Точка зрения - истина вместо женской сексуальности

Что в этом успехе? Повременим с ответом на этот вопрос, пересмотрев во всем хитросплетении, соотношение между позицией Дюпэна и позицией аналитика, затем между аналитиком и тем, кто произносит «Фрейд и я» во время Семинара и на его презентациях. Это требует длительного обходного пути.
Вплоть до этого места наши вопросы зарождают подозрение, что если и существует нечто, похожее на украденное письмо, то ловушка под видом его обладает неким дополнительным смыслом, как будто у него и нет определенного места, даже такого, как некая дыра с определенным местоположением или нехватка чего-либо, что можно вообразить. Так, будто оно не обнаруживалось, оно будто бы всегда имело такую возможность — не обнаруживаться, в любом случае, похоже, еще менее оно обнаруживалось в запечатанном послании, о котором рассказчик повествует «историю», расшифрованную на Семина-

[696]
ре, и еще меньше в содержании истории, чем «в» ускользающем тексте, с некой четвертой стороны, и в глазах Дюпэна и в глазах психоаналитика. Остаток на счету, это что-то вроде Украденного Письма, текста, носящего это название, и местонахождение которого, наподобие крупных букв, в очередной раз остается незамеченным, обнаруживается не там, где ожидалось, в содержании, ограниченном «реальной драмой», или во внутреннем пространстве, сокрытом и запечатанном в новелле По, но внутри него, постольку, поскольку это письмо на виду, насколько это позволяет вымысел, которым оно и является. Именно вымыслом, потому что оно так пишется, и, по меньшей мере, предполагает четвертую инстанцию, которая ускользает, увлекая за собой букву текста из-под взгляда дешифровщика, носителя истины, который возвращает ее в круг свойственного пути: это же проделывается на Семинаре, повторяя операцию Дюпэна, которому, и в этом нет ничего противоречащего кругообразию «свойственного пути», «удалось вернуть письмо на его путь истинный» (стр. 38), в соответствии с желанием Королевы. Вернуть письмо на его верную дорогу, исходя из того, что его траектория — это линия, это значит устранить искривление, спрямить отклонение, призвать к порядку, то есть к норме, направление, выдержанность линии. Дюпэн очень ловок, осознает свою ловкость и знает закон. В тот момент, когда чудится, будто бы оно уже в руках, рисуя треугольники и окружности, и оперируя воображаемой/символической оппозицией, в тот самый момент воссоздания истины, свойственной адекватности, Украденное Письмо ускользает через слишком очевидную брешь. Бодлер напрямик напоминает об этом. Украденное письмо на-

[697]
ходится в тексте, и не только в качестве объекта со своим собственным путем, содержащимся в тексте, значимым, ставшим сюжетом или обозначаемым текста, но в качестве текста, выступающего в виде обрамления. В тот самый момент, когда Дюпэн и Семинар обнаруживают его, когда они определяют его собственные место и путь, когда они прикидывают, здесь ли оно или там, как на карте, место на карте как на теле женщины, они больше не видят самой карты: не той, которую описывает текст в тот или иной момент, но той, чем он «является», что он излагает, «сам», как отклонение четвертой стороны, не позволяет надеяться на истину или указание местоположения. В структуру письма до востребования заложено, в противовес тому, что звучит на Семинаре в заключительном слове («понятие «украденное письмо», даже «невостребованное письмо», подразумевает, что письмо всегда доходит по назначению»), то, что письмо всегда может не дойти по назначению. Его «материальность», его «топология» находятся в зависимости от его делимости, его всегда возможного раздела. Оно способно необратимо расчлениться, и это то, отчего сочетание понятий символического, кастрации, значимого, истины, контракта и т. д. неизменно пытается оградить его: точка зрения Короля или Королевы в этом случае едина, обусловлена контрактом, в целях прибрать к рукам бразды правления. Не то чтобы письмо никогда не доходило по назначению, однако в его структуре власти заложена вероятность того, что оно всегда может не достичь своего назначения. И без этой угрозы (разрыв контракта, деление или размножение, необратимое деление фаллоса, начатое, было, Королевой, то есть всем «сюжетом») кругооборот письма даже и не начался

