Глава 3. Миф «свободы» в проекте перестройки России.

На большой части территории СССР сегодня установлен поли­тический режим, в котором евроцентризм является доминирующей идеологией. Поскольку речь идет о режиме радикальном, который пришел к власти через революционный разрыв с прошлым, эта идеология внедряется во все сферы общественной жизни жесткими, часто разрушительными методами. Проект переделки России предполагает демонтаж культурных норм традиционного общества, то есть норм, воспринятых не через рациональный анализ социальных интересов, а укорененных в традиции, в предании и предрассудках, и потому лежащих в гораздо более глубоких слоях культуры. Это — несравненно более болезненная операция, чем, например, перераспределение собственности (и более опасная). Всему обществу и каждому человеку предъявляется ряд требований культурного и мировоззренческого характера: он должен изжить ряд «пережитков» и «предрассудков», чтобы соответствовать правильной модели цивилизации.

Вообще говоря, это общее требование евроцен­тризма к «отставшим» или «уклонившимся» народам. Самир Амин пишет: «Капитализм в его западной модели превратился в высший образец общественной организации, который может быть воспроизведен в других обществах, ранее не имевших возможности быть в числе зачинателей — при условии, что эти общества освободятся от препятствий, воздвигнутых их культурными особенностями и объясняющих их отсталость» [9, с. 101].

Важнейшее объяснение причин отсталости русского народа лежит в сфере культуры и национальной психологии. В самых разных вариациях повторяется тезис о неразвитости в русских чувства свободы. Это чувство и призвана внедрить новая «культурная революция» под знаменем либерализма. впрочем, тезис о том, что «Восток» отличается от Европы атрофированным чувством свободы, также является общим местом евроцентризма. Доказать врожденный характер «инстинкта свободы» иде­оло­гам евроцентризма пришлось уже для того, чтобы под­твер­дить миф о целостности культурной традиции Европы и связать демократизм античности со свободолюбием Ренессанса. С. Амин отмечает: «Возрождение отделено от Греции пятнадцатью веками Средневековья. Где же и на чем базируется, в таких условиях, та непрерывность культурного предприятия Европы, на которую претендует евроцентризм? Для этого XIX век изобрел расистскую гипотезу. Перенося методы классификации животных видов и методы дарвинизма от Линнея, Кювье и Дарвина к Гобино и Ренану, утвер­ж­далось, что человеческие «расы» наследуют врожденные признаки, постоянство которых не нарушается социальным развитием. Соглас­но этому видению, именно психологические стереотипы предопре­деляют, в большой степени, различные типы общественной эволю­ции... Можно множить цитаты, отражающие этот взгляд, например, о врожденной любви к свободе, о свободном и логичном мышлении одних — в противоположность склонности к послушанию и отсутствию строгости мысли других и т. д.» [9, с. 91].

Особенность момента в том, что сегодня этот тезис очень жестко применяется по отношению к русским — европейскому народу, вся история которого, казалось бы, никак это обвинение не подтверждает. Сегодня русских уже не только «вычеркивают» из цивилизации, но и ставят под сомнение их полную принадлежность к биологическому виду человека. И это уже практически не вызывает ни возражения, ни удивления в образованной аудитории, хотя еще года четыре назад было бы просто немыслимо.

Вот маленький, но типичный пример. Писатель Хосе Агустин Гойтисоло, представитель славной фамилии испанских писателей-демократов, в боль­шой статье под названием «Русский народ ищет свою идентичность» популярно излагает историю России и загадку русской души [21]. Не будем пересказывать все нагромождение небылиц о нашей истории, которыми наполнена голова среднего европейского демократа. Но некоторые сентенции имеют концеп­ту­альный характер. Так, Гойтисоло иронизирует над «идеей возрож­де­ния великого русского народа, в то время как в дейст­вительности этот великий русский народ никогда не входил в современную цивилизацию». Далее мы узнаем, что на протяжении всей истории, вплоть до возникновения капитализма в конце XIX века в культуре народов России «не существовало этики труда». И, наконец, ссылаясь на утверждение «члена Академии наук и очень известного на Западе историка Арона Гуревича» писатель выносит уже привычный приго­вор: «В глубине души каждого русского пульсирует мен­тальность раба».

