Ж е л т о к р ы л а я б а б о ч к а

За огородами, по пригорку вдоль реки, паслось деревенское стадо.

Разномастные коровы медленно переходили с места на место, чинно усту-

пая друг дружке облюбованное место. Овцы степенно, будто бабы на прополке, шли позади коровьего стада, блеяньем оповещая расшалившихся

ягнят о том, чтобы они не отставали и не убегали далеко. Те, помахивая

хвостиками и взбрыкивая, спешили следом.

Дед Евсей, в стоптанных лаптях, шел впереди стада, раздвигая высокую

траву длинной вишневой палкой. Чуть поодаль плелся Васёк, от скуки сби-

вая хворостиной розоватые хохолки репейника. Покрикивая на коз, норовивших сигануть в огород или, хотя бы дотянуться до нежной листвы молодых слив, он нет-нет, да и взглянет на запруду, у самой мельницы, где

уже собиралась ребятня, чтоб поплескаться в прогретой речной воде.

Опершись на палку, старый пастух засмотрелся на цветущий зверобой.

С цветка на цветок перелетали земляные осы. В траве стоголосо трещали

кузнечики. Беленькая бабочка, усевшись на оранжевое блюдце девясила,

покачивала крылышками и деловито шевелила усиками.

" Вжикнуть бы её, да так, чтоб с головкой цветка она на сторону

отлетела... Не-е-ет! Дедушка Евсей рассердится. Он бабочек не велит

трогать. Вот кузнечиков хоть руками, хоть картузом лови, слова не

скажет. А бабочек жалеет... Вот и сейчас, уже сколь времени глядит

на эту глупую капустницу, а чего в ней этакого?.."

Парнишка подошел поближе к старику и тоже стал рассматривать бабочку. Но мысль о ребятах у запруды занозой засела в голове. Васёк уже

хотел, было, напомнить дедушке, что пора направить стадо к

мельнице, где на мелководье коровы забредали по брюхо в воду и, шумно

дыша, пили воду. Взглянув на старика, осекся. Дедушка глядел на шевелящиеся крылышки, улыбался краешками губ, а из глаз, теряясь в бороде,

текли слезы.

" Чудно, - подумал Васек, - глаза плачут, а губы смеются. Может, спросить, отчего так бывает? А вдруг рассердится и не пустит к ребятам,

искупаться? Вон солнце так и палит. Его бы хоть малюсенькой тучкой

прикрыло, так не-ет! Наверное, поджарить меня хочет... А все же, почему

дедушка плачет?.."

Опомнившись, старый пастух взглянул на подпаска, вздохнул и вытер

слезы рукавом.

- Э-эх! Жизнь-жизнь! Пролетела, будто короткий сон! Ну, да чего уж

теперь...

- Дедуня, а чего вам больше всего жаль? - сморщив конопатый носик,

спросил мальчонка.

- Чего? - переспросил Евсей, поправляя на голове соломенную шляпу. - Много чего жаль. А всего больше желтокрылую бабочку.

- Тю-у - у! Да этих бабочек считать - не пересчитать! Мамка на них

сердится. Особенно на этих, капустниц. А тятька и вовсе их в расчет

не берет. Говорит, что птица, ну хоть какая маленькая, а гнездо себе

вьет. А эти мотыльки - бестолковые. Вот у пчелки крылышки маленькие,

а она весь день трудится. Вот бы ей такие крылья! Сколько б она мёду

собрала...

- Ты, видать, мёд любишь?

- Ага! Кто ж его не любит? - сглотнул слюну Васёк.

- Пчёлы - это хорошо! Только в бабочках есть красота особенная. Я

вот всю жизнь свою пастушу. И всё из-за неё, из-за желтокрылой бабочки.

Васёк от удивления открыл рот и приготовился слушать. Но старик

переступал с ноги на ногу, шевелил палкой в траве и печально вздыхал.

Мальчик опустил голову и, глядя себе под ноги, терпеливо ждал.