[698]
бы. Но при наличии такой угрозы это может никогда не закончиться. При этом рассеивание представляет угрозу закону значимого и кастрации, в качестве контракта истины. Оно подрывает единство значимого, то есть фаллоса.
В тот момент, когда Семинар, подобно Дюпэну, отыскивает письмо там, где оно находится, между ног женщины, расшифровка загадки укореняется в истине. Смысл новеллы, то, что подразумевается под украденным письмом («понятие «украденное письмо», даже «невостребованное письмо», подразумевает, что письмо всегда доходит по назначению»), выявлен. Выявление путем толкования того, что подразумевается (истины), расшифровка (то ли Дюпэном, то ли Семинаром) сама доходит по назначению.
Почему, в таком случае, он вместе с истиной приходит к тому же смыслу и тому же указанию местоположения, что и Бонапарт, когда, перепрыгивая через текст, она предлагает в 1933 году психо-биографический5 анализ Украденного Письма? Случайно ли это?
Случайно ли это, если претендуя на то, чтобы порвать с психо-биографической критикой (Сочинения, стр. 860), ее включают в последнее семантическое прибежище? И после текстового анализа делают, может быть, более упрощенной?
Для Бонапарт тоже кастрация женщины (матери) является окончательным смыслом, на что указывает Украденное Письмо. И истина, повторное соответствие или присвоение, в качестве стремления заткнуть дыру. Но Бонапарт делает то, чего не делает Лакан: она сопоставляет Украденное

[699]
Письмо сдругими текстами По. Она анализирует его цикличность. Позднее мы поймем внутреннюю необходимость подобной операции.
Например, Черный кот, в котором «страх кастрации, кастрации, воплощенной в женщине, является центральной темой» (Эдгар По, т. II, стр. 578). «Однако все эти изначальные страхи ребенка, которые зачастую сохраняются у взрослого мужчины, как будто сговорившись, сходятся в этом рассказе о наивысшем ужасе, как на перекрестке» (ibid). На этом перекрестье рамки, упомянутом невзначай, подразумеваемом в качестве обрамления, предстает круг или треугольник. Семинар: «И вот мы фактически снова оказались на распутье, где оставили нашу драму и ее рондо с вопросом о том, каким образом сюжеты перетекают из одного в другой» (стр. 30). Бонапарт откликается на это страницей общих положений об ужасе перед кастрацией, которую можно резюмировать одним высказыванием Фрейда, которое она здесь не приводит: констатация отсутствия пениса у матери является «самой большой травмой»; или Лакана: «Деление темы? Этот момент является узловым».
«Вспомним, как развивает это положение Фрейд: об отсутствии пениса у матери, в котором проявляется сама природа фаллоса» (стр. 877).
По завершении рассуждений о Законе и фетишизме, как процессе повторного возвращения фаллоса матери (речь идет о том, чтобы вернуть ей то, что у нее было украдено, то, что было от нее отделено), Бонапарт излагает то, в чем обнаруживается суть Лакановой интерпретации и кое-что другое:

5Эдгар По, его жизнь, его творчество, Аналитическое изучение, PUF, 1933. («Пресс юниверситер де Франс», [французское издательство, прим. пер. ]).

«Наконец, вместе с темой виселицы существует страх смерти.

