Особенности русского неокантианства.

На рубеже XIX-XX вв. долгое господство позитивизма в буржуазной социологии было поколеблено. Авангардом антипозитивизма выступило неокантианство, выдвинувшее ряд новых концепций, приемов исследования, которые привели к новому пониманию предмета социологии, ее отношения с другими науками. Неокантианство серьезно изменило ситуацию во всей немарксистской социологии, заложив в теории «великое противостояние» (исторической необходимости и долженствования, «понимания» и наблюдения, факта и ценности, социологического реализма и номинализма), которое не преодолено в полной мере социологией и поныне. Поэтому историческое изучение результатов деятельности неокантианцев помогает разобраться в глубоких теоретико-методологических трудностях, переживаемых современной зарубежной социологией. В зарубежной литературе появляются все новые и новые работы, стремящиеся учесть и оценить это наследие на примере истории социологии в Германии, Франции, США. Интересно рассмотреть, как складывался этот процесс в дореволюционной России. Подавляющая часть русских неокантианцев объединилась вокругидей Баденской школы, с различными, впрочем, иногда существенными оговорками и дополнениями. Идеи Марбургской школы защищали немногие, в частности, В. Савальский.[1]. Философско-исторические работы Г. Риккерта и В. Виндельбанда, социологические исследования Р. Штаммлера, Ф. Тенниса и особенно Г. Зиммеля переводились и печатались в журналах и отдельными изданиями, оперативно рецензировались и обстоятельно обсуждались в печати. Уже первые русские последователи нового течения были не простыми популяризаторамимодного лозунга «назад к Канту», а весьма оригинальными соперниками немецких коллег. Не случайно ряд исследований по логике и социальным наукам был вначале опубликован русскими авторами (Л. Петражицким, Б. Кистяковским, А. Гуревичем и др.) в Германии, где они приобрели известность среди специалистов.

В зависимости от некоторых особенностей русское неокантиантство можно разбить на три группы: более или менее ортодоксальное ядро (А. Лаппо-Данилевский, Б. Кистяковский); течение, постепенно c6лижающееся с философским иррационализмом (П. Новгородцев, В. Хвостов и «пятившиеся от Маркса к Канту» П. Струве и М. Туган-Барановский); сторонники «индивидуального психологизма», с известной симпатией относящиеся к психологическому позитивизму (Л. Петражицкий и его последователи).

Попытаемся рассмотреть два аспекта их совместной деятельности, а именно критику «социальной гносеологии» натуралистической социологии и построение на этой основе собственной ценностной модели.

Каждый из этих аспектов интересует нас в данном случае не в каком-либо конкретном, частном проявлении у того или иного автора, а в более широком контексте развития всей буржуазной социологии той эпохи.

Уже первые выступления неокантианцев приняли форму диалога по поводу исходных принципов и понятий общественных наук ‑ вначале истории, потом ‑ социологии. Собственно говоря, общая ситуация социологии тех лет носила кризисный характер ‑ с одной стороны, мывидим обилие односторонних и враждующих между собой позитивистских концепций, с другой стороны, отрицание самой возможности существования теоретической социологии некоторыми антипозитивистскими авторитетами (например, В. Дильтеем). В этих условиях знаменитый кантовский вопрос «как возможно теоретическое естествознание?» был неокантианцами переформулирован — «как возможна теоретическая социология?». Вот слова Новгородцева, в которых сжато изложена эта задача: «Историки и социологи, вышедшие из школы Конта, слишком часто грешили в сторону поверхностного догматизма употребляемых понятий. Основные категории социологии, и прежде всего самый предмет социологического исследования, требуют тщательной философской критики и проверки... А позитивисты старой школы и не подозревали об этой необходимости»[2] Сходных по смыслу высказываний, призывающих бороться против «научно-методологической спячки» натурализма (Петражицкий), бежать из «клетки позитивизма» (Струве), «перешагнуть узкую канавку позитивизма» (Иванов-Разумник), можно было бы привести очень много. Подчеркнем более важное — неокантианцы при этом совершенно бездоказательноставили в один ряд понятия «механика», «энергетика», «позитивизм», «исторический материализм».