Итак, три тезиса:

— русский народ никогда не принадлежал к цивилизации;

— народам России (а не личностям или социальным группам) присуще такое отрицательное качество, как отсутствие этики труда;

— каждый русский (то есть как народ в целом) не обладает изначально присущей человеку потребностью в свободе.

Чтобы дополнить образ врага цивилизации, которым представляется русский народ (а вовсе не коммунизм — о нем во всей статье Гойтисоло не сказано ничего плохого), обычно добавляется тема гипотетического антисемитизма русских. Естественно, без всяких попыток объяснить, почему же именно в России осела самая большая община евреев. Но тут испанский писатель, видно, вспомнил историю (а именно 1492 г. — поголовное изгнание евреев из Испании) и эту тему развивать не стал. Хотя вообще с собственной историей он обращается очень вольно. Так, он уверен, что, в отличие от России, в Испании к моменту смерти Франко имелась «длительная история истинной демократии». Он смеется над «безумной идеей реставрации монархии в России — деле немыслимом». Кому же так смешна идея реставрации монархии? Подданному Его Величества Короля Испании Хуана Карлоса Первого Бурбона, посаженного на трон в 1976 г.

Но все это — милые проявления европейской наивности. Важнее, что за информацией демократический писатель обращается к «академику» Арону Гуревичу — представителю радикального националистического течения, излагающего расистские взгляды относительно нации, с которой его народ жил в тесном взаимодействии много веков (и желает продолжать жить и дальше). Какую цель преследует это течение и почему европейский демократ берется быть его рупором — вот вопросы, важные сегодня для России.

Замечу, что «потребность в свободе» и «мен­тальность раба» трактуются в рамках западного мировоззрения как биологические, а не социокультурные параметры. Э. Фромм пишет: «Будучи условием целостного развития человеческого органи­з­ма, свобода является фундаментальной биологической потребно­стью человека... Среди всех угроз жизненным интересам человека угроза его свободе имеет чрезвычайное значение, как в индивидуальном, так и социальном плане. Вопреки распростра­нен­ному мнению, что желание свободы есть результат культуры, и, конкретнее, обучения, имеется достаточно свидетельств того, что желание свободы есть биологическая реакция человеческого организма» [19, с. 204]. Но считать какие-то отрицательные качества неотъемлемым, биологически обусловленным атрибутом этноса и называется расизмом. Характер отрицательных качеств, приписываемых каждому русскому, позволяет говорить о росте крайнего расизма по отношению в русскому народу.

Таким образом, в рамках евроцентризма русским отказано в обладании некоторыми врожденными, якобы биологически присущими человеку свойствами (кстати, сегодня по-новому видится и полемика вокруг книг Гроссмана и его обвинения в адрес русского народа, «утратившего» категорию свободы). В действительности речь все время идет не о свободе, а о «мифе свободы» — одном из важных компонентов евроцентризма как идеологии.

Вообще идея свободы в ее нынешнем западном понимании сложилась недавно, лишь в буржуазном обществе. Категория свободы, возникшая одновременно с наукой и на научном менталитете основанная, — одна из ключевых категорий всех концепций индустриального общества (в том числе социал-демократии и марксизма). Она представляется идеологией как вечная категория, имманентно присущая человеку. Но представление европейца Средневековья о человеке и обществе базировалось прежде всего на категориях справедливости, веры, чести, верности. Филогенетически присущая человеку потребность свободы имеет совершенно иную природу, чем идея свободы якобинцев или Джефферсона. Кстати, вся история России показывает, что присущее нашей культуре «свободолюбие Разина» всегда имело здесь глубокие корни, о чем говорит, например, такое специфическое и крупномасштабное явление, как казачество.

В какой же свободе нуждался западный капитализм? Прежде всего, в свободе от человека. Экономика свободного рынка рабочей силы потребовала полного освобождения человека от традиционных культурных норм и структур, превращения личности в атом человечества. Прежде всего, речь шла о свободе человека от связывающих его структур старого аграрного общества: патриархальной семьи, церкви, привязанности к земле и родной деревне. Буржуазному обществу, индустриальной цивилизации был нужен человек-атом, свободно передвигающийся и вступающий в свободные отношения купли-продажи на рынке рабочей силы. Быстрее и проще всего проблему освобождения человека решили в Англии, силой согнав крестьян с земли и пустив их по миру (на фабрики).

