Мерсье андрэ

Философия не есть наука.

Наука не есть ни какая-то философия, ни философия вообще.

Философия науки или наук, как обычно ее называют, не является философией, вот и все, и в любом случае впрочем не может служить решению проблемы или проблем, которые ставит особенно в наши дни заголовок нашего очерка, и который противопоставляет (или соединяет?) науку и философию.

Если иметь единую иясную дефиницию философии, то возможно было бы легче приступить к этой проблеме. Но никакой дефиниции не имеется. На первый взгляд кажется гораздо легче сказать, чем является наука или чем является философия, но когда речь идет о том, чтобы говорить фактически, то оказывается, что это значительно труднее, если только согласиться с тем, что она является собранием того, что делают все ученые мира. Но она предстает тогда в таком разнообразии, что его трудно охарактеризовать. Одни пытаются сделать это, обращаясь к ее методу, другие — путем указания на ее объект; однако обнаруживаются многочисленные специфические методы и многочисленные объекты. <...>

Оценка сознания единичного факта никогда не составляет знания, scientia, науки — науки, являющейся всегда сознанием того, что носит характер универсальности в противоположность единичному, всецело относящемуся к конкретному, а не к чистым созданиям разума. <...>

Наука почти всюду производит впечатление, что она поставлена в положение — если не агрессии — то, по меньшей мере, господства и часто даже исключительности, легко забывая другие вещи, остающиеся урезанными в ее старой философской традиции. Около них построена ограда, о них думают, что они одни служат питанию философии, а наука и философия стали во многом двумя различными предубеждениями, кажущимися несовместимыми, и в этом последнем случае одно должно казаться невозможным для другого, и потому что наука господствовала не иначе как посредством своего чрезвычайного успеха, то философия, редуцированная к теологизи-рующей метафизике и к а-научной и обедненной антропологии, должна казаться ей неупотребительной, дряхлой, иллюзорной, некомпетентной.

Чтобы спасти философию, пытались либо заключить ее в область geisteswissenschaften и таким образом свести ее к собственной истории, либо переделать ее, приводя ее к нулю и приговорив ее быть ничем иным как философией наук, видеть некую философию, подчиненную контролю наук или контролю так называемой науки (например в форме логистики). Это

было риском — делать из нее либо псевдо-философию, либо псевдо-науку, такую логистику, которая не является ни наукой, ни философией, но прото-математйкой.

Дело в том, что мыслители того поколения, которое предшествовало моему, можно сказать почти добровольно разделились на два лагеря почти в духе распрей между старыми и новыми, причем эти последние соответствуют тем, которые хотели сделать из одной науки единственный критерий хорошей философии. Это разделение имело место не только в лоне академических деятельностей, но и в плане национальных или интернациональных организаций культуры; оно именно, так сказать, политизировано. Оно превратилось в свою очередь, если не в распрю, то по меньшей мере в спор.

Но в наши дни это состояние вещей почти никого не удовлетворяет, как если бы кто-то пробудился от кошмара К тому же мы все должны помочь себе установить если не прежнее единство, поскольку прежнего не вернешь в том виде, каким оно было, то новую связь между составными частями мысли.

Необходимо хорошо осознать, что население мира и особенно та часть молодежи, которая желает расцвета мысли, которая хочет во что бы то ни стало «мочь со всей свободой любить мудрость», без упущения, раздражена тем, что видит науку, превращенную в сциентизм и завладевающую областями, где она не может служить линией поведения.