- Э-э-эх! Да чего теперь? Садись вон. Видишь - коровы легли. Даже

Фанина коза, Майка, и та за кустом лежит, головой трясет, мошкару отгоняет.

Старик примял траву, сел и палку, свою верную спутницу, бережно положил рядом с собой. Потревоженный зверобой пустил по ветру легкое

облачко пыльцы и замер, уставившись золотистыми цветками в бледно-лазоревое небо.

- Расскажи, дедунь! Ну, о той бабочке, с желтыми крылышками, - неутерпев, попросил парнишка.

- Мал ты ещё. Поймешь ли? - засомневался Евсей.

- Пойму, дедунь! Мамка говорит, что я смышлёный...

- Ну, коли так, слушай... Сиротой я рос. А для сироты пастушество -

первое дело. До сих пор в ушах звенит голос бабки Лявонихи: " Евсей! По-

дымайся скорей! Зарю проспишь! " А вставать неохота. Утром росно, а днём

скучно. Жара. Оводы донимают, мошкара в глаза лезет. А тебе, хоть праздник, хоть буден день - всё едино. До того умаешься, что и не передать.

Ежели занепогодит, дрожишь на ветру, и пожаловаться некому. Вечером тут

уж, конечно, покормят, чей черёд подойдет. За стол не садили, не-е-ет.

Ждешь в сенцах, пока семейство поест, а тебе уже остаток холодных щец

плеснут. Хлеба ломоть сунут. Будь доволен. Спать я к бабке Лявонихе

ходил. Она хоть и сварливая, а всё ж, когда-никогда портки залатает,

да рубаху состирнёт, не побрезгует. И на том спасибо.

Зимой и того хуже. Ходишь по селу, стучишь в ворота, спрашиваешь:

" Не надо ли чего сделать? " А в голове одна думка: " Хоть бы обогреться

пустили..." Ежели кто покормит, то не знаешь как лучше и услужить

хозяину. За любую работу хватался. Э-э-эх! Силенки были, не то что

теперь...

Так вот, я в то время на девок поглядывать стал. Бабка Левониха мне как-то и говорит:

- Ты, Евсей, по сторонам не глазей. Твое дело пастушье. За скотиной приглядывай, овечек к лесу не подпущай, да чтоб потравы не было али

ещё какой напасти. А женихаться зимой будешь...

Мне бы, дураку, послушать её. А я отмахнулся и тут же забыл. Она

в другой раз про то же говорит. Я хохотнул, хлыст на плечо и за порог.

Она в третий раз увещевает меня, всё пытается втолковать, что " есть на

свете девица-раскрасавица. По лугам бабочкой летает, да всё возле молодых пастухов кружит. И так им головы вскружит, что они обо всём на

свете забывают. Только и то понять надо, что не вольна она в своём

выборе. Дочь она единственная паука-колдуна. Он в траве, в глубокой

норе прячется. Минуту поджидает, когда пастух, на девицу глядючи, забудется. А как это случится, он козочку али телка в лес уволочет и

там, как муху, высушит. И опять в нору. А с пастуха, знамо дело, спрос...

Слушаю я бабку Лявониху, а про себя думаю: " Вот бы хоть одним глазком увидеть ту красавицу, а уж паучишку-то я изведу..." И с того дня

не столько за скотиной приглядываю, сколько бабочек высматриваю... Вот

и накликал беду.

Как-то раз, только-только солнышко из-за лесу выглянуло, а вокруг

меня желтокрылая бабочка вьётся. То на цвет, прямо передо мной сядет,

то на плече моем красуется. Я руку протянул, а она, проказница, прямо

на ладонь села. Щекотно так. Я ласковые слова говорю, она слушает.

Потом, уже не пойму как, сорвалось с губ. Любопытно ж, дураку, было. " Знаю

я, - говорю ей, - кто ты. Но ты меня не бойся, не обижу. Откройся. Я

только на красоту твою погляжу..."

- А она и впрямь открылась? - нетерпеливо спросил Васёк.

Старый пастух только горько вздохнул.

