, к которым во все времена прибегают женщины, стремясь поддержать и, так сказать, обожествить свою хрупкую красоту. Мы бессильны перечислить их все и ограничимся лишь теми, которые в наше время обиходно называются косметикой. Ведь всякий понимает, что пудра, например, навлекшая на себя нелепый гнев целомудренных философов, предназначена для устранения с лица пятен, которыми природа осыпала его самым оскорбительным образом; пудра создает видимость единства в фактуре и цвете кожи; благодаря ей кожа приобретает однородность, как будто она обтянута балетным трико, так что живая женщина начинает походить на статую или на существо высшее и божественное. Оттеняющий глаза искусственный черный контур и румяна в верхней части щек применяются с той же целью, то есть ради того, чтобы возвыситься над природой, но при этом выполняют противоположную задачу. Красный и черный цвета символизируют жизнь, интенсивную и сверхнатуральную. Темная рамка делает глаз более глубоким и загадочным, она превращает его в подобие окна, распахнутого в бесконечность. Румянец, играющий на скулах, подчеркивает ясность зрачков и добавляет к красоте женского лица таинственность и страстность жрицы.

Итак, если меня правильно поняли, приукрашивание лица не должно исходить из вульгарной и постыдной претензии, цель которой — имитировать природную красоту и соперничать с молодостью. Впрочем, не раз замечено, что никакие искусственные уловки не украшают уродство и служат только красоте. Да и кто посмеет требовать от искусства бесплодной имитации природы? Вовсе незачем скрывать косметику и стараться, чтобы она не была угадана.

Напротив, она может быть подчеркнутой и, уж во всяком случае, откровенной.

Пусть те, кому неповоротливая важность мешает видеть красоту во всех ее тончайших проявлениях, смеются над моими размышлениями и их запальчивой торжественностью. Суровое осуждение таких людей не может меня задеть. Я удовольствуюсь одобрением истинных художников, а также женщин, родившихся на свет с искоркой того священного огня, которым они хотели бы озарить себя с головы до ног.