[700]
«Но все эти страхи в сказке, где страх перед кастрацией является главной темой, остаются подчиненными ему и каждый из них выступает во взаимосвязи с центральным страхом. Кот с белой грудкой, с кривым глазом, повешение, в равной степени все это означает повторное присвоение фаллоса, побуждение к признанию ведет к обнаружению тела, являющего собой олицетворение кастрации, и тот погреб, сама могила, вместе с зияющим камином наводит на мысль о пугающей материнской клоаке.
«Существуют и другие сказки По, где также, хотя и в более сглаженной форме, выражается сожаление о материнском фаллосе и высказывается упрек матери за его утрату. На первом месте, каким бы странным это ни могло показаться, Украденное Письмо.
«Вспоминается эта сказка: Королева Франции, под именем Элизабет Арнольд, владеет преступной и секретной корреспонденцией, личность автора которой — X, достоверно не установлена. Злокозненный министр ради политического шантажа и для того, чтобы укрепить свою власть, крадет одно из этих писем, прямо на глазах у самой Королевы, парализованной присутствием Короля, который ничего не должен знать. Вне всякого сомнения, необходимо найти это письмо. Все обыски полиции оказываются безрезультатными. Но, к счастью, есть Дюпэн! Вооруженный очками, которые позволяют ему прекрасно видеть все, в то же время скрывая свои собственные глаза, он возвращается к министру под каким-то незначительным предлогом, и находит письмо в планшете, прямо на виду, «подвешенном... на маленькой медной кнопке прямо посередине, под каминным колпаком1».
Таким образом, здесь появляется заметка Бонапарт: 1. That hung... from a little brass knob just beneath the middle of the mantelpiece. Перевод Бодлера: под-
----------
1 видимо ссылка сюда a
1 Я пытался анализировать схему и все, что связано с этим процессом в Дополнении о связке на Полях.

[701]
вeшенном... на маленькой медной кнопке над каминным колпаком.
«Неточность перевода Бодлера, что касается этой фразы, проявляется именно здесь. В частности beneath (под)здесь передано как над, что ни в коем случае не следует из оригинала».
Эта заметка не лишена значимости. И прежде всего она указывает на то, что Лакан читал Бонапарт, хотя Семинар ее никогда не упоминает. Как автору, столь щепетильному в вопросе долгов и приоритетов, следовало бы признать того, кто заложил фундамент для всей его интерпретации, например, процесс повторного присвоения фаллоса как собственно пути письма, «возвращение письма» к своему «назначению», после того как оно было найдено между стоек-ног камина. Либо обойти молчанием. Но поскольку заметки являются если не истиной, то уже точно дополнением ее, в котором высказывается то, что не должно произноситься или то, что, как говорит Шелинг, цитируемый в Das Unheimliche, «должно оставаться сокрытым», Семинар в ответ изрекает следующее: «Смотрите! между ножек камина, вот этот предмет, прямо под рукой, которую похитителю достаточно протянуть... Вопрос относительно того, изъял ли он его по-над колпаком, как перевел Бодлер, или из-под каминного колпака, как написано в оригинальном тексте, может без какого-либо ущерба быть отнесен к умозаключениям, основанным на кухонной логике15.» [И здесь же заметка Лакана: «15. И даже самой кухарки» (стр. 36).]
Без ущерба? Напротив, ущерб, по-видимому, непоправим, даже для хода самого Семинара: на каминном колпаке, письмо не могло бы быть «между ножек камина», «между ног его камина».

[702]
Цена погрешности достаточно велика, даже если оставить в стороне, как не относящуюся к обсуждаемому вопросу презрительную нервозность в адрес женщины-психоаналитика и ее завещания.6 К чему направлять вопрос для рассмотрения на кухню, как некую хозяйственную пристройку, той, кто заведует там в звании кухарки? Некоторые «мэтры, знающие толк в истине»
6 Завещание и повторное присвоение фаллоса: 1. «Неужели письмо превращает Женщину в этакую подданную, одновременно всесильную и зависимую, чтобы любая рука, которой Женщина вверяет письмо, явилась бы правопреемницей того завета, который она по получении вложила в него? «Завет» подразумевает то, что Женщина завещает, никогда не обладав этим: откуда истина проглядывает, как из колодца, но не более чем наполовину». (Презентация Сочинений, серия изданий «Итоги», 1970, стр. 7—8). 2. «К мрачной иронии повторного присвоения фаллоса кастрированной матери, исходя из того, каким образом нечто было подвешено, сейчас мы должны добавить еще и иронию появления молока у матери с иссохшей грудью, исходя из наличия широкого пятна от разлитого молока [..], несмотря на то, что основным упреком остается отсутствие пениса в женском теле» (Бонапарт, цит. стр. 572). Далее мы опять встретимся с вытекающим из этого вопросом, касающимся «частичного объекта». Что касается колодца, Дюпэн вспоминает в Двойном убийстве, после обнаружения «тела матери», «ужасно изуродованного»: «Он (Видок) сужал поле своего зрения, глядя на объект с чересчур близкого расстояния. Быть может, он мог разглядеть одну или две точки с особенной четкостью, однако, в результате такого приема картина в целом ускользала от его взгляда. Что называется, проявление углубленного подхода Но истина не обязательно кроется в неком колодце».

