Глава IV. Религиозные формы, в которые облекаются все убеждения толпы

Что составляет религиозное чувство. -- Оно независимо от обожания

какого-нибудь божества. -- Его характеристика. -- Могущество убеждений,

облеченных в религиозную форму. Различные примеры. -- Народные боги никогда

не исчезали. -- Новые формы, в которых они возрождаются. Религиозные формы

атеизма. -- Значение этих понятий с исторической точки зрения. -- Реформа,

Варфоломеевская ночь, террор и аналогичные события являются последствием

религиозных чувств толпы, а не отдельных индивидов.

Мы уже говорили о том, что толпа не рассуждает, что она принимает или

отбрасывает идеи целиком, не переносит ни споров, ни противоречий, что

внушения всецело овладевают ее мыслительными способностями и немедленно

стремятся перейти в действие. Мы указывали, что толпа под влиянием

соответствующего внушения готова принести себя в жертву ради внушенного ей

идеала и что ей свойственны только сильные и крайние чувства, причем

симпатия у нее быстро превращается в обожание, а антипатия, едва

народившись, тотчас же превращается в ненависть. Эти общие указания

дозволяют нам предугадывать убеждения толпы.

Исследуя ближе убеждения толпы как во время эпох веры, так и во время

великих политических переворотов, например, переворотов предшествовавшего

века, можно видеть, что всегда эти убеждения принимают специальную форму,

которую я не могу лучше определить, как назвав ее религиозным чувством. Это

чувство характеризуется очень просто: обожание предполагаемого верховного

существа, боязнь приписываемой ему магической силы, слепое подчинение его

велениям, невозможность оспаривать его догматы, желание распространять их,

стремление смотреть как на врагов на всех тех, кто не признает их -- вот

главные черты этого чувства. Относится ли это чувство к невидимому Богу, к

каменному или деревянному идолу, или к герою, к политической идее, -- с того

самого момента, как в нем обнаруживаются вышеуказанные черты, оно уже имеет

религиозную сущность. Сверхъестественное и чудесное встречаются в нем в

одинаковой степени. Толпа бессознательно награждает таинственной силой

политическую формулу или победоносного вождя, возбуждающего в данный момент

ее фанатизм.

Религиозность обусловливается нс одним только обожанием какого-нибудь

божества; она выражается и тогда, когда все средства ума, подчинение воли,

пылкость фанатизма всецело отдаются на службу какому-нибудь делу или

существу, которое становится целью и руководителем помыслов и действий

толпы.

Нетерпимость и фанатизм составляют необходимую принадлежность каждого

религиозного чувства и неизбежны у тех, кто думает, что обладает секретом

земного или вечного блаженства. Эти черты встречаются в каждой группе людей,

восстающих во имя какого-нибудь убеждения. Якобинцы времен террора были так

же глубоко религиозны, как и католики времен инквизиции, и их свирепая

пылкость вытекала из одного и того же источника.

Все убеждения толпы имеют такие черты слепого подчинения, свирепой

нетерпимости, потребности в самой неистовой пропаганде, которые присущи

религиозному чувству; вот почему мы и вправе сказать, что верования толпы

всегда имеют религиозную форму. Герой, которому поклоняется толпа, поистине

для нее Бог. Наполеон был им в течение пятнадцати лет, и никогда еще ни одно

божество нс имело таких преданных поклонников и ни одно из них не посылало с

такой легкостью людей на смерть. Языческие и христианские боги никогда не

пользовались такой абсолютной властью над покоренными ими душами. Основатели

религиозных или политических верований только потому могли достигнуть цели,

что умели внушить толпе чувство фанатизма, заставляющее человека находить

счастье в обожании и подчинении и с готовностью жертвовать своей жизнью для

своего идола. Так было во все времена. В своей прекрасной книге о римской

Галлии Фюстель де Куланж указывает, что римская империя держалась не силой,

а чувством религиозного восхищения, которое она внушала. " Это был бы

беспримерный случай в истории, -- говорит он не без основания, -- когда

режим, ненавидимый народом, держался целых пять веков... Нельзя было бы

объяснить себе, как тридцать легионов империи могли принуждать к послушанию

стомиллионный народ. Если же эти миллионы людей повиновались, то потому

лишь, что император, олицетворявший в их глазах римское величие, пользовался

обожанием с общего согласия, подобно божеству. В самой маленькой деревушке

империи императору воздвигались алтари. В душе народа, от одного края

империи до другого, народилась новая религия, в которой божествами были

императоры. За несколько лет до христианской эры вся Галлия, составляющая

шестьдесят городов, воздвигла сообща храм Августу близ Лиона... Священники,

выбранные собранием галльских городов, были первыми лицами в стране...