Я бы предпочел описывать этот феномен [философию], обращаясь к способам познания, которые являются установками, которые могут брать разум-субъект против объекта своего когнитивного понимания. Это следующие: объективный способ или проще объективность, которая характеризует науку (и только науку, не только философию), затем субъективный способ или субъективность, также более аутентичная и действенная, чем объективность, которая характеризует искусство (и только искусство, а не философию и, например, мораль или религию), затем способ общности или общительности, который характеризует мораль (и только мораль), и наконец созерцательный способ или созерцательность, которая является способом мистики. Каждый из этих способов является родовой формой аутентичных суждений. Он здесь соответствует точно четырем кардинальным попыткам: науки, искусства, морали и мистики. (Не надо смешивать мистику с религией). В частности, субъективность, о которой я здесь говорю, не имеет ничего общего с тенденцией некоторых умов заключиться в круг идей и индивидуальных чувств и выводить суждение согласно вкусам или состояниям личного сознания. <...>

Также и способы общительности (communautivite) и созерцательности здесь также являются необходимыми дополнениями, и они в свою очередь

отличны от субъективности, так как суждения, оперируемые согласно первому, происходят в лоне моральной ситуации, а не ситуации художественного творчества, а созерцание является именем, которое дают попытке, в которой именно сам субъект подвергается оценке (через бытие, свой объект), а не тот, кто высказывает ее. Кто бы сегодня осмелился сказать, что художественное творение или моральное поведение не оперируют аутентичными суждениями? Только адепты какого бы то ни было сциентизма, которые еще верят в то, что объективность является единственным приемлемым способом, и которые исказили жизнь духа, отказывая ему в том, чтобы считать аутентичными (подлинными) те способы, которыми человек располагает благодаря своей природе и своей подлинной ситуации в мире. <...>

В наши дни, со многих точек зрения, именно наука — наука, деформированная и превращенная помимо сциентизма, в объект необузданной торговли и фикцию низкого наслаждения — которая стала псевдонаукой и суеверием, служит опиумом для того же народа в той точке, в которой трудно различить между истинными людьми науки и теми, которые являются ее ложными жрецами.

И здесь, например, марксистское общество является настолько же виноватым, как и капиталистическое общество, потому что в лоне обоих из науки делают капитал, который состоит наряду с настоящими из фальшивых монет: марксизм, потому что он неправильно привлекает для объяснения научные причины, чтобы оправдать свою мораль, в то время как его причины не зависят от науки; капитализм — потому, что он коммерциализировал науку и обманом сделал ее заменителем морали, что является абсурдным.

Наука ни в коем случае не может служить морали. Она не может впрочем служить ни искусству, ни созерцанию. Но она в состоянии диалектически сотрудничать с ними.

Мы живем в тот исторический период, когда между собой серьезно сталкиваются только два из четырех способов мысли и действия: наука и мораль. Мы знаем, что они встречаются в технике. А в течение долгого времени мораль господствовала посредством государства, после того, как она догнала и опередила науку в процессе Французской революции и ее последствий; она достигла кульминационного пункта в гегелевском признании государства за единственно способное снабдить человека отвечающему Разуму существованием. Но государство, особенно гегельянское государство, не удовлетворяет с моральной точки зрения больше никого, а наука между тем в свою очередь догнала и далеко опередила мораль, в то время как Государство осталось почти неподвижным (только социализация,

начавшаяся с революции, продолжалась, но она сегодня едва ли не завершена несмотря на различия между отдельными режимами). Только наивные и неосторожные цепляются за науку как за безличного спасителя, и наше общество угрожает превратиться в сциентизированное вместо того, чтобы быть этатизированным, каким он было. Именно против этого начинает проявляться чуть ли не всеобщая реакция. Одним из аспектов этого является разрушение университетоа «Истэблишмент» не является так называемым «буржуазным обществом», которое существует не так уж долго...

А человек нуждается и в субъективности, и в созерцательности. Они, и главным образом, созерцательность, подкопаны, в то время, как субъективность продолжает быть терпимой хотя и в уединении, очень близком к «искусству для искусства» (на что, впрочем, «современные» реагировали бы), и именно из-за недостатка созерцания и аутентичного искусства, которое в большинстве пристрастилось к подделкам, доходящим до дряни (наркотиков) и до порнографии (разложение морального порядка). Но ни наука, ни мораль не могут служить искусству или мистике.