Кстати, такая атомизация людей и превращение каждого человека в свободного предпринимателя вовсе не является обязательным условием эффективного капитализма. Это — специфическая культурная особенность Запада, которую вовсе не обязательно имитировать. По выражению Мичио Моришима в книге, посвященной культурным основаниям капитализма в Японии («Капита­лизм и конфуцианство». 1987), в этом обществе «капиталистический рынок труда — лишь современная форма выражения «рынка верности» [9, с. 67]. Экономические отношения видятся не в терминах механистической политэкономии Запада, а в категориях традиционного общества.

Американский антрополог Салинс пишет об этой совершенно необычной свободе «продавать себя»: «Полностью рыночная система относится к историческому периоду, когда человек стал свободным для отчуждения своей власти за сходную цену, что некоторые вынуждены делать поскольку не имеют средств производства для независимой реализации того, чем они обладают. Это — очень необычный тип общества, как и очень специфический период истории. Он отмечен тем, что Макферсон называет «собственническим индивидуализмом». Собственнический индивидуализм включает в себя странную идею — которая есть плата за освобождение от феодальных отношений — что люди имеют в собственности свое тело, которое имеют право и вынуждены использовать, продавая его тем, кто контролирует капитал... В этой ситуации каждый человек выступает по отношению к другому человеку как собственник. Фактически, все общество формируется через акты обмена, посредством которых каждый ищет максимально возможную выгоду за счет приобретения собственности другого за наименьшую цену» [36, с. 128-129].

В последнее время эта коммерциализация личности достигла крайнего выражения, о чем пишет Э. Фромм: «Для рыночного мышления все превращается в предмет коммерции — не только вещи, но и сама личность, ее физическая энергия, ее навыки, знания, мнения, чувства и даже ее улыбки. Этот характерологический тип представляет собой исторически новое явление, поскольку является продуктом полностью развитого капитализма, который функционирует посредством рынка — рынка товаров, рынка труда и рынка личностей — и принцип которого заключается в получении прибыли посредством выгодного обмена».

Современная, неолиберальная концепция рыночной экономики предполагает даже необходимость подавления естественных человеческих инстинктов солидарности и сострадания (фон Хайек). Этот новый шаг к свободе противоречит не только социальной, но и биологической природе человека, в эволюции которого врожденный групповой инстинкт играл и играет огромную роль. Его искусственное подавление послужило важной причиной тяжелых социальных душевных болезней (наркомания, психозы) и периодических разрушительных вспышек возврата к групповой солидарности в виде фашизма и крайнего национализма.

Конрад Лоренц пишет: «Стремление принадлежать к группе так сильно, что юноши, не находящие для себя подходящего коллектива, прибегают к суррогату. И возникают сообщества, удовлетворяющие определенные инстинктивные потребности... Психолог Аристид Эссер, изучая молодежную преступность и наркоманию в восточных штатах США, пришел к ужасному выводу, что подростки из благополучных семей становятся наркоманами не из-за скуки и не в поисках новых ощущений, как думают многие, а из потребности принадлежать к группе, обладающей комплексом общих интересов. Потрясающее свидетельство силы группового инстинкта в том, что эти несчастные юноши согласны скорее принадлежать к сообществу самых отверженных, чем быть одинокими» [29, с. 323—324].

Некоторые американские психоаналитики видят в крайней атомизации людей и причину того удивительного факта, что значительная доля молодежи Запада считает привлекательной не только военную службу, но даже войну — здесь «возникает возможность испытывать глубокие душевные порывы [делить пищу с товарищем и рисковать жизнью ради его спасения], которые наше общество в мирное время считает глупостями» (Э. Фромм).

Естественно, что человеку традиционного общества, каковым была Россия-СССР, изжить инстинкт солидарности будет несравненно труднее, чем европейцу, который посвятил этому четыре века. Реалистично оценивая психологические стереотипы народов России, можно сказать, что это не удастся сделать без тотального разрушения общества и гибели огромных масс населения, ибо предполагает травму никак не меньшую, чем та, которую пережила Германия в период Реформации.