- Взлетела с ладони, поднялась высоко так и, сложив крылья, упала

в траву. В тот же миг, на том месте, поднялась девица в ярко-желтом

платье. Волосы русые золотистым шелком на ветру струятся. А что глаза её, что уста - взор не оторвать. Стою, глаза в неё вперил и, кроме неё, голубушки, ничего боле не вижу.

Она постояла этак сколько-то времени, потом взмахнула руками и

побежала. Я за ней. Вот-вот нагоню. Вдруг она остановилась и, глядя

мне в глаза, спрашивает:

- Нравлюсь я тебе?

Я же оробел и слова вымолвить не могу. Чего-то там лопочу непослушным языком. Слова, будто вихрем солому, разметало, что и граблями

не собрать. А она хохочет и смех у неё заливистый. Я и сам, не знаю отчего,

расхохотался. Вот так и бегали мы с нею по лужку, пока дождик не

брызнул. Тогда-то она взмахнула руками, присела в траву и, превратясь

в бабочку, улетела.

Э-эх! Вечером всю спину мне плетью исполосовали. Все допытывались: " Кому

телка сбыл? " Потом нашли того телка. И впрямь, шкура да кости. Всё из

него высосал паучище проклятый! Простили меня на первый раз. А я

зарекся: больше на девок глядеть. Да так оно и получилось. Где уж

там на них глядеть, коли такую красотку увидеть довелось...

Мало-помалу зарубцевалась спина. Приутихла и обида в душе. Да и то

надо учесть, что подневольная она. И сам виноват... Чего там всю вину

на неё валить? Опять только об одном и думаю, чтоб хоть единожды увидеться с нею.

Осенью уже дело было. Берёзки, что тебе девицы, в нарядах золотого

кружева. И она... стоит вдалеке, на меня глядит, а подойти не решается.

Гляжу на неё, а сам думаю: " Не такая уж ты и простая, коли совестишься

подойти. Ну да ладно. Я не гордый и обиды на тебя не держу. Так и быть,

подойду".

А она, будто слышит мои мысли, палец к губам поднесла и рукой на

стадо показала. Глянул я туда и ахнул. Мужичонка, такой невысокий,

коренастенький, телка тащит. Тот упирается. Подбежал я к вору и ну его

хлыстом охаживать. Он на меня с кулаками. А я к себе не подпускаю,

знай, стегаю его по чём зря. Отступил злодей... Присел в траву и пропал.

Сколько я потом не искал его - как сквозь землю провалился. Оглянулся

на то место, где девица стояла, а её нет.

" Ну, - думаю, - спасла она меня от плетей на сей раз. Не может

быть, чтоб после себя да ничего не оставила..."

Пошел я к той берёзе, под которой она стояла, а там и трава не

примята. " Привиделось мне, что ли? " - спрашиваю себя. Только, глядь,

в расщелине волосок застрял. Взял я тот волосок, в тряпицу завязал и

до весны, за пазухой носил.

- Не уж-то не видался с нею боле? - схватив старика за рукав,

спросил Васёк.

- Видался. Только не знаю, чего больше было: радости или хлопот.

Паучище, проклятущий, не отпускал её от себя, ни на шаг. А она, голубушка, уже и сама ко мне тянуться стала. Чтоб поговорить с нею, я

вот на какую хитрость пошёл. Привязал старую козу к берёзе. Сам сел

и жду. Глядь, вьется надо мной желтый мотылёк. " Она! " - думаю. И пошел

за нею без оглядки, подале оттуда. Пока паучище ненасытный козью

кровушку сосал, мы маленько с нею поговорили.

- И что ж она тебе поведала?

- Да что рассказывать? Больно было видеть слёзы на её глазах. Но

не враз придумаешь, что делать надо... Бабушка Лявониха уже, к той

поре, вовсе ослабела. Всё на печи лежала. Один только мякенький творожок и ела. А вот, видать, бабьим своим нутром учуяла неладное...

Прихожу я вечером, а она подозвала меня и говорит:

- Вижу, присушила тебя летунья. Исхудал весь, а молчишь... А ты

не молчи. Поди по дворам. Пущай соберутся мужики с кольями, а там

и выведи их на поганого паучишку. Ежели сиганёт он в нору, так вы

его водой, али огнем. Неужто никогда не выливал пауков на лугу?