Что делать тогда при всем этом с философией? И как встает перед нами сегодня проблема Философии и Науки?

Философия может быть определена как интегральное слияние (встреча) четырех кардинальных видов: науки, искусства, морали и созерцания. Но это «слияние» не означает ни чистого и простого приращения, ни присоединения, ни даже наложения одного на другое. И так как частичная встреча науки и морали диалектически составляет то, что обыкновенно называют техникой, то философия является в этом смысле идеальной техникой, она в таком случае является, если хотите, квинтэссенцией, встречей этих модусов, в которой все споры разрешаются в покой разума и в тотальное удовлетворение думающего и действующего человечества; короче в полную гармонию мысли и действия согласно всем естественным способам, где сотрудничают наука, искусство, мораль и созерцание. Но это еще не делает из философии род сверхнауки или сверхморали, сверхискусства или сверхсозерцания.

Впрочем не философия ищет и открывает ценности, решение же этой задачи берут на себя именно кардинальные попытки. Философия — это образ жизни в этом множественном исследовании, образ, одновременно критический и ангажированный, во всей его ответственности и любви. В этом смысле она является интегральной логикой, но также и экзистенциальной связью, эпистемической диалектикой и онтической динамикой. <...>

Тот факт, что существует четыре кардинальных способа мышления, дает преимущество в создании напряжения внутри этого человеческого материала, где играет тогда динамика, где пропагандируются импульсы во всех смыслах и где производятся удары, роль которых состоит в том, чтобы

разрушить заботу по мере того, как она заводится. Это именно история мысли, это историческая сторона философии, основание, на котором те, кто говорит, что философия отождествляется со своей историей, отчасти правы, но только отчасти, поскольку эта история не имела ничего, кроме как вершину волны, которая прогрессирует, она остановится на этот раз больше не в форме заботы, но в форме смерти духа. Если бы не существовало более одного, например, объективного способа науки, то не было бы философии. <...>

То, что возвращает здоровье жизни духа, — это борьба способов: не борьба доктрины, но та борьба, которая включает различные способы познания в диалектическом синтезе (встрече, поединке) примером чего является современная техника, которой современное состояние этой борьбы, впрочем, придало преувеличенное значение.

Нет философа, который бы, с одной стороны, достиг того, чтобы достаточно оторваться от этой борьбы, чтобы сообщать историю, полностью оставаясь здесь, с другой стороны, достаточно вовлеченным (ангажированным), чтобы прожить современный опыт. Чтобы быть в него включенным, недостаточно, чтобы он удовольствовался анализом и критикой феномена; необходимо, чтобы он имел корни в составных частях этого феномена, чтобы он действительно играл персонажей драмы, которыми являются наука, искусство, мораль и мистическое созерцание. Нет философа, который был бы всем этим одновременно.

Но в то же время нельзя согласиться с каким-либо первенством одного перед другим.

Это потому, что проблема Философия и Наука, столь животрепещущая сегодня по причине обстоятельств, которые мы преодолеваем, является ничем иным, как частной проблемой, могущей служить в качестве примера. Но в то же время она имеет огромную важность, поскольку в наши дни философия находится под угрозой до пункта, в котором она редко за свою историю находилась, исчезновения под залог какой-нибудь науки в какой-либо «победоносный» вид, чьи сторонники и приверженцы забудут эту философию. Для философии также существует случай проявить себя посредством возобновления; надо, чтобы философия утвердилась для того, чтобы люди замечали, что именно это — динамика духа (тогда как способы: наука, искусство, мораль, мистика, составляют ничто иное, как составные части силы, которую они одушевляют). Это случай, когда не должно давать возможность уйти, не для того, чтобы проповедовать свою науку и приписывать ей больше достоинств, чем она их имеет, но для того, чтобы помочь найти равновесие духа, в котором сегодня есть недостаток.

«Философия и наука».— Proceedings of the XV-th World Congress of Philosophy. Sofia, 1973. P. 25—31.