Этот процесс «освобождения от традиций» хорошо изучен и историками, и антропологами. Конрад Лоренц пишет буквально пророчески об этом порабощении через свободу: «Во всех частях мира имеются миллионы юношей, которые потеряли веру в традиционные ценности предыдущих поколений под действием факторов, которые мы ясно видим; эти юноши стали беззащитными против внедрения в их сознание самых разных доктрин. Они чувствуют себя свободными, потому что отбросили отцовские традиции, но немыслимым образом не замечают, что, воспринимая сфабрикованную доктрину, они отбрасывают не только традиции, но и всякую свободу мысли и действия. Наоборот, полностью отдавшись доктрине, они испытывают интенсивное субъективное и иллюзорное чувство личной свободы» [29, с. 325].

Так и происходило в России в последние годы «освобождение» молодежи от человека, от тысячелетних традиций отцовских поколений. В обмен на пошлые, истрепанные доктрины. Конрад Лоренц, уже старик, сам переживший увлечение самоубийственными доктринами, с особой грустью пишет о судьбе именно молодых поколений, испытавших деструктурирование культуры: «Радикаль­ный отказ от отцовской культуры — даже если он полностью оправдан — может повлечь за собой гибельное последствие, сделав презревшего напутствие юношу жертвой самых бессовестных шарлатанов. Я не говорю о том, что юноши, освободившиеся от традиций, обычно охотно прислушиваются к демагогам и воспринимают с полным доверием их косметически украшенные доктринерские формулы. Стремление принадлежать к группе так сильно, что юноши готовы примкнуть к любой фальшивке» [29, с. 323].

Во-вторых, возникновение западного капитализма потребовало «освобождения от Бога» — снятия с предпринимательской деятель­но­сти присущих традиционному обществу оков всеобщей, «тоталь­ной» этики. Носителем и охранителем этой этики выступала церковь. Она-то в период буржуазных революций и вызывала наибольшую ненависть строителей нового общества («Раздави­те гадину!»). Церковь представлена как политическая и социальная сила, защищавшая тоталитарный строй и господствующую идеологию. Но еще более важным было, видимо, само создаваемое ею убеждение в существовании общечеловеческой совести, пронизывающей все сферы общества. Современное общество «атомизировало» эту совесть, создав специфический профессиональный этос каждой сферы, автономный от понятия греха. И даже сегодня любая попытка поставить вопрос об объединяющей общество этике рассматривается теоретиками либерализма как «дорога к рабству» (Ф. фон Хайек). А в революционный период разрушения традиционного общества радикальные либералы доходят в своих декларациях до крайности. Вот слова советского экономиста Н. Шмелева (одного из «прорабов перестройки) в ведущем журнале Академии Наук: «Мы обязаны внедрить во все сферы общественной жизни понимание того, что все, что экономически неэффективно, — безнравственно, и наоборот, что эффективно — то нравственно». В любом традиционном обществе, в том числе в России, действует другая максима: «Лишь то, что нравственно, — эффективно».

Каждая культура ограничивает свободу вполне определенными рамками, и применение этого понятия вне времени и пространства — вечная основа демагогии. Этические ограничения — один из важнейших каркасов, на которых держится общество. Разрушение этого каркаса вместо осторожной и постепенной замены деталей неизбежно создает ведущий к массовым страданиям хаос, хотя и сопровождаемый гимном свободе. Относительно такой свободы от культурных структур Конрад Лоренц писал: «Функцией всех структур является сохранение формы и соз­дание опоры, что, очевидно, требует пожертвовать определен­ной долей свободы... Червяк может согнуть свое тело где пожелает, в то время как мы сгибаем его только в сочленениях. Но мы можем выпрямиться, встав на ноги, а червяк не может» [29, с. 306].

Третье, чего требует евроцентристская формула, — это освобождения экономики от политики, предпринимателя от государства. Для рыночной эко­­номики нужна была свобода конкуренции. В чест­ной экономической борьбе, при эквивалентном обмене товаров на рынке должен побеждать более эффективный предприниматель, и ни государство, ни мораль не должны вмешиваться, ограничивая его действия или поддерживая более слабого. Самир Амин отмечает: «Автономия гражданского общества составляет первую харак­теристику нового, современного мира. Она базируется на отде­лении экономической жизни (замаскированной распространением рыночных отношений) от политической власти. Это — качественное отличие нового капиталистического мира от всех докапиталис­тических формаций» [9, с. 80].