То-то же!

Поблагодарил я бабушку за совет, и спать лёг. Утром пошёл по дворам.

Сговорился с мужиками, а те вывели дряхлую кобылу в березняк и попрятались за кустами. Ждём... Откуда ни возьмись, мужичок! Глазами зырк-

зырк! Никого не заметил и враз пауком оборотился. К той кобыле подступает. Она, хоть и хворая, а помирать от поганой твари и ей неохота.

Захрапела, стала копытами лягать. Видит он, что с наскоку с кобылой

не совладать, начал вкруг неё паутину плести да всё ей на голову закинуть норовит. В пока он так-то с нею валандался, мужики, спехом-спехом,

то место окружили. Данила, ныне уже покойный, Прокопа одноглазого дед,

здоров был мужик! Он колом того паучишку к земле так и пригвоздил.

А тот рычит! Ей-ей, как собака бешеная!.. Тут мужики подмогнули, а потом уже сожгли тварь поганую.

Ну вот, управились, и домой пошли. А я при стаде остался. Жду, что

дальше будет. Глядь, идет ко мне моя голубушка. Головушку склонила, а

слёзоньки так и льются по белому личику.

- Радость моя! Освободили мы тебя, чего ж ты так горько плачешь?

- Молодёшенек ты больно! Не знаешь обо мне ничего! А мне в прошлом

годе триста лет минуло! И всё при нём я жила... Зимой, в лесу, в дупле спала, а он меж корней затаится, мой сон охраняет. Теперь же, что

я делать буду? Зима уже холодом дышит...

- Пойдем к бабке Лявонихе! Будешь печь топить, щи варить, прясть

да рубахи шить.

- Что ты, что ты! - взмолилась она. - Не выношу я духу избяного!

Ты мне из лозы домик сплети. Сеном его устели и на жердочке на чердаке подвесь. Там я перезимую, а летом вместе будем стадо пасти да солнцу красному радоваться...

Так я и сделал. Плетёный домик духмяной травой устелил и на жёрдочке подвесил. Она и, правда, там всю зиму спала, сложив крылышки.

А как солнышко землю-матушку обогрело, проснулась. Ох, и весёлым было

для нас то леточко! Век не забуду!.. Только всё хорошее быстро проходит. По осени я ей сушеными цветами домик устелил. Да вот, не углядел... В самые морозы забралась в тот домик мышь презренная. И от моей голубушки только крылышки остались...

Как узнал я про ту беду, своими руками подпалил избу бабки Левонихи!

О-о-ой! Как вспомню - сердце разрывается!.. Бабушку уже, к той поре, на погост снесли. Думал: сгорит в нем все мышиное племя. Э-эх! Дом-то сгорел,

а в груди горит по сию пору... Да, чего там! Долго скитался по белу

свету. Но, с годами, потянуло в родную деревню.

- Дедуня! Неужто ты не нашел кого-нибудь себе по сердцу? Ведь сколько людей перевидал...

- Бывало, глянется мне девица, уже и о сватах подумывать стану.

Вдруг, ни с того, ни с сего, услышу Её смех заливистый. Вспомню руки Её,

волосы шелковые и увянет в глазах моих красота девичья. Да и кому ж

ровняться с Нею... Так и прожил свой век бобылём. А теперь, чего уже

об этом думать?.. Ну, засиделись мы тута с тобой. Пора стадо гнать

на водопой..

Старик, кряхтя, стал подниматься. А над его седой головой все кружились и кружились белые бабочки. Легкий ветерок шевелил седину, пузырил рубаху на спине. Вдруг Васёк услышал заливистый девичий смех.

- Она! Моя голубушка! - шёпотом, одними только губами, произнес

старик. - Придет срок, вместях с тобой полетаем...

Васёк тихонько, на цыпочках, ушёл следом за коровами. А старик всё

стоял на пригорке и улыбался.

18 июля 2002 года.