[703]
в Греции, знали, что кухня — это место, где можно поразмышлять.
Незадолго до этой заметки, предание свежо, на Семинаре упоминаются «топонимические наименования», «географическая карта» «необъятного тела» и местоположение того, что Дюпэн «надеется здесь найти», потому что он повторяет уловку министра, который в свою очередь отождествляется с Королевой, письмо которой, собственно, неизменно выступает в той же позиции: отделения и воссоединения.
После указанной заметки Бонапарт как бы продолжает
«Прибегнув к хитрости, завладевает компрометирующей бумагой и заменяет ее фальшивым письмом. Королева, которой будет возвращено настоящее письмо, спасена.
Заметим сначала, что письмо, настоящий символ материнского пениса, в свою очередь «свисает» над каминным проемом, совсем как свисал бы пенис женщины — если бы он у нее был! — над клоакой, представленный здесь, как в предыдущих сказках, под нередко употребляемым символом камина. При этом разворачивается перед взором живописный плакат по топографической анатомии, в которой отмечен в виде кнопки (knob) даже клитор. Но на этой кнопке должно бы висеть нечто совсем иное!»
После этого краткого намека на кнопку (который на Семинаре, как видно, не восприняли бы), Бонапарт связывает свою интерпретацию с типичными проявлениями Эдипова комплекса в клинической практике. Интерес к «жизни-автора» в этом отношении не настолько уж и облегчает понимание текста, однако отсутствия

[704]
интереса и подавно. Особое внимание уделяется Эдиповой борьбе «прегенитальной, фаллической и архаической», борьбе за обладание материнским пенисом, определенным здесь в качестве частичного объекта. Бонапарт никогда не пыталась придать Дюпэну, исходя из стремлений наделить его дополнительным талантом, позицию аналитика. Его проницательность обусловлена той борьбой, в которую он был вовлечен, окончание которой он сам же и возвещает («Но кроме этих соображений была у меня одна особенная цель. Вы знаете мои политические пристрастия. В этом деле я выступаю как приверженец той дамы, о которой идет речь. Целые восемнадцать месяцев министр держал ее в своей власти. А сейчас она его держит, поскольку ему и невдомек, что письма у него уже нет, а он только собирается прибегнуть к своему привычному шантажу. [...] Однажды в Вене, Д... сыграл со мной скверную шутку, а я, совершенно веселым тоном, сказал ему, что не забуду этого»), непрестанно мотивируя свое участие, включая его в круговорот долга. Фаллоса, значимого в его буквальном смысле, денег, которые в противоположность Лакану Бонапарт не считает чем-то нейтрализующим или «аннулирующим» «всякое значение». Она пишет: «Мы не удивлены тому, что Дюпэн, воплощение сына, провозглашая «свои политические пристрастия», говорит о себе как о «приверженце той дамы, о которой идет речь». Ведь только в обмен на чек в пятьдесят тысяч франков — в то время как префект сохраняет для себя всю баснословную, обещанную награду — Дюпэн возвращает женщине символическое письмо, то есть фаллос, которого ей недоставало. Таким образом, налицо эквивалентность золото=пенис. Мать