Либерализм — это невмешательство государства в заключение «свободного контракта» на куплю-продажу рабочей силы. Поэтому всякий патернализм государства отвергается в принципе (слабым — благотворительность). Очевидно, что это нахо­дится в резком противоречии с представлением о взаимоотношениях между подданными и государством, которое в разных вариациях бытует в традиционных обществах, будь то Россия, Япония или Иран. Что касается монгольской империи, возникшей в Евразии и включавшей в себя русские земли, то в ХIII в. Марко Поло описал совершенно непривычные для европейских купцов принципы госу­дарственного устройства и его участия в экономической жизни граждан (патернализм и уравнительное распределение в периоды экономических трудностей).

Впрочем, навязывая «отсталым» народам идео­логию либерализма, сами западные политики у себя дома в значительной мере следуют формулам Кейнса. Автономизация экономики, жестко предписываемая России идеологией евроцентризма, является разрушительной для общества. Она в такой степени лишает большие массы людей элементарных, понятных видов свободы, что ставит под угрозу социально-политическое равновесие. Это красноречиво показала Великая Депрессия, заставившая политиков и экономистов скрипя зубами принять «кейнсианскую революцию».

Наконец, евроцентризм включает в себя идею свободы от мира. Для ощущения свободы и для ощущения безграничности прогресса было необходимо, чтобы в картине мира человек был выведен за пределы природы, чтобы он противостоял ей, побеждал ее, познавал и извлекал из нее нужные ресурсы. Если человек и венец природы, то независимый от нее венец. Это ощущение вызывает тоску одиночества, но и делает ощущение свободы максимально полным.

Об этом написана масса литературы, и мы приведем здесь лишь слова С. Амина, где он непосредственно связывает эту проблему с евроцентризмом: «Европейская философия Просвещения определила принци­пиаль­ные рамки идеологии капиталистического европейского мира. Эта философия основывается на традиции механистического материа­лизма, который устанавливает однозначные цепи причинных связей. Главная из этих детерминированных связей в том, что наука и техника предопределяют своим прогрессом (автономным) прогресс всех сфер общественной жизни...

Этот грубый материализм, кото­рый мы иногда противопоставляем идеализму, есть не более чем его близнец, это две стороны одной медали. Можно сказать, что Бог (Провидение) ведет человечество по пути прогресса — или что эту функцию выполняет наука. Какая разница? В обоих случаях сознательный, не отчужденный человек и социальные классы выпа­дают из схемы. Поэтому идеологическое выражение этого материа­лизма часто имеет религиозный характер (как у франкмасонов или якобинцев с их Высшим Существом). Поэтому обе идеологии сот­рудничают без всяких проблем... Буржуазная общественная наука никогда не преодолела этого грубого материализма, поскольку он есть условие воспроизводства того отчуждения, которое делает возможным эксплуатацию труда капиталом. Он неизбежно ведет к господству меркантильных ценностей, которые должны пронизывать все аспекты общественной жизни и подчинять их своей логике. В то же время эта философия доводит до абсурда свое исходное утверждение, которое отделяет — и даже противо­поставляет — человека и Природу. Этот ма­териализм зовет относиться к Природе как вещи и даже разрушать ее, угрожая самому выживанию человечества» [9, с. 79].

Либералы считают аксиомой, что свобода — прямой продукт рынка Это — сугубо идеологические рассуждения, ибо в них всегда тщательно избегают давать толкование столь широкого понятия, как свобода. Капитализм требует совершенно определенных типов свободы — и авторитаризма, часто весьма жесткого, в подавлении других типов свободы. Прагматические исследователи рыночной экономики в этом куда откровеннее, чем идеологи. Оливер Кокс в своей книге «Капитализм как система» подчеркивает, что капитализм борется именно за свободу, определяемую логикой системы: «свобода всегда соотносится с властью, и тип свободы, который в каждый конкретный момент времени оказывается необходимым провоз­гла­шать, зависит от характера установленной власти» (см. [14, с. 31]). Если говорить о рыночной экономике, где власть сегодня находится в руках небольшого числа крупнейших корпораций, то соотносящаяся с этой властью свобода очень специфична, она — инструмент авторитаризма, а в глобальном плане даже диктатуры (как сказано в первом докладе Римскому клубу, «благожелательной диктатуры технократической элиты»).

