Актерские способности и наклонности

Разновидности актера: импровизатор и исполнитель заранее решенного. Чистого импровизатора в сути — нет. Чистого исполнителя тоже нет. Иначе он не творец.

Железная дорога и паровоз.

Но все же, в зависимости от этих разновидностей, вероятно, разнятся и актерские способности.

Актер — музыкант.

Актер — теннисист.

Просто музыкант — Паганини.

Просто теннисист — Вербицкий.

А кошка? А медведь? Слон?

«Подойти к искусству умом, а к науке чувством — тут всегда будет чувствоваться нечто вроде того, как если надеть левый сапог на правую ногу»19 (М. Антокольский).

Сцена

Быстрота автора + актера = мечта актера.

Текст — железнодорожное полотно.

Сила актера + публики =

Публичность — артист.

Центр смерча — теург.

Кусок жизни — поэтому нужны и партнеры и вещи.

Актер и зрительный зал — одно тело, один дух. Вот почему говорю невольно громче и четче.

Вредное влияние публики — проституция.

Дидро — натурщик среди каменных гигантов (здесь занимаются музыкой, а кто-то вздумал демонстрировать свои жанровые картины).

Пафос, как результат подъема — говорим ли мы в жизни стихами?

Язык Корнеля — фальшиво напыщенный. Но мои мечты и чувства так высоки и небудничны... только такой превыспренный язык мне и нужен. Разве нелепы заклинания? А это язык богов.

«Богема»

Рассудочный, холодно расчетливый и невозмутимо спокойный человек не может быть истинным творцом в искусстве. Его «аппарат» для этого не годится. Творец, кто бы он ни был — поэт, актер, живописец, музыкант, —

воспринимает жизнь пылко, страстно, не столько рассудком, сколько сердцем. К этой его страстности и отзывчивости присоединяются еще зоркость и острота восприятия, способность тонко и сложно чувствовать и глубоко мыслить.

Эта воспламеняемость и непосредственность одаренных художников многих вводила и вводит в обман.

Потолкайтесь среди актеров, вы то и дело будете слышать рассказы о кутежах и беспутствах той или другой знаменитости...

В сознании некоторых актеров, очевидно, неразрывно соединились талант и распущенность. Если человек талантлив, то он не может не быть кутилой, развратником и лентяем. И обратно: если он не кутила и не развратник, то... вероятно, не талантлив.

У многих создалась даже целая своеобразная этика: пьянствуй, развратничай, расшвыривай свое время, свои силы, ничего не делай, — иначе ты не талант.

Такой образ жизни узаконен. Он имеет даже специальное и очень благозвучное название — «богема». А за этим манящим и поэтичным названием скрывается самое отъявленное легкомыслие, безволие, распущенность и, в конце концов, тунеядство.

Все это в глубине души знают, но традиции остаются незыблемы: таланту закон не писан. Да, он не сдержан, он распущен. Но почему? Потому что изнутри его рвется неуемная сила и сдержать ее нет никакой возможности.

И низкое это дело — сдерживать себя, когда душа переполнена «творческим» жаром! Пусть себя сдерживает масса — посредственность!

Так величаются сторонники «богемы», эти самоявленные таланты и гении, презирающие «массу» и «посредственность».

Однако не слишком ли много? Десятками, сотнями, тысячами можно считать тайных и явных представителей такого богемничания. Неужели такое всюду перепроизводство талантов и гениев?

Оглянувшись кругом и посмотрев на их дела, видишь только редкие вспышки дарования на общем фоне серости, маломощности и шаблона. Вспышки эти только подчеркивают, что здесь мог бы быть талант, — вот его проблески, но...

И, в конце концов, при подсчете — талантов, оказывается, единицы, а гениев — их что-то и совсем нет — приходится вспоминать покойничков...

Правда, в эту богемную жизнь затягивались и даже погибали в ней и крупные таланты (особенно в прежнее время у нас, в России), но об этом можно только сокрушаться денно и нощно...

Да и сами они сокрушались в минуты просветлений, вот, например, признания Пушкина:

Когда для смертного умолкнет шумный день...

В бездействии ночном живей горят во мне

Змеи сердечной угрызенья;

Мечты кипят; в уме, подавленном тоской,

Теснится тяжких дум избыток;

Воспоминание безмолвно предо мной

Свой длинный развивает свиток;

И с отвращением читая жизнь мою,

Я трепещу и проклинаю,

И горько жалуюсь, и горько слезы лью,

Но строк печальных не смываю.

Я вижу: в праздности, в неистовых пирах,

В безумстве гибельном свободы,

В неволе, в бедности, в чужих степях

Мои утраченные годы.

Я слышу вновь друзей предательский привет

На играх Вакха и Киприды...

И нет отрады мне...

«Недостаточно живописцу быть только великим и искусным мастером. Я полагаю скорее, что его жизнь должна быть насколько возможно чистой и святой, дабы Дух Святой руководил его мыслями»20 — так писал Микеланджело, художник огромного темперамента и человек безмерной страсти.

Не он один, так же мыслили и высказывались и другие великие служители искусства.

Шиндлер, бывший интимным другом Бетховена, утверждает, что «он (Бетховен) прожил жизнь в девственном целомудрии и не мог себя упрекнуть ни в единой слабости»21.

В конце концов, в жизни каждого великого мастера и за каждым крупным бессмертным произведением — подвиг самоограничения.

Настоящий человек, настоящий творец жизни, опаляемый одной, беспрерывно в течение многих лет горящей мыслью, ничего не растрачивает. Как скряга, собирает он всюду и везде терпеливо, неустанно, по крохам... Наступает момент, и мир получает дар неисчислимой ценности.

Таких, конечно, немного. Почти все, ставшие профессионалами того или иного искусства, особенно же актеры, за редчайшим исключением, не только не боятся растратиться, — они делают все, чтобы растрата эта была как можно более полной.

И наступает расплата: потеря своего времени, сил, здоровья и, в конце концов, таланта; а потом — обвинение обстоятельств, товарищей и, наконец, судьбы. А виноват-то — сам.