[705]
дает сыну, в обмен на пенис, который он возвращает, золото. То же в Золотом скарабее...»
Кругообразность возвращения письма является воплощением «собственного пути» Семинара. Как же обстоит дело в отношении намечающегося при этом движения в сторону отождествления позиции Дюпэна с позицией аналитика? Это движение никогда не привлекает Бонапарт. Оно подразделяется или причудливо зависает в атмосфере Семинара. Вначале о признаках отождествления:
1. Третьему взгляду, который не поддается на ухищрения, видится треугольник. Без сомнения, Дюпэн занимает здесь позицию, идентичную позиции министра, но министра в первой сцене, а не во второй, где министр занимает уже место бессильной Королевы. Таким образом, Дюпэн, вероятно, единственный, кто не позволил ощипать себя как страуса («третий, кто видит, что оставшиеся двое оставляют то, что должно быть сокрыто, на виду у того, кто хочет этим завладеть: это министр и это, наконец, Дюпэн. [...] Три партнера, второй из которых считал себя как бы невидимкой, исходя из того, что первый вроде как зарылся головой в песок, однако при этом как бы оставил третьему возможность спокойно ощипывать ему зад»). Наконец Дюпэн: в конце концов Дюпэн будто бы прерывает, таким образом, свое временное отождествление с министром и остается как бы единственным, обладающим возможностью все видеть и тем самым вырваться из кругооборота.
2. Это якобы подтверждается первой интерпретацией денег, которые запрашивает Дюпэн в обмен на письмо, а также «историей вознаграждения Дюпэна». Долговой процесс, который она рассматривает, попадает в поле зрения Лака-

[706]
на сразу после заметки о кухарке. С последующим пробелом из нескольких строк. «Мы» подразумевает сообщество аналитиков. Поначалу кажется, что автор Семинара относит к нему и себя: «Не правда ли, мы, действительно по праву, оказались бы причастными, когда бы речь, возможно, зашла о том [это «возможно» навсегда останется в подвешенном состоянии, Ж. Д.], что Дюпэн сам изъял себя из символического кругооборота письма, — мы, кто сами провозглашаем себя эмиссарами всех украденных писем, которые по крайней мере на какое-то время будут у нас невостребованными в плане трансфера. И не правда ли, к той ответственности, которую налагает их трансфер, которую мы нейтрализуем, приравнивая ее к значимому, самому аннулирующему всякое значение, в частности, денег».
Как на это и указывало «возможно», как предвещают вопросы без вопросительных знаков, как и «Но на этом вопрос не исчерпан», предваряющее следующий абзац, вопрос может остаться без ясного ответа. Сама постановка вопроса, в своей форме, своих терминах, строилась так, чтобы такой ответ получить не удалось: действительно, как уловить концептуальную выдержанность выражения «приравнивая к значимому, самому аннулирующему всякое значение»? Деньги, они что, тоже аннулируются от всякого значения? Мы знаем, что это вопрос не праздный, хотя бы в плане того, кто же изображает страуса, более или менее оперируя при этом понятием аннулирования. Если деньги не в полной мере аннулированы от всякого значения, если только они «наиболее аннулированы», они не могут быть «приравнены» к «нейтрализации». И в таком случае «изъятия» из «символического кругооборота письма недостаточно».

[707]
3. Утверждение, уже цитированное в новой презентации Сочинений («Итоги»): «Вот почему министр оказывается кастрированным, кастрированный — это слово, подразумевающее то, чем, как полагает, по-прежнему владеет, тем самым письмом, которое Дюпэн сумел разглядеть со всей очевидностью, между ногами-стойками высокого полированного проема его камина. [...] В чем успехи нашего Дюпэна могут быть приравнены к успехам психоаналитика...»
С учетом неопределенности, которую мы только что отметили («возможно», «наиболее аннулированы»), такая попытка отождествления Дюпэна с нами — психоаналитиками может оказаться чреватой осложнениями. И не только в том, чтобы отказать Дюпэну в приобщении к сообществу аналитиков, что нейтрализовало бы «ответственность, которую налагает трансфер», но в целях того, чтобы разделить понятие мы — психоаналитики на два, Дюпэн, простак, тот, кто остается одной из сторон, вовлеченных в треугольник, считая себя хозяином ситуации, и другой, кто видит все с того места, с которого окликают всех психоаналитиков, не разглядевших сущности Дюпэна, его «истинной стратегии», то есть автора Семинара, который знает, как вернуться к письму Фрейда, отыскать его там, где оно находится, в целях возвращения, и стараниям которого обязаны и уроки Фрейда, и иллюстрация По: весь Семинар преисполнен намерения, не единожды высказываемого до него «принять всерьез открытие Фрейда» и соотнести с ним «выводы настоящего Семинара», это против извращения смысла, которому подверглось письмо Фрейда в братском учреждении; и «то, что сказка По доказывает благодаря моим стараниям» то, что она помогает возвращению текста Фрейда на свое собственное