Миф о свободе, которую европеец якобы получил благодаря рыночной экономике и разрушению традиционной этики, вообще не выдержи­ва­ет столкновения с действительностью. Крайним, обнаженным образом представил эту проблему Кафка в романе «Процесс» — но действие романа происходит в условиях классической рыночной экономики, и никаких ограничений на жестокость и произвол бюрократической машины эта экономическая система не налагает. У нас каким-то хитрым образом новые идеологи связали накопившееся отвращение к бюрократизму с необходимостью перехода к рыночной экономике. На деле это вещи несвязанные. Вот что пишет немецкий социалист Эрнст Мандель: «Недоверие к любым бюрократиям, как бюрократиям крупных капиталистических фирм, так и к бюрократиям так называемого Демократического Государства, в настоящее время как никогда укоренилось в массовом сознании». — И добавляет: «Не следует смешивать это отрицание всякой бюрократии с одобрением приватизации, которая была бы ничем иным как заменой государственных монополий и бюрократий, которые, несмотря ни на что, легче поддаются контролю, частными монополиями и бюрократиями» [30].

Как мы знаем из истории, капитализм прекрасно сосуществовал с самыми крайними режимами, включая фашизм. Даже минимального влияния не оказал характер экономики США на деятельность комиссий по расследованию антиамериканской деятельности. Голливуд сильно пострадал от маккартизма, и недавно Вуди Алленом там сделан поучительный фильм о том времени. Если люди добровольно кончали с собой без всяких материальных затруднений, значит, силы морального террора были очень мощными, никакой рынок от них не спасал. Да и если поднять результаты социально-психологических исследований среднего американца 60-х годов (эксперименты Мильграма), мы встретим потрясающие свидетельства полного психологического подчинения среднего американца власти. В наши дни рынок не мешает уничтожать людей самым жестоким образом. Никакого раскрепощения сознания рыночная экономика не обеспечила.

Но деформация «экосистемы» общества создает и нарастающую зависимость от «атомизирован­но­го» человека. Запад создал специфическое социальное образование — «общество двух третей». Иначе говоря, если не учитывать 1% богатейших семей, около двух третей общества составляет «благополучный» средний класс. Треть находится на грани или за гранью бедности. В состав этой трети входят 6—7% «маргинализованных» — людей вооб­ще вне общества, преступников, нищих и бродяг. Эта структура внешне устойчива в условиях демократии, т. к. «нижняя» треть в выборах вообще почти не участвует, а средний класс поддерживает этот социальный порядок, предпочитая то либералов, то социал-демократов (разница между которыми исчезающе мала). Так вот, «благо­получные» все острее ощущают угрозу, исходящую «снизу». И речь идет не о классовой борьбе за что-то, а о социальном мщении всем. Это — сравнительно новое социальное явление, еще совершенно не понятое общественной наукой и поэтому тем более пугающее.

Благополучный человек уже не чувствует себя спокойно в своем уютном городе. Он боится воров и тратит огромные деньги на бронированные двери и сигнализацию. Он боится уличных погромов, когда толпа «маргиналов» разбивает по пути все до одной витрины. Он боится наркомана, который на улице требует с него денег, а иначе угрожает вонзить шприц «со СПИДом». Какие взаимоотношения с обществом могли породить столь необычные «мягкие» формы мщения, как, например, впрыскивание из шприца едкой щелочи в пластиковые бутылки с питьевой водой? Дырочку от иголки в такой бутылке обнаружить трудно, бутылки стоят открыто в магазинах, и эпидемия таких случаев прокатилась по Испании в ноябре 1989 г.

Испанский социолог М.-А. Лопес Хименес пишет: «Если иметь означает также быть кем-то в обществе, то не иметь вызывает подавленность, которая может выразиться в агрессии против окружающих, чтобы вырвать у них то, что они имеют, более или менее жесткими методами. В обществе растет враждебность, порожденная страхом и непониманием, ибо хотя все знают, что общество разделено на классы, существует распространенное убеждение в равенстве возможностей, которое позволяет считать бедных виновниками своей бедности, не использующими шанс вырваться из своего положения» [28]. И страх не ослабевает, хотя государство в «свободном мире» все больше становится Левиафаном, и полицейские сирены слышны всю ночь.