Понятийный аппарат позитивистской социологии от О. Конта и Г. Спенсера до Н. Михайловского, М. Ковалевского и др. — «общество», «среда», «консенсус», «статика», «социальный организм», «толпа», «причинность», «эволюция», «прогресс» ‑ подвергается острой критике. В итоге неокантианцы пришли к выводу, что социологические термины позитивизма либо механически переносились из естествознания, неизбежно превращаясь при этом в малосодержательные ярлыки («мнимо-научные» понятия, как их называли Теннис и Петражицкий), либо были нерезультатом научных обобщений, а систематизацией обыденного сознания, благодаря чему в социологических текстах преобладали наукообразно изложенные общие места, тривиальности (особенно этим грешил «органицизм»). Л. Петражицкий иронично отмечал в связи с этим, что все это напоминает ситуацию, когда объединение растений в одну группу с кулинарной точки зрения (так называемая «зелень») механически возводится в ранг научного ботанического обобщения[3]

В противовес натуралистическому сведению сущности общественных явлений к набору относительно простых и строго неизменных законов, якобы общих для широкой «био-психо-социо» сферы, неокантианцы выдвинули идею о специфичности гуманитарных «наук о духе», о «должном», имеющих дело с реальностью особого рода — культурной сферой ценностей. Соответственно главной объяснительной структурой объявляется не фиксация «механистического детерминизма» социальных процессов, а «понимание» их субъективного смысла, проникновение в психический мир агентов этих процессов. Неокантианцы выступают в резкой оппозиции к тем, кто видит в общественной жизни игру сверхчеловеческих сил, функционирование и развитие объективных систем общественных отношений, и на этом оснований они стремятся свести социологию к изучению личности, ее целей, мотивов участия вэтих процессах. В русской социологии это особенно настойчиво подчеркивали Новгородцев, Петражицкий и Кистяковский. К подобному же пониманию относительно независимо друг от друга пришли в начале XX в. несколько ведущих западных социологов ‑ В. Парето, Ч. Томас, Ф. Знанецкий, М. Вебер[4] Менее всего «социальные факты» можно мыслить по Дюркгейму, т.е. как «вещи», утверждал Новгородцев, их надо «сопереживать как «ценность» или реализацию идеальных целей. Но нас отличает от животных не то, что наши ценности и нормы меняются, эволюционируют, говорил он, а то, «что они у нас есть». «Позитивисты забывают, что если нормы образуются закономерно, то через людей и при посредстве их воли». Более подробно эти идеи изложены им в работе «Нравственные проблемы в философии Канта» (М., 1903).

Наиболее подходящим для реализации неокантианских методологических установок (волюнтаризма, номинализма, телеологизма и т.п.) явилось понятие «социального взаимодействия». Русские неокантианцы вслед за Зиммелем сознательно и последовательно используют это понятие, однако еще более его психологизируют. Первая серьезная попытка создать развернутую концепцию наэтой основе — под явным влиянием Зиммеля и Тенниса — была предпринята Кистяковским в его ранней работе «Общество и личность», опубликованной в 1899 г. на немецком языке[5], а затем Хвостовым в целой серии работ, оцененных врусской печати как «великолепный образчик социологического идеализма»[6] Если позитивисты обычно конкретизировали отношение «общество — личность» введением понятий промежуточных социальных систем — «слои», «группы», «статус» — и соответственно рассматривали личность как персонификацию общественных отношений, то неокантианцы предельно субъективизируют эти системы. Они сводят социальное к «взаимодействию», культурное к «нормативному» с помощью широко вводимых воборот понятий «мотивы», «цели», «потребности», «ценностные системыморали и права» (Кистяковский, Новгородцев, Хвостов), или «нормы-законы», как их более абстрактно называл Петражицкий. Последний термин постоянно использовал в своих поздних концепциях П. Coрокин, под влиянием которого американцы перевели главную работу Л. Петражицкого «Теория права и государства» (СПб., 1910, т.1, 2. Несколько сокращенный вариант ее получил новое название (см.: Lawand Morality. Cambridge, 1955).

Таким образом, в связке «общество — личность — культура» упор делался на центральную часть — личность, определяемую как «последнее основание социальных явлений», а «обществу» и «культуре объективным, целостным системам неокантианцы не уделяли сколько-нибудь серьезного внимания, что вполне характерно для социологического номинализма, согласно которому эти системы получают «реальность» только как индивидуальные переживания их агентов. Хвостов полагал, что эта идея составила «одну из важнейших заслуг Канта для современной социологии»[7]. Вся общественная жизнь рассматривалась как противоречивый дуализм сил: естественной необходимости и более важной ‑ психической необходимости. Глубокий внутренний конфликт этих сил (по Хвостову, открытие этого конфликта ‑ вторая важнейшая заслуга Канта для социологии) и снятие его через «культуру» выводили некоторых неокантианцев (Струве, Туган-Барановский и др.) на концепцию, получившую позднее у Огборна название «культурное отставание». Хотя в качестве идеалистической основы для теоретического конструирования понятие культуры неокантианцам было явно предпочтительнее, чем понятие общества, тем не менее сколько-нибудь четкого определения культуры (даже в духе собственных критических манифестов) у них нет. Это понятие заменено другими ‑ «народная психика» и «идеал действенной любви» (Петражицкий); «дух времени» (Хвостов), «абсолютные законы долженствования» (Новгородцев) ‑ еще менее содержательными, чем позитивистские формулы ‑ «коллективные представления», «сознание», «психология толпы» и т.п. Во всяком случае, теоретический разнобой здесь не меньший, чем у неоднократно раскритикованного ими позитивизма. Даже сами неокантианцы признавались, что некоторые из их интерпретаций являют собой не столько научный, сколько типично религиозный принцип объяснения.