[708]
место. Уже начиная с этой позиции, высмеивается чересчур поспешное отождествление прочих аналитиков (всех) с Дюпэном, с каким-то Дюпэном, за которым они не замечают, что в качестве обладателя письма, он к тому же походит на министра, и отныне находится на месте последнего и, так же как и он, начинает феминизироваться и отождествляться с Королевой. Автор Семинара добровольно отделяет себя от аналитического сообщества. Мы, отныне это Фрейд, По, один из двух Дюпэнов и я: «В чем успехи нашего Дюпэна могут быть приравнены к успехам психоаналитика, образ действий которого это не более чем нечаянный промах со стороны другого, который может произойти и принести успех. Как правило, его откровение является единственным эффективным завершением его лечения: так же и с посланием Дюпэна, оно обязано оставаться неразглашенным, несмотря на то, что дело в отношении его будет закрыто.
«Но объясню ли я, как можно провести разбор текста, который сохраняет входной пункт здесь и который обладает в других местах тем большим количеством терминов, чем меньше они понятны.
«Еще менее понятно психоаналитикам то, что они находятся у них самих на виду, так же как и украденное письмо, которое они различают даже в себе, но, начиная именно с этого момента, они, как и Дюпэн, считают себя мастерами.
«В действительности они лишь мастера пользоваться моими терминами к месту и не к месту, благодаря чему многие из них становятся объектами насмешек. Они же и уверяют меня, что то, чего побаиваются другие, так это та выдержанность терминов, с которой они не могут равняться». (Новая презентация в Итогах)

[709]
Забавные последователи или наследники извращают, таким образом, как хотят, собственные термины мастера, который напоминает им, что они не должны считать себя мастерами, уподобляясь наивному Дюпэну. И к тому же подобающим образом применять термины мастера, возвращать их ему, что также означает выдерживать правильное направление, и что мастер, как Дюпэн (который?), это тот, кто возвращает Фрейду его собственное письмо.7 (Продолжение следует).
7 Невостребованное Письмо Фрейда точно так же дожидалось своего явления миру. Аналитическое сообщество устроено по образу и подобию почты до востребования, хранящего за семью печатями разрушительную силу, сокрытую в некоем завещании. Возвращение к букве письма Фрейда, как известно, мотивирует весь строй Сочинений. Это проявляется повсюду, в частности под названием О замысле (далее это слово встречается в кавычках, забранных кавычками), во вступлении, предложенном задним числом (1966), во Вступлении к комментарию Жана Ипполита о Verneinung Фрейда. Это обращение к читателю, особенно в части отрицания, начинается прежде всего с наставления: только не торопитесь проникаться верой в некую «богоданность» письма Фрейда, ни в некое «свидание», загодя назначенное, чтобы состояться именно теперь: «Два примера из нашего семинара, которые приводятся далее, призваны дать читателю определенные представления о некоем замысле, возникшем в ходе чтения. [...] Вот каким образом, руководствуясь письмом Фрейда, дожидаясь должного момента для предания его гласности, не раздавая авансов на скорую встречу с ним, нимало не смущаясь тем, какой всплеск удивления вызовет его появление после столь долгого таинственного отсутствия, искушенный мастер логики по прошествии более чем трех лет, в течение которых мы добивались буквального комментария Фрейда, все-таки предоставил нам такую возможность.
«Такое требование ознакомления продиктовано вовсе не стремлением к повышению культурного уровня, как это может показаться».
«То значение, что мы придаем письму Фрейда, не имеет с педантизмом ничего общего. Именно в теперешнем состоянии неведения ему придается значение, которое привносит некое благоговение, в достаточной степени совместимое с его переделкой под рутинное употребление».
«Значимость какого бы то ни было текста, будь он священным или профанирующим, возрастает в зависимости от преобладания в нем того, что, собственно, предполагает сближение с истиной, а именно того, в чем открытие Фрейда показывает правомерность своей структуры».
«Точнее говоря, того, что истина, которую она привносит, истина бессознательного, многим обязана письму языка, тому, что мы называем значимым». (Сочинения, стр. 363—364). См. также, например, стр. 381.