Страх даже нарастает по мере того, как обследования подтверждают угрожающую тенденцию: в числе «маргиналов» нарастает доля специалистов высокой квалификации, с опытом ученых и технологов. От них европейский обыватель ждет мщения с использованием изощренных технологий. В здравом смысле обывателю не откажешь. Пока что это мщение также имеет безобидные формы — над инженерами и учеными довлеют табу (которые не вечны). Нередко обиженный начальством программист перед увольнением запускает в компьютерную систему фирмы или банка вирус (что в мировых масштабах уже наносит многомиллиардный ущерб).

А в июле 1993 г. в одном городке Испании произошел такой любопытный случай. Возник конфликт между муниципалитетом и техником системы водоснабжения (которого уволили, по его мнению, несправедливо). А через некоторое время во всем городе из крана стала течь вода ярко-зеленого цвета. Кто-то очень ловко, в нужном месте просверлил трубу и заложил туда пробирку с флуоресцином. Очень медленно растворяясь, это вещество окрашивает огромные количества воды в сильно флуоресцирующий зеленый цвет (так спелеологи метят подземные реки). Сделать ничего нельзя, и хотя вода безвредна — попробуй убеди в этом жителей города. Алькальд был уверен, что это дело рук обиженного специалиста, хотя доказать это не смогли.

Еще более страшную угрозу постоянно ощущает средний житель общества потребления со стороны стран третьего мира. В этом нет никакого преувеличения — хрупкая и искусственно созданная структура потребления разлетелась бы моментально в осколки, если бы страны первого мира, где живет 13% населения Земли, на миг приподняли бы «железный занавес», который их защищает. Свобода передвижения, если говорить о свободе въезда в страны рыночной экономики — миф, «прописка» в них охраняется такими силами, с которыми трудно было бы тягаться тоталитарной советской милиции. Во время строительства объектов для Олимпиады в Барселоне была попытка пригласить тысячу венгров-стро­ителей (как писали газеты, «дешевую рабочую силу очень высокой квалификации»). Это было категорически запрещено.

Вообще Испания испытывает особые чувства по отношению к своим братьям по языку и культуре — латиноамериканцам. Но она входит в ЕЭС и следует общим нормам. Будучи вынужденным время от времени продлевать в полиции свою визу, я наблюдал однажды, как дотошно требовали от двух перуанских студенток, законно обучающихся в испанском университете, подтверждения достаточ­ности для жизни получаемых ими из дома денег. Видя краем глаза предъявляемые ими квитанции на переводы, я, грешным делом, думал, что жить на такие деньги можно, и неплохо. Но чиновник полиции так не считал и отправил готовых расплакаться девушек искать дополнительных подтверждений законных источников доходов. А как же свобода?

Специфика «формулы свободы» в евроцентризме связана прежде всего с механистической картиной мира и детерминизмом, который создает иллюзию возможности точно предсказать последствия твоих действий. Это устраняет нравственную компоненту из проблемы ответственности, заменяет эту проблему задачей рационального расчета. Перед машиной ответственности не существует. И если мир — машина, человек — механический атом, общество — идеальный газ из «человеческой пыли», то ответственность вообще исчезает. Детерминированная и количественно описываемая система лишена всякой святости (как сказал философ, «не может быть ничего святого в том, что может иметь цену»).

Важно и другое. Только сегодня мы начинаем понимать иде­ологическое значение двух важных конкретных аспектов механис­ти­ческой картины мира — утверждения обратимости процессов и линейности соотношений между действием и результатом. Ясно, что чувство свободы становится доминирующим лишь в мире обратимых процессов. И в культурных нормах, и во врожденных инстинктах заложено мощное ограничение на свободу действий, ведущих к непоправимому. Чувство необратимости естественных и социальных процессов — или отсутствие такого чувства — во многом определяет приверженность человека к той или иной идеологии. При этом идеология, сформированная механистическим мирощу­ще­ни­ем, оказывает столь сильное воздействие на человека, что даже его непосредственное бытие «в гуще» необратимых процессов слабо воздействует на поведение.