Разумеется, усилия неокантианства не следует понимать просто как борьбу против одной терминологии за другую. Проблема значительно сложнее. Природа знания всегда была предметом глубоких размышлений, но временами она становилась той насущной проблемой, без решения которой просто невозможно было дальнейшее движение. Нечто подобное имело место и в анализируемую эпоху. Впрочем, претензии неокантианцев на монополию в постановке и решении проблем специфики гуманитарного знания, а также роли личности в истории являются совершенно ложными в сопоставлении с научно-творческой позицией марксизма в этих вопросах. Между тем неокантианство выдавало себя за новейшую социальную философию, призванную якобы заменить собою и позитивистскую, натуралистическую социологию, и исторический материализм.

В.И. Ленин, внимательно ознакомившись с работами ряда отечественных и западноевропейских неокантианцев, сделал решительный вывод ‑ «с неокантианством действительно необходимо посчитаться серьезно» (Ленин В.И. Полн. собр. соч., т.46, с.30). Оценивая неокантианскую «критику понятий» в истории социологии, В.И. Ленин и Г.В. Плеханов отмечали ее глубоко противоречивый, многоликий характер.

С одной стороны, неокантианство вполне справедливо объявило принципиально ущербным натуралистическое сближение социологии с механистическим естествознанием, кризис которого в конце XIX ‑ начале XX в. только упрощал эту задачу. Было ясно показано, что классический позитивизм ориентирован на устаревшие формы естествознания[8] С другой стороны, в работах неокантианцев обнаруживается и формалистический культ «чистых» понятий. Фундаментальный порок гносеологического формализма заключается в том, что полученные «чистые» формы, или «методологические фикции», считаются более «реальными», чем самое общественное бытие, объяснение которого вызвало их к жизни. На этом основании (в своей сущности это было выполнением требований априоризма Канта) все основополагающие социологические понятия объявлялись конструкциями, соотносящимися не с общественной действительностью, а с познавательными интересами субъекта. Неокантианцы полагали, что логика социальной науки не фиксирует «ни один социальный закон, ни объективное состояние социальных явлений, как думают позитивисты», она есть «систематизация абстрактных гносеологических типологий, построений нашей мысли» (Новгородцев). Или вот еще более категорично мнение Петражицкого: содержание любых социальных явлений состоит не в объективном отношении и связи двух (или более) людей, внешних по отношению к переживающему это явление субъекту, принципиально ошибочно «думать, что оно является реальным феноменом», «онтологическим модусом» среды или людей, которым приписывается. Ha деле оно «существует реально в психике того, кто изучает его, переживает его в данную минуту» (Петражицкий). Здесь обнаруживается явная идейная перекличка с принципами «гуманистического коэффициента» Ф. Знанецкого и ситуации B. Томаса.

Подобная установка часто приводила, по словам В.И. Ленина, к бессодержательной и схоластической «игре в дефиниции», называемой неокантианцами громким именем «критика понятий» (см.: Ленин В.И. Полн. собр. соч. т.46, с.30). Особенно наглядно это обнаруживается в статьях Кистяковского, посвященных анализу категорий «возможность», «должное» и «необходимость» и вызвавших в свое время спор на страницах русской научной печати. Кистяковский резко отрицал гносеологическую значимость категории «возможность» и предлагал заменить ее понятием «должное», т.е. идеей психической необходимости (ср. Кистяковский Б.А. Социальные науки и право. М, 1916. Ср. ответ позитивистов: Кареев Н.И. Категории долженствования и возможное в русской субъективной социологии. — Русское богатство, 1917, №4-6. Сорокин П.А. Категория «должного» и ее применимость к изучению общественных явлений. — Юридический вестник, 1917, кн.17, №1). Этот нигилизм был тем более любопытен, что в то же время другой неокантианец, М. Вебер, в крайне софистической форме использовал данное понятие: его знаменитые «идеальные типы» есть фиксация тех или иных идеальных возможностей (см.: Weber M. The Theory of Social and Economic Organization. N. Y., 1965, p> 99, 118—119). К сожалению, ни один из русских неокантианцев, ссылающихся на метод «социальной типологии» (Новгородцев, Лаппо-Данилевский, Хвостов и др.), «никогда не пытался сколько-нибудь подробно выяснить его специфику и отношение к другим методам, практиковавшимся в социологии тех лет.