[710]
Только от уподобления Дюпэна психоаналитику, ожидается двойная выгода: 1. Проницательность того, кто умеет разглядеть то, чего никто не заметил: местонахождение искомого, между стойками-ногами (при этом автор Семинара утверждает: мы — психоаналитики, мы выходим из символического круга и нейтрализуем сцену, в которой мы не являемся получающей стороной); 2. Возможность объявить, выдавая Дюпэна за получающую сторону (еще какую), обосновывая тождество Дюпэн — психоаналитик, обличить в наивности аналитическое сообщество, а также заявить: вы — психоаналитики, вы слишком самообольщаетесь в тот момент, когда, как и Дюпэн, считаете себя мастерами.

[711]
Действительно, после абзаца, в котором мы говорили о неопределенности («возможно», «наиболее аннулированное значимое» и т. д.), разыгрывается самая хитроумная партия, которая, для того чтобы доказать уловку Дюпэна — наиболее удавшуюся в Эдиповой сцене — предполагает движущую силу в своей собственной ловушке и идет вплоть до того, что сама выходит из себя.
Речь идет о последних страницах Семинара, проникнутых лейтмотивом «Этим вопрос не исчерпан» (стр. 37) и «Разве этим вопрос исчерпан...» (стр. 41). Как только начинают интерпретировать требуемое Дюпэном вознаграждение в качестве аналитического действия, чтобы выйти из круга с помощью значимого «наиболее аннулирующего всякое значение, в частности денег», становится затруднительно ориентироваться во всех этих признаках отсутствия нейтральности, количество которых увеличивается в конце Украденного Письма. Не правда ли — шокирующий парадокс? «Но этим вопрос не исчерпан. На фоне той выгоды, так ловко извлеченной Дюпэном из его подвига, если цель его была лишь выйти из игры, то по меньшей мере парадоксальной, даже утрированной, выглядит его вспышка ярости в отношении министра, можно даже сказать, удар ниже пояса, ни с того ни с сего обрушиваемый на него уже после того, как, сыграв с ним злую шутку, он так изрядно сбил с него спесь» (стр. 37). Значит, этим вопрос не был исчерпан. Необходимо еще отметить «взрыв эмоций» Дюпэна в конце рассказа, его «ярость, явно женской природы», в момент, когда он говорит о том, чтобы свести счеты с министром, поставив свою подпись в подложной записке. Таким образом, он воспроизводит процесс так называемой феминизации:

[712]
он уподобляется (желанию) министру, место которого он занимает с тех пор, как завладел письмом, — место значимого — и он сообразовывается с желанием Королевы. Однако здесь, по причине пакта, невозможно различие между местом Короля (отмеченного ослеплением) и местом Королевы, куда письмо, находясь на своей «прямой дороге» и следуя своему «собственному пути», должно кругообразно вернуться. Так как у значимого имеется лишь одно присущее ему место, то по сути есть лишь одно место и для письма и оно последовательно занимается всеми теми, кто им обладает. Таким образом, следовало бы признать, что Дюпэн, раз уж он вошел в круг, уподобившись министру, чтобы изъять у него письмо и направить его на его «верную дорогу», уже не может из него выйти. Он должен пройти его полностью. По этому поводу Семинар задает странный вопрос: «Таким образом, он является получающей стороной в интерсубъективной триаде, как бы в срединной позиции, которую прежде занимали Королева и Министр. Станет ли он, выказывая этим свое превосходство, в то же время раскрывать перед нами намерения автора?
«Если ему удалось направить письмо на его верную дорогу, остается лишь обеспечить его доставку по адресу. И этот адрес находится на месте, прежде занимаемом Королем, потому что именно сюда оно должно вернуться, повинуясь закону.
Мы ведь убедились, и Король, и полиция, которая заменяла его на этом месте, были не способны прочесть его, потому что это место предполагало ослепление»(стр. 37—38).
Если сейчас Дюпэн занимает «срединную позицию», не занимал ли он ее всегда? И существует