Леви-Стросс, как и многие историки из стран «третьего мира», писал о разрушениях, которые произвел европеец-колонизатор в попавших в зависимость культурах, как о необходимости, как о создании того перегноя, на котором взросла сама современная западная цивилизация. Но не менее важно и искреннее чувство безответственности. Оно просто лишает человека Запада ощущения святости и хрупкости тех природных и человеческих образований, в которые он вторгается, лишает того страха перед непоправимым, о котором сказано выше. И это — не злая воля, а наивное, почти детское ощущение, что ты ни в чем не виноват. Инфантилизм, ставший важной частью культуры.

Леви-Стросс рассказывает, как в резервации небольшого индейского племени пьяный сын убил отца. Он нарушил табу, а по законам племени убийство соплеменника наказывалось самоубий­ством. Белый чиновник посылает полицейского-индейца арестовать убийцу, а тот просит не делать этого — парень сидит и готовится к предписанному самоубийству. Если же попытаться его арестовать, он будет обязан защищаться и предпочтет умереть убитым. А если полицейский применит оружие, то и сам станет нарушителем табу. Куда там — что за глупости, что за предрассудки. И все произошло именно так, как и предсказывал полицейский. В ходе ареста он был вынужден стрелять, убил соплеменника, отчитался о выполнении приказа и застрелился.

У Сервантеса Дон Кихот грубо вторгается в неизвестный ему мирок — «спасает» деревенского мальчишку от наказания хозяина и, довольный, уезжает. При следующей встрече мальчик бежит за ним и кричит: «Добрый сеньор, ради бога, никогда меня больше не спасайте!». Огромный философский смысл. А вот прекрасный американский фильм «Ранделл» — о том, как непутевого учителя назначили директором колледжа в поселке бедноты. В колледже — торговля наркотиками, проституция и поножовщина. Учителя нашли с подростками-бандитами компромисс — хулиганы не мешают учиться тем, кто хочет, а учителя не требуют от них присутствовать на уроках. Новый директор «поломал» этот порядок и кулаками загнал бандитов в классы. «По закону вы не имеете права выбирать учеников и обязаны учить всех до одного», — заявил он учителям.

В результате то большинство, которое хотело учиться, потеряло такую возможность, учительницу, поддержавшую директора, попы­тались изнасиловать и изуродовали, а ставшего на его сторону ученика повесили за ноги. И одна девчонка объяснила директору суть проблемы: больше половины жителей поселка — безработные, мы обучаемся выживанию именно в этой жизни, другой вы нам не дадите, но хотите отвлечь нас от этого необходимого обучения и заставить зубрить про Пипина Короткого. Но герой был непреклонен и с бейсбольной битой в руках, проламывая черепа, продолжал внедрять цивилизацию. На этом реалистичная часть фильма (изнасилования и расправы с «предателями») кончается и начинается гимн герою нашего времени в США. Он побеждает во всех драках (оставляя позади несколько трупов учеников) и ухитряется засадить в тюрьму самых нехороших. И какой контраст с Сервантесом. Мы видим прославление «цивилизатора», который грубо вторгся в хрупкую субкультуру своей собственной страны и, размахивая бессмысленными в этой субкультуре ценностями, разрушил в ней саму возможность даже такой жизни.

А как можно объяснить способ поведения целых госу­дар­ственных ведомств США в деле с сектой проповедника Кореша? Конечно, мракобесы — заперлись на ферме «Уако» и стали ждать конца мира. Полиция решила это мракобесие пресечь. Но как? Сначала в течение недели оглушая сектантов рок-музыкой из мощных динамиков (Кореш — фанатик рока, и эксперты решили, что он расслабится и отменит конец света). А потом пошли на штурм — открыли по ферме огонь и стали долбить стену танком. Начался пожар, и практически все обитатели фермы сгорели — 82 трупа. А через год суд оправдал всех оставшихся в живых сектантов — состава преступления в их действиях не было.

Такую безответственность и «свободу мысли и дела» мы увидали и в России — у нового поколения просвещенной номен­клатуры. Да и у всей той части интеллигенции, которая с таким энтузиазмом поддержала эту номенклатуру, повторяя ее евроцентристские лозунги.