И последнее. Многие возражения неокантианцев против механицизма и натуралистического редукционизма в социологии, будучи в общем виде справедливыми, оказывались совершенно несостоятельнымис точки зрения философской аргументации. Почти все теоретико-методологические принципы неокантианства (нормативизм, субъективизм, номинализм, антиэволюционизм и др.) оказывались, в сущности, несостоятельными в доказательстве невозможности рассмотрения общественной жизни в виде «естественно-исторического процесса», в отрицании логики естественнонаучного объяснения и единства естественнонаучного и гуманитарного знания. В.И. Ленин отмечал, что «могущественный ток к обществоведению от естествознания» (Ленин В.И. Полн. собр. соч., т.25, с.41) всегда помогал обосновыванию принципов естественной необходимости и детерминизма в социологии. Критика же редукционизма со стороны неокантианцев имела конечной целью дискредитацию именно этих научных принципов, т.е, главным врагом неокантианства был не позитивизм, даже материалистически трактуемый, а прежде всего исторический материализм — самый последовательный научный материализм. Отношение неокантианцев к марксизму — особая, важная тема, требующая самостоятельного анализа. Укажем здесь только, что неокантианцы обильно поставляли различных «критиков Маркса» и тех, кто стремился «синтезировать» Маркса и Канта (Туган-Барановский, Струве, Алексеев), а также тех, кто стремился представить Маркса в общем списке, «наряду» с другими идеалистическими авторитетами (Лаппо-Данилевский, Хвостов), и, наконец, патентованных «критиков», которые, по словам Плеханова, даже не заслуживают «контр-критики» (типа Юделевского).

Отмеченный выше противоречивый характер неокантианства определил двоякое направление его идейного влияния. Во-первых, oнo стимулировало активизацию философского идеализма в так называемом «русском духовном ренессансе XX века». В разной мере своеобразную теоретическую дань неокантианству отдали Н. Бердяев, С. Булгаков, С. Франк и др. «Из скромной куколки-критицизма выпорхнула бабочка метафизики и устремилась на блуждающий огонек мистических религиозных систем» (Габрилович Л. Новейшие русские метафизики. — Вопросы философии и психологии, 1904, кн.75, с.647). Два сборника — «Проблемы идеализма» и «Вехи» — ступени нарастающего идейного сближения всех форм исторического идеализма в России. В политическом отношении их объединяли как желание найти новые, более «цивилизованные формы классового господства» и отсюда умеренная оппозиция царизму, так и страх перед ростом пролетарских выступлений, бросающий их в объятия реакции. Во-вторых, неокантианство, будучи не в силах уничтожить позитивизм, тем не менее стимулировало дальнейшую эволюцию последнего — к неопозитивизму. Новая волна в русском позитивизме (особенно теории П. Сорокина) открыто усваивала отдельные уроки неокантианской критики классического позитивизма.

Когда в конце 30-х годов П. Сорокин (уже в США) начнет критику механицизма, натурализма и неопозитивизма в социологии и приступит к созданию известной «интегральной» модели, он приступит к выполнению этой задачи под прямым влиянием русского неокантианства.

Дополнительная литература.

Голосенко И.А. Неокантианские идеи в буржуазной социологии в России //Научные доклады высшей школы. Философские науки, М., 1979, № 2, с.62-67.

[1] См.: Вопросы философии и психологии, 1909, кн.99 и 1910, кн.105

[2] (Новгородцев П.И. Нравственный идеализм в философии права. — В кн.: Проблемы идеализма М., 1902, с.270; ср.: Кистяковский Б.А. Проблема и задача социально-научного познания. — Вопросы философии и психологии, 1912, кн.112; Алексеев Н.Н. Науки общественные и естественные в историческом взаимоотношении их методов. М., 1912; Хвостов В.М. Предмет и метод социологии. — Вопросы философии и психологии, 1909, кн.99).

[3] (см.: Петражицкий Л.И. Введение в изучение права и нравственности. СПб., 1908, с.46-48).

[4] (см.: Timasheff N. Sociological Theory. N.Y, 1965, р.167).

[5] Согласно П. Сорокину, данная работа ‑ важнейший вклад русского неокантианства в мировую социологию (см.: Sorokin P. Contemporary Sociological Theories, 1928, р.492). Отметим попутно, что книга Кистяковского оказала силы влияние на учившегося в эти годы у Зиммеля Р. Парка ‑ будущего известного американского социолога (Coser L. Masters of Sociological Thought. N.Y., 1971. p.368-375).

[6] (Хвостов В.М. Природа человеческого общества. ‑ Научное слово, 1903, №9; его же. Теория исторического процесса. М., 1914, и др.).

[7] (Хвостов В.М. Социология. М., 1917, т.1, с.171-172)

[8] (Гуревич А.В. Философские исследования и очерки. М., 1914, с.205).