[713]
ли другая позиция в этом круге? И только ли в этот момент, момент рассказа, когда письмо уже у него, он оказывается в этой позиции? Нельзя остановиться на этой гипотезе: Дюпэн действует с самого начала с целью завладеть письмом, чтобы вернуть его тому, кто имеет на это право (ни Королю, ни Королеве, но Закону, который их связывает), и, таким образом, оказаться в более предпочтительном положении, чем его (брат) противник, его младший брат или близнец (Ат-рей/Тиест), чем министр, который в сущности преследует ту же цель, теми же способами. Итак, если он находится в «срединной позиции», то различие между тремя взглядами, приведенное выше, больше не является достаточно обоснованным. Выходит так, что страусами оказываются все, никому не удается избежать того, чтобы его не ощипали, и чем больше он мастер, тем чаще он подставляет свой зад. Следовательно, так будет с каждым, кто уподобится Дюпэну.
По поводу Дюпэна, странный, можно сказать, вопрос: «Станет ли он, доказывая этим свое превосходство, в то же время раскрывать перед нами намерения автора?»
И это далеко не единственный намек на «намерение автора (см. также стр. 12). Итак, его форма предполагает, что автор, в своем замысле, как бы осуществляет общее руководство, а его превосходство над треугольниками, выставленными на сцену (предположим, что он выставляет на сцену только треугольники), будет представлено превосходством актера, а именно Дюпэна. Оставим здесь это предположение: всю концепцию «литературы».
Итак, Дюпэн, докажет ли он свое превосходство? Семинар, исходя из того, что видит Дюпэн, где он рассчитывает его найти, повторяя опера-

[714]
цию по восстановлению письма, не может ответить отрицательно. И положительно тоже, ибо Дюпэн тоже страус. Таким образом, оставим «истинную» позицию Дюпэна в тени таинственности, недосказанности или подвешенности гипотезы, в то же время не лишая себя (здесь уже ни таинственности, ни гипотезы) возможности «расшифровать истинную стратегию Дюпэна». Вот что скрывается за недомолвками: «В чем успехи нашего Дюпэна могут быть приравнены к успехам психоаналитика, образ действий которого это не более, чем нечаянный промах со стороны другого, который может произойти и принести успех. Как правило, его [? ] откровение является единственным эффективным завершением его [? ] лечения: так же и с посланием Дюпэна, оно обязано оставаться неразглашенным, несмотря на то, что дело в отношении его будет закрыто» («Итоги», стр. 8).
Вот эта гипотеза в подвешенном состоянии: «Но если он настоящий игрок, как о нем говорят, то прежде, чем открыть свои карты, он последний раз взглянет на них и, оценив свои шансы, вовремя встанет из-за стола, чтобы избежать позора» (стр. 41). Сделал ли он это? Ничто на Семинаре не указывает на это, что, однако, достаточно долго пребывает в тех местах, чтобы подтвердить, несмотря на невысказанность или гипотезу, подсказать шифр письма, истинную стратегию Дюпэна и истинную подоплеку украденного письма. «Да» напрашивается в данном случае «без сомнения». Совсем как Дюпэн, которому рассказчик предоставляет возможность сдержать слово в конце сказки, кажется уверенным в успехе своего предприятия. Заключение Семинара: «...он встанет из-за стола вовремя, чтобы избежать позора.
«Заканчивается ли дело на этом, и вправе ли мы полагать, что расшифровали истинную стра-

[715]
тегию Дюпэна, скрываемую за воображаемыми трюками, к которым он прибегал, чтобы сбить нас с толку? Да, вне всякого сомнения, так как если «всякий момент, который требует размышления», как поначалу изрекает Дюпэн, «в наибольшей степени поддается рассмотрению в потемках», то с тем большим успехом мы в состоянии отыскать ключ к шифру при свете дня. Он был заключен и без труда выводился из самого заглавия нашей сказки, причем, следуя самой формуле, которую мы уже давно представили на ваше рассмотрение, формуле интерсубъективного сообщения: когда передающий, скажем мы вам, получает от получателя свое собственное послание в измененной форме. Таким образом, вот то, что означает «украденное» или даже «невостребованное письмо», то, что письмо всегда приходит по назначению», (стр. 41. Это заключительные слова Семинара.)