Нельзя приписывать все это чувству страха и раболепству. Целые народы

раболепны быть не могут или, во всяком случае, не могут раболепствовать в

течение трех веков. Императора обожали не царедворцы, а Рим, и не только

Рим, а вся Галлия, Испания, Греция и Азия".

В настоящее время великим завоевателям душ не строят больше алтарей, но

зато им воздвигают статуи, и культ, оказываемый им теперь, не отличается

заметным образом от того, который им оказывали в прежние времена. Философия

истории становнгся нам понятной лишь тогда, когда мы вполне усвоим себе

основные пункты психологии толпы, указывающие, что для толпы надо быть богом

или ничем.

Не следует думать, что эти предрассудки прошлых веков окончательно

изгнаны рассудком. В своей вечной борьбе против разума чувство никогда не

бывало побежденным. Толпа не хочет более слышать слов " божество" и

" религия", во имя которых она так долго порабощалась, но никогда еще она не

обладала таким множеством фетишей, как в последние сто лет, и никогда не

воздвигала столько алтарей и памятников своим старым божествам. Изучавшие

народное движение последних лет, известное под именем буланжизма, должны

были убедиться, с какой легкостью возрождаются религиозные инстинкты толпы.

Не было ни одной деревенской гостиницы, в которой не имелось бы изображения

героя. Ему приписывалась сила уничтожить все бедствия и восстановить

справедливость; тысячи людей готовы были отдать за него свою жизнь. Какое бы

место он мог занять в истории, если бы его характер оказался на высоте этой

легенды!

Незачем повторять здесь, что толпа нуждается в религии, так как все

верования, политические, божественные и социальные, усваиваются ею лишь в

том случае, если они облечены в религиозную форму, недопускающую

оспариваний. Если бы было возможно заставить толпу усвоить атеизм, то он

выразился бы в такой же пылкой нетерпимости, как и всякое религиозное

чувство, и в своих внешних формах скоро превратился бы в настоящий культ.

Эволюция маленькой секты позитивистов любопытным образом подтверждает это

положение. С нею случилось то же, что с тем нигилистом, историю которого нам

рассказывает глубокий писатель Достоевский. Озаренный в один прекрасный день

светом разума, этот нигилист разбил изображения божества и святых,

украшавшие алтарь его часовни, потушил восковые свечи и, не теряя ни минуты,

заменил уничтоженные изображения творениями философов-атеистов, таких как

Бюхнер и Молешотт, и снова благоговейно зажег свечи. Предмет его религиозных

верований изменился, но можно ли сказать в самом деле, что изменилось также

и его религиозное чувство?

Некоторые исторические события, и притом наиболее важные, только тогда

становятся понятными, -- еще раз повторяю это, -- когда мы вполне уясним

себе ту религиозную форму, в которую всегда в конце концов облекаются все

убеждения толпы. Существуют социальные явления, которые надо изучать скорее

с точки зрения психолога, нежели натуралиста. Наш великий историк Тэн изучал

революцию только как натуралист, вот почему генезис событий часто ускользал

от него. Он прекрасно наблюдал факты, но, не зная психологии толпы, не

всегда добирался до их источников. Факты испугали его своим кровожадным,

анархистским и свирепым характером; он видел в героях этой великой эпопеи

только стаю диких эпилептиков, повинующихся без всяких преград своим

инстинктам; однако все насилия революции, убийства, потребность в

пропаганде, объявление войны всем королям, легко объясняются, если смотреть

на них просто как на возникновение нового религиозного верования в душе

толпы. Реформа, Варфоломеевская ночь, религиозные войны, инквизиция, террор

-- все это явления тожественные, совершенные толпой, воодушевленной

религиозными чувствами, которые необходимым образом требуют истребления

огнем и мечом всего того, что противится упрочению нового верования. Методы

инквизиции -- это методы всех искренно убежденных людей, и эти люди не были

бы таковыми, если бы употребляли другие методы.

Перевороты, аналогичные тем, которые я только что приводил, не были бы

возможны, если бы душа толпы не вызывала их. Ни один из самых абсолютных

деспотов не мог бы их вызвать. Когда историки рассказывают нам, что

Варфоломеевская ночь была делом короля, то они лишь указывают этим, что

психология толпы им так же незнакома, как и психология королей. Подобного

рода манифестации порождаются только душою толпы; самый абсолютный из

монархов, самый деспотичный может только или ускорить их появление, или же

замедлить их. Не короли создали Варфоломеевскую ночь, религиозные войны, и

не Робеспьер, Дантон или Сен-Жюст создали террор. Во всех этих событиях

действовала душа толпы, а